- Смотрите, верно ли? - спросил околоточный.
- Пора знать, - сказал фельдшер, для чего-то закрывая раскрытую грудь
мертвеца. - Да я пошлю за Матвей Иванычем, пускай посмотрит. Петров, сходи,
- сказал фельдшер и отошел от мертвеца.
- Снести в мертвецкую, - сказал околоточный. - А ты тогда приходи в
канцелярию, - распишешься, - прибавил он конвойному, который все время не
отставал от арестанта.
- Слушаю, - отвечал конвойный.
Городовые подняли мертвеца и понесли опять вниз по лестнице. Нехлюдов
хотел идти за ними, но сумасшедший задержал его.
- Вы ведь не в заговоре, так дайте папиросочку, - сказал он.
Нехлюдов достал папиросочницу и дал ему. Сумасшедший, водя бровями,
стал, очень быстро говоря, рассказывать, как его мучают внушениями.
- Ведь они все против меня и через своих медиумов мучают, терзают
меня...
- Извините меня, - сказал Нехлюдов и, не дослушав его, вышел на двор,
желая узнать, куда отнесут мертвого.
Городовые с своей ношей уже прошли весь двор и входили в подъезд
подвала. Нехлюдов хотел подойти к ним, но околоточный остановил его.
- Вам что нужно?
- Ничего, - отвечал Нехлюдов...
- Ничего, так и ступайте.
Нехлюдов покорился и пошел к своему извозчику. Извозчик его дремал.
Нехлюдов разбудил его и поехал опять к вокзалу.
Не отъехал он и ста шагов, как ему встретилась сопутствуемая опять
конвойным с ружьем ломовая телега, на которой лежал другой, очевидно уже
умерший арестант. Арестант лежал на спине на телеге, и бритая голова его с
черной бородкой, покрытая блинообразной шапкой, съехавшей на лицо до носа,
тряслась и билась при каждом толчке телеги. Ломовой извозчик в толстых
сапогах правил лошадью, идя рядом. Сзади шел городовой. Нехлюдов тронул за
плечо своего извозчика.
- Что делают! - сказал извозчик, останавливая лошадь.
Нехлюдов слез с пролетки и вслед за ломовым, опять мимо пожарного
часового, вошел на двор участка. На дворе теперь пожарные уже кончили мыть
дроги, и на их месте стоял высокий костлявый брандмайор с синим околышем и,
заложив руки в карманы, строго смотрел на буланого с наеденной шеей жеребца,
которого пожарный водил перед ним. Жеребец припадал на переднюю ногу, и
брандмайор сердито говорил что-то стоявшему тут же ветеринару.
Околоточный стоял тут же. Увидав другого мертвеца, он подошел к
ломовому.
- Где подняли? - спросил он, неодобрительно покачав головой.
- На Старой Горбатовской, - отвечал городовой.
- Арестант? - спросил брандмайор,
- Так точно.
- Второй нынче, - сказал околоточный.
- Ну, порядки! Да и жара же, - сказал брандмайор и, обратившись к
пожарному, уводившему хромого буланого, крикнул: - В угловой денник поставь!
Я тебя, сукина сына, научу, как лошадей калечить, какие дороже тебя, шельмы,
стоят.
Мертвеца, так же как и первого, подняли с телеги городовые и понесли в
приемный покой. Нехлюдов, как загипнотизированный, пошел за ними.
- Вам чего? - спросил его один городовой.
Он, не отвечая, шел туда, куда они несли мертвеца.
Сумасшедший, сидя на койке, жадно курил папиросу, которую ему дал
Нехлюдов.
- А, вернулись! - сказал он и расхохотался. Увидав мертвеца, он
поморщился. - Опять, - сказал он. - Надоели, ведь не мальчик я, правда? -
вопросительно улыбаясь, обратился он к Нехлюдову.
Нехлюдов между тем смотрел на мертвеца, которого теперь никто не
заслонял более и лицо которого, прежде скрытое шапкой, было все видно. Как
тот арестант был безобразен, так этот был необыкновенно красив и лицом и
всем телом. Это был человек в полном расцвете сил. Несмотря на изуродованную
бритьем половину головы, невысокий крутой лоб с возвышениями над черными,
теперь безжизненными глазами был очень красив, так же как и небольшой с
горбинкой нос над тонкими черными усами. Синеющие теперь губы были сложены в
улыбку; небольшая бородка только окаймляла нижнюю часть лица, и на бритой
стороне черепа было видно небольшое крепкое и красивое ухо. Выражение лица
было и спокойное, и строгое, и доброе. Не говоря уже о том, что по лицу
этому видно было, какие возможности духовной жизни были погублены в этом
человеке, - по тонким костям рук и скованных ног и по сильным мышцам всех
пропорциональных членов видно было, какое это было прекрасное, сильное,
ловкое человеческое животное, как животное, в своем роде гораздо более
совершенное, чем тот буланый жеребец, за порчу которого так сердился
брандмайор. А между тем его заморили, и не только никто не жалел его как
человека, - никто не жалел его как напрасно погубленное рабочее животное.
Единственное чувство, вызываемое во всех людях его смертью, было чувство
досады за хлопоты, которые доставляла необходимость устранить это угрожающее
разложением тело.
В приемный покой вошли доктор с фельдшером и частный. Доктор был
плотный коренастый человек в чесучовом пиджаке и таких же узких,
обтягивавших ему мускулистые ляжки панталонах. Частный был маленький толстяк
с шарообразным красным лицом, которое делалось еще круглее от его привычки
набирать в щеки воздух и медленно выпускать его. Доктор подсел на койку к
мертвецу, так же как и фельдшер, потрогал руки, послушал сердце и встал,
обдергивая панталоны.
- Мертвее не бывают, - сказал он.
Частный набрал полный рот воздуха и медленно выпустил его.
- Из какого замка? - обратился он к конвойному.
Конвойный ответил и напомнил о кандалах, которые были на умершем.
- Прикажу снять; слава богу, кузнецы есть, - сказал частный и, опять
раздув щеки, пошел к двери, медленно выпуская воздух.
- Отчего же это так? - обратился Нехлюдов к доктору.
Доктор посмотрел на него через очки.
- Что отчего так? Что помирают от солнечного удара? А так, сидя без
движения, без света всю зиму, и вдруг на солнце, да в такой день, как нынче,
да идут толпою, притока воздуха нет. Вот и удар.
- Так зачем же их посылают?
- А это вы их спросите. Да вы, собственно, кто?
- Я посторонний.
- А-а!.. Мое почтение, мне некогда, - сказал доктор и, с досадой
отдернув вниз панталоны, направился к койкам больных.
- Ну, твои дела как? - обратился он к косоротому бледному человеку с
обвязанной шеей.
Сумасшедший между тем сидел на своей койке и, перестав курить, плевал
по направлению доктора.
Нехлюдов сошел вниз на двор и мимо пожарных лошадей, и кур, и часового
в медном шлеме прошел в ворота, сел на своего опять заснувшего извозчика и
поехал на вокзал.
XXXVIII
Когда Нехлюдов приехал на вокзал, арестанты уже все сидели в вагонах за
решетчатыми окнами. На платформе стояло несколько человек провожавших: их не
подпускали к вагонам. Конвойные нынче были особенно озабочены. В пути от
острога к вокзалу упало и умерло от удара, кроме тех двух человек, которых
видел Нехлюдов, еще три человека: один был свезен, так же как первые два, в
ближайшую часть, и два упали уже здесь, на вокзале { (1) В начале 80-х годов
пять человек арестантов умерло в один день от солнечного удара, в то время
как их переводили из Бутырского замка на вокзал Нижегородской железной
дороги. (Прим. Л. Н. Толстого.)}. Озабочены конвойные были не тем, что
умерло под их конвоем пять человек, которые могли бы быть живы. Это их не
занимало, а занимало их только то, чтобы исполнить все то, что по закону
требовалось в этих случаях: сдать куда следует мертвых и их бумаги и вещи и
исключить их из счета тех, которых надо везти в Нижний, а это было очень
хлопотно, особенно в такую жару.
И этим-то и были заняты конвойные и потому, пока все это не было
сделано, не пускали Нехлюдова и других, просивших об этом, подойти к
вагонам. Нехлюдова, однако, все-таки пустили, потому что он дал денег
конвойному унтер-офицеру. Унтер-офицер этот пропустил Нехлюдова и просил его
только поскорее переговорить и отойти, чтобы не видал начальник. Всех
вагонов было восемнадцать, и все, кроме вагона начальства, были битком
набиты арестантами. Проходя мимо окон вагонов, Нехлюдов прислушивался к
тому, что происходило в них. Во всех вагонах слышался звон цепей, суетня,
говор, пересыпанный бессмысленным сквернословием, но нигде не говорилось,
как того ожидал Нехлюдов, об упавших дорогой товарищах. Речи касались больше
мешков, воды для питья и выбора места. Заглянув в окно одного из вагонов,
Нехлюдов увидал в середине его, в проходе, конвойных, которые снимали с
арестантов наручни. Арестанты протягивали руки, и один конвойный ключом
отпирал замок на наручнях и снимал их. Другой собирал наручни. Пройдя все
мужские вагоны, Нехлюдов подошел к женским. Во втором из них слышался
равномерный женский стон с приговорами: "О-о-о! батюшки, о-о-о! батюшки!"
Нехлюдов прошел мимо и, по указанию конвойного, подошел к окну третьего
вагона. Из окна, как только Нехлюдов приблизил к нему голову, пахнуло жаром,
насыщенным густым запахом человеческих испарений, и явственно послышались
визгливые женские голоса. На всех лавках сидели раскрасневшиеся потные
женщины в халатах и кофтах и звонко переговаривались. Приблизившееся к
решетке лицо Нехлюдова обратило их внимание. Ближайшие замолкли и
подвинулись к нему. Маслова в одной кофте и без косынки сидела у
противоположного окна. Ближе сюда сидела белая улыбающаяся Федосья. Узнав
Нехлюдова, она толкнула Маслову и рукой показала ей на окно. Маслова
поспешно встала, накинула на черные волосы косынку и с оживившимся красным и
потным улыбающимся лицом подошла к окну и взялась за решетку.
- И жарко же, - сказала она, радостно улыбаясь.
- Получили вещи?
- Получила, благодарю.
- Не нужно ли чего? - спросил Нехлюдов, чувствуя, как, точно из
каменки, несет жаром из раскаленного вагона.
- Ничего не нужно, благодарю.
- Напиться бы, - сказала Федосья.
- Да, напиться бы, - повторила Маслова.
- Да разве у вас нет воды?
- Ставят, да всю выпили.
- Сейчас, - сказал Нехлюдов, - я попрошу конвойного. Теперь до Нижнего
не увидимся.
- А вы разве едете? - как будто не зная этого, сказала Маслова,
радостно взглянув на Нехлюдова.
- Еду с следующим поездом.
Маслова ничего не сказала и только через несколько секунд глубоко
вздохнула.
- Что ж это, барин, правда, что двенадцать человек арестантов уморили
до смерти? - сказала грубым мужицким голосом старая суровая арестантка.
Это была Кораблева.
- Я не слышал, что двенадцать. Я видел двух, - сказал Нехлюдов.
- Сказывают, двенадцать, Ужли ж им ничего за это не будет? То-то
дьяволы!
- А из женщин никто не заболел? - спросил Нехлюдов.
- Бабы тверже, - смеясь, сказала другая низенькая арестантка, - только
вот одна рожать вздумала. Вот заливается, - сказала она, указывая на
соседний вагон, из которого слышались все те же стоны.
- Вы говорите, не надо ли чего, - сказала Маслова, стараясь удержать
губы от радостной улыбки, - нельзя ли эту женщину оставить, а то мучается.
Вот бы сказали начальству.
- Да, я скажу.
- Да вот еще нельзя ли ей Тараса, мужа своего, повидать, - прибавила
она, глазами указывая на улыбающуюся Федосью. - Ведь он с вами едет.
- Господин, нельзя разговаривать, - послышался голос конвойного
унтер-офицера. Это был не тот, который пустил Нехлюдова.
Нехлюдов отошел и пошел искать начальника, чтоб просить его о рожающей
женщине и о Тарасе, но долго не мог найти его и добиться ответа от
конвойных. Они были в большой суете: одни вели куда-то какого-то арестанта,
другие бегали закупать себе провизию и размещали свои вещи по вагонам,
третьи прислуживали даме, ехавшей с конвойным офицером, и неохотно отвечали
на вопросы Нехлюдова.
Нехлюдов увидал конвойного офицера уже после второго звонка. Офицер,
обтирая своей короткой рукой закрывавшие ему рот усы и подняв плечи,
выговаривал за что-то фельдфебелю.
- Вам что, собственно, надо? - спросил он Нехлюдова.
- У вас женщина рожает в вагоне, так я думал, надо бы...
- Ну и пускай рожает. Тогда видно будет, - сказал конвойный, проходя в
свой вагон и бойко размахивая своими короткими руками.
В это время прошел кондуктор с свистком в руке; послышался последний
звонок, свисток, и среди провожавших на платформе и в женском вагоне
послышался плач и причитанья. Нехлюдов стоял рядом с Тарасом на платформе и
смотрел, как один за другим тянулись мимо него вагоны с решетчатыми окнами и
виднеющимися из них бритыми головами мужчин. Потом поравнялся первый женский
вагон, в окне которого видны были головы простоволосых и в косынках женщин;
потом второй вагон, в котором слышался все тот же стон женщины, потом вагон,
в котором была Маслова. Она вместе с другими стояла у окна и смотрела на
Нехлюдова и жалостно улыбалась ему.
XXXIX
До отхода пассажирского поезда, с которым ехал Нехлюдов, оставалось два
часа. Нехлюдов сначала думал в этот промежуток съездить еще к сестре, но
теперь, после впечатлений этого утра, почувствовал себя до такой степени
взволнованным и разбитым, что, сев на диванчик первого класса, совершенно
неожиданно почувствовал такую сонливость, что повернулся на бок, положил под
щеку ладонь и тотчас же заснул.
Его разбудил лакей во фраке, с значком и салфеткой.
- Господин, господин, не вы ли будете Нехлюдов, князь? Барыня вас ищут.
Нехлюдов вскочил, протирая глаза, и вспомнил, где он и все то, что было
в нынешнее утро.
В его воспоминании были: шествие арестантов, мертвецы, вагоны с
решетками и запертые там женщины, из которых одна мучается без помощи
родами, а другая жалостно улыбается ему из-за железной решетки. В
действительности же было перед ним совсем другое: уставленный бутылками,
вазами, канделябрами и приборами стол, снующие около стола проворные лакеи.
В глубине залы перед шкафом, за вазами с плодами и бутылками, буфетчик и
спины подошедших к буфету отъезжающих.
В то время как Нехлюдов переменял лежачее положение на сидячее и
понемногу опоминался, он заметил, что все бывшие в комнате с любопытством
смотрели на что-то происходившее в дверях. Он посмотрел туда же и увидал
шествие людей, несших на кресле даму в воздушном покрывале, окутывающем ей
голову. Передний носильщик был лакей и показался знакомым Нехлюдову. Задний
был тоже знакомый швейцар с галуном на фуражке. Позади кресла шла элегантная
горничная в фартуке и кудряшках и несла узелок, какой-то круглый предмет в
кожаном футляре и зонтики. Еще позади, с своими брылами и апоплексической
шеей, выпятив грудь, шел князь Корчагин в дорожной фуражке и еще сзади -
Мисси, Миша, двоюродный брат, и знакомый Нехлюдову дипломат Остен с своей
длинной шеей, выдающимся кадыком и всегда веселым видом и настроением. Он
шел, что-то внушительно, но, очевидно, шутовски досказывая улыбавшейся
Мисси. Сзади шел доктор, сердито куря папиросу.
Корчагины переезжали из своего подгородного имения к сестре княгини в
ее имение по Нижегородской дороге.
Шествие носильщиков, горничной и доктора проследовало в дамскую
комнату, вызывая любопытство и уважение всех присутствующих. Старый же
князь, присев к столу, тотчас же подозвал к себе лакея и стал что-то
заказывать ему. Мисси с Остеном тоже остановились в столовой и только что
хотели сесть, как увидали в дверях знакомую и пошли ей навстречу. Знакомая
эта была Наталья Ивановна. Наталья Ивановна, сопутствуемая Аграфеной
Петровной, оглядываясь по сторонам, входила в столовую. Она почти в одно и
то же время увидала Мисси и брата. Она прежде подошла к Мисси, только кивнув
головой Нехлюдову; но, поцеловавшись с Мисси, тотчас же обратилась к нему.
- Наконец-то я нашла тебя, - сказала она.
Нехлюдов встал, поздоровался с Мисси, Мишей и Остеном и остановился,
разговаривая. Мисси рассказала ему про пожар их дома в деревне, заставивший
их переезжать к тетке. Остен по этому случаю стал рассказывать смешной
анекдот про пожар.
Нехлюдов, не слушая Остена, обратился к сестре.
- Как я рад, что ты приехала, - сказал он.
- Я уже давно приехала, - сказала она. - Мы с Аграфеной Петровной. -
Она указала на Аграфену Петровну, которая в шляпе и ватерпруфе с ласковым
достоинством издалека конфузливо поклонилась Нехлюдову, не желая мешать ему.
- Везде искали тебя.
- А я тут заснул. Как я рад, что ты приехала, - повторил Нехлюдов. - Я
письмо тебе начал писать, - сказал он.
- Неужели? - сказала она испуганно. - О чем же?
Мисси с своими кавалерами, заметив, что между братом и сестрой
начинается интимный разговор, отошла в сторону. Нехлюдов же с сестрой сели у
окна на бархатный диванчик подле чьих-то вещей, пледа и картонки.
- Я вчера, когда ушел от вас, хотел вернуться и покаяться, но не знал,
как он примет, - сказал Нехлюдов. - Я нехорошо говорил с твоим мужем, и меня
это мучало, - сказал он.
- Я знала, я уверена была, - сказала сестра, - что ты не хотел. Ведь ты
знаешь...
И слезы выступили у ней на глаза, и она коснулась его руки. Фраза эта
была неясна, но он понял ее вполне и был тронут тем, что она означала. Слова
ее означали то, что, кроме ее любви, владеющей всею ею, - любви к своему
мужу, для нее важна и дорога ее любовь к нему, к брату, и что всякая
размолвка с ним - для нее тяжелое страдание.
- Спасибо, спасибо тебе... Ах, что я видел нынче, - сказал он, вдруг
вспомнив второго умершего арестанта. - Два арестанта убиты.
- Как убиты?
- Так убиты. Их повели в этот жар. И два умерло от солнечного удара.
- Не может быть! как? нынче? сейчас?
- Да, сейчас. Я видел их трупы.
- Но отчего убили? Кто убил? - сказала Наталья Ивановна.
- Убили те, кто насильно вели их, - раздраженно сказал Нехлюдов,
чувствуя, что она смотрит и на это дело глазами своего мужа.
- Ах, боже мой! - сказала Аграфена Петровна, подошедшая ближе к ним.
- Да, мы не имеем ни малейшего понятия о том, что делается с этими
несчастными, а надо это знать, - прибавил Нехлюдов, глядя на старого князя,
который, завязавшись салфеткой, сидел у стола за крюшоном и в это самое
время оглянулся на Нехлюдова.
- Нехлюдов! - крикнул он, - хотите прохладиться? На дорогу отлично!
Нехлюдов отказался и отвернулся.
- Но что же ты сделаешь? - продолжала Наталья Ивановна.
- Что могу. Я не знаю, но чувствую, что должен что-то сделать. И что
могу, то сделаю.
- Да, да, я это понимаю. Ну, а с этими, - сказала она, улыбаясь и
указывая глазами на Корчагина, - неужели совсем кончено?
- Совсем, и я думаю, что с обеих сторон без сожаления.
- Жаль. Мне жаль. Я ее люблю. Но положим, что это так. Но для чего ты
хочешь связать себя? - прибавила она робко. - Для чего ты едешь?
- Еду потому, что так должно, - серьезно и сухо сказал Нехлюдов, как бы
желая прекратить этот разговор.
Но сейчас же ему стало совестно за свою холодность к сестре. "Отчего не
сказать ей всего, что я думаю? - подумал он. - И пускай и Аграфена Петровна
услышит", - сказал он себе, взглянув на старую горничную. Присутствие
Аграфены Петровны еще более поощряло его повторить сестре свое решение.
- Ты говоришь о моем намерении жениться на Катюше? Так видишь ли, я
решил это сделать, но она определенно и твердо отказала мне, - сказал он, и
голос его дрогнул, как дрожал всегда, когда он говорил об этом. - Она не
хочет моей жертвы и сама жертвует, для нее, в ее положении, очень многим, и
я не могу принять этой жертвы, если это минутное. И вот я еду за ней и буду
там, где она будет, и буду, сколько могу, помогать, облегчать ее участь.
Наталья Ивановна ничего не сказала. Аграфена Петровна вопросительно
глядела на Наталью Ивановну и покачивала головой. В это время из дамской
комнаты вышло опять шествие. Тот же красавец лакей Филипп и швейцар несли
княгиню. Она остановила носильщиков, подманила к себе Нехлюдова и, жалостно
изнывая, подала ему белую в перстнях руку, с ужасом ожидая твердого пожатия.
- Epouvantable! {Ужасно! (франц.)} - сказала она про жару. - Я не
переношу этого. Ce climat me tue {Этот климат меня убивает (франц.).}. - И,
поговорив об ужасах русского климата и пригласив Нехлюдова приехать к ним,
она дала знак носильщикам. - Так непременно приезжайте, - прибавила она, на
ходу оборачивая свое длинное лицо к Нехлюдову.
Нехлюдов вышел на платформу. Шествие княгини направилось направо, к
первому классу. Нехлюдов же с артельщиком, несшим вещи, и Тарасом с своим
мешком пошли налево.
- Вот это мой товарищ, - сказал Нехлюдов сестре, указывая на Тараса,
историю которого он рассказывал ей прежде.
- Да неужели в третьем классе? - спросила Наталья Ивановна, когда
Нехлюдов остановился против вагона третьего класса и артельщик с вещами и
Тарас вошли в него.
- Да мне удобнее, я с Тарасом вместе, - сказал он. - Да вот еще что, -
прибавил он, - до сих пор я еще не отдал в Кузминском землю крестьянам, так
что в случае моей смерти твои дети наследуют.
- Дмитрий, перестань, - сказала Наталья Ивановна.
- Если же я и отдам, то одно, что могу сказать, это то, что все
остальное будет их, так как едва ли я женюсь, а если женюсь, то не будет
детей... так что...
- Дмитрий, пожалуйста, не говори этого, - говорила Наталья Ивановна, а
между тем Нехлюдов видел, что она была рада слышать то, что он сказал.
Впереди, перед первым классом, стояла только небольшая толпа народа,
все еще смотревшая на тот вагон, в который внесли княгиню Корчагину.
Остальной народ был уже весь по местам. Запоздавшие пассажиры, торопясь,
стучали по доскам платформы, кондуктора захлопывали дверцы и приглашали
едущих садиться, а провожающих выходить.
Нехлюдов вошел в накаленный солнцем жаркий и вонючий вагон и тотчас же
вышел на тормоз.
Наталья Ивановна стояла против вагона в своей модной шляпе и накидке
рядом с Аграфеной Петровной и, очевидно, искала предмета разговора и не
находила. Нельзя даже было сказать: "Ecrivez" {Пишите (франц.).}, потому что
они уже давно с братом смеялись над этой обычной фразой уезжающих. Тот
коротенький разговор о денежных делах и наследстве сразу разрушил
установившиеся было между ними нежно-братские отношения; они чувствовали
себя теперь отчужденными друг от друга. Так что Наталья Ивановна была рада,
когда поезд тронулся, и можно было только, кивая головой, с грустным и
ласковым лицом говорить: "Прощай, ну, прощай, Дмитрий!" Но как только вагон
отъехал, она подумала о том, как передаст она мужу свой разговор с братом, и
лицо ее стало серьезно и озабоченно.
И Нехлюдову, несмотря на то, что он ничего, кроме самых добрых чувств,
не питал к сестре и ничего не скрывал от нее, теперь было тяжело, неловко с
ней и хотелось поскорее освободиться от нее. Он чувствовал, что нет больше
той Наташи, которая когда-то была так близка ему, а есть только раба чуждого
...
Страницы: |
[0] [1] [2] [3] [4] [5] [6] [7] [8] [9] [10] [11] [12] [13] [14] [15] [16] [17] [18] [19] [20] [21] [22] [23] [24] [25] [26] [27] [28] [29] [30] [31] [32] [33] [34] [35] [36] [37] [38] [39]
|