Толстой Лев Николаевич

   прошлого, то я теперь сделаю все, что могу. Скажите...
    - Как это вы нашли меня? - не отвечая на его вопрос, спросила она, и
   глядя и не глядя на него своими косыми глазами.
    "Боже мой! Помоги мне. Научи меня, что мне делать!" - говорил себе
   Нехлюдов, глядя на ее такое изменившееся, дурное теперь лицо.
    - Я третьего дня был присяжным, - сказал он, - когда вас судили. Вы не
   узнали меня?
    - Нет, не узнала. Некогда мне было узнавать. Да я и не смотрела, -
   сказала она.
    - Ведь был ребенок? - спросил он и почувствовал, как лицо его
   покраснело.
    - Тогда же, слава богу, помер, - коротко и злобно ответила она,
   отворачивая от него взгляд.
    - Как же, от чего?
    - Я сама больна была, чуть не померла, - сказала она, не поднимая глаз.
    - Как же тетушки вас отпустили?
    - Кто ж станет горничную с ребенком держать? Как заметили, так и
   прогнали. Да что говорить, - не помню ничего, все забыла. То все кончено
    - Нет, не кончено. Не могу я так оставить этого. Я хоть теперь хочу
   искупить свой грех.
    - Нечего искупать; что было, то было и прошло, - сказала она, и, чего
   он никак не ожидал, она вдруг взглянула на него и неприятно, заманчиво и
   жалостно улыбнулась.
    Маслова никак не ожидала увидать его, особенно теперь и здесь, и потому
   в первую минуту появление его поразило ее и заставило вспомнить о том, чего
   она не вспоминала никогда. Она в первую минуту вспомнила смутно о том новом,
   чудном мире чувств и мыслей, который открыт был ей прелестным юношей,
   любившим ее и любимым ею, и потом об его непонятной жестокости и целом ряде
   унижений, страданий, которые последовали за этим волшебным счастьем и
   вытекали из него. И ей сделалось больно. Но, не будучи в силах разобраться в
   этом, она поступила и теперь, как поступала всегда: отогнала от себя эти
   воспоминания и постаралась застлать их особенным туманом развратной жизни;
   так точно она сделала и теперь. В первую минуту она соединила теперь
   сидящего перед ней человека с тем юношей, которого она когда-то любила, но
   потом, увидав, что это слишком больно, она перестала соединять его с тем.
   Теперь этот чисто одетый, выхоленный господин с надушенной бородой был для
   нее не тот Нехлюдов, которого она любила, а только один из тех людей,
   которые, когда им нужно было, пользовались такими существами, как она, и
   которыми такие существа, как она, должны были пользоваться как можно для
   себя выгоднее. И потому она заманчиво улыбнулась ему. Она помолчала,
   обдумывая, чем бы воспользоваться от него.
    - То все кончено, - сказала она. - Теперь вот осудили в каторгу.
    И губы ее задрожали, когда она выговорила это страшное слово.
    - Я знал, я уверен был, что вы не виноваты, - сказал Нехлюдов.
    - Известно, не виновата. Разве я воровка или грабительница. У нас
   говорят, что все от адвоката, - продолжала она. - Говорят, надо прошение
   подать. Только дорого, говорят, берут...
    - Да, непременно, - сказал Нехлюдов. - Я уже обратился к адвокату.
    - Надо не пожалеть денег, хорошего, - сказала она,
    - Я все сделаю, что возможно.
    Наступило молчание.
    Она опять так же улыбнулась,
    - А я хочу вас попросить... денег, если можете. Немного... десять
   рублей, больше не надо, - вдруг сказала она.
    - Да, да, - сконфуженно заговорил Нехлюдов и взялся за бумажник.
    Она быстро взглянула на смотрителя, который ходил взад и вперед по
   камере.
    - При нем не давайте, а когда он отойдет, а то отберут.
    Нехлюдов достал бумажник, как только смотритель отвернулся, но не успел
   передать десятирублевую бумажку, как смотритель опять повернулся к ним
   лицом. Он зажал ее в руке.
    "Ведь это мертвая женщина", - думал он, глядя на это когда-то милое,
   теперь оскверненное пухлое лицо с блестящим нехорошим блеском черных косящих
   глаз, следящих за смотрителем и его рукою с зажатой бумажкой. И на него
   нашла минута колебания.
    Опять тот искуситель, который говорил вчера ночью, заговорил в душе
   Нехлюдова, как всегда, стараясь вывести его из вопросов, о том, что должно
   сделать, к вопросу о том, что выйдет из его поступков и что полезно.
    "Ничего ты не сделаешь с этой женщиной, - говорил этот голос, - только
   себе на шею повесишь камень, который утопит тебя и помешает тебе быть
   полезным другим. Дать ей денег, все, что есть, проститься с ней и кончить
   все навсегда?" - подумалось ему.
    Но тут же он почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто самое
   важное в его душе, что его внутренняя жизнь стоит в эту минуту как бы на
   колеблющихся весах, которые малейшим усилием могут быть перетянуты в ту или
   другую сторону. И он сделал это усилие, призывая того бога, которого он
   вчера почуял в своей душе, и бог тут же отозвался в нем. Он решил сейчас
   сказать ей все.
    - Катюша! Я пришел к тебе просить прощения, а ты не ответила мне,
   простила ли ты меня, простишь ли ты меня когда-нибудь, - сказал он, вдруг
   переходя на "ты".
    Она не слушала его, а глядела то на его руку, то на смотрителя. Когда
   смотритель отвернулся, она быстро протянула к нему руку, схватила бумажку и
   положила за пояс.
    - Чудно, что говорите, - сказала она, презрительно, как ему показалось,
   улыбаясь.
    Нехлюдов чувствовал, что в ней есть что-то прямо враждебное ему,
   защищающее ее такою, какая она теперь, и мешающее ему проникнуть до ее
   сердца.
    Но, удивительное дело, это его не только не отталкивало, но еще больше
   какой-то особенной, новой силой притягивало к ней. Он чувствовал, что ему
   должно разбудить ее духовно, что это страшно трудно; но самая трудность
   этого дела привлекала его. Он испытывал к ней теперь чувство такое, какого
   он никогда не испытывал прежде ни к ней, ни к кому-либо другому в котором не
   было ничего личного: он ничего не жедал себе от нее, а желал только того,
   чтобы она перестала быть такою, какою она была теперь, чтобы она пробудилась
   и стала такою, какою она была прежде.
    - Катюша, зачем ты так говоришь? Я ведь знаю тебя, помню тебя тогда, в
   Панове...
    - Что старое поминать, - сухо сказала она.
    - Я вспоминаю затем, чтобы загладить, искупить свой грех, Катюша, -
   начал он и хотел было сказать о том, что он женится на ней, но он встретил
   ее взгляд и прочел в нем что-то такое страшное и грубое, отталкивающее, что
   не мог договорить.
    В это время посетители стали выходить. Смотритель подошел к Нехлюдову и
   сказал, что время свидания кончилось Маслова встала, покорно ожидая, когда
   ее отпустят.
    - Прощайте, мне еще многое нужно сказать вам, но, как видите, теперь
   нельзя, - сказал Нехлюдов и протянул руку. - Я приду еще.
    - Кажется, все сказали...
    Она подала руку, но не пожала.
    - Нет, я постараюсь видеться с вами еще, где бы можно переговорить, и
   тогда скажу очень важное, что нужно сказать вам, - сказал Нехлюдов.
    - Что же, приходите, - сказала она, улыбаясь той улыбкой, которой
   улыбалась мужчинам, которым хотела нравиться.
    - Вы ближе для меня, чем сестра, - сказал Нехлюдов.
    - Чудно, - повторила она и, покачивая головой, ушла за решетку.
   
   
   
   XLIV
   
    При первом свидании Нехлюдов ожидал, что, увидав его, узнав его
   намерение служить ей и его раскаяние, Катюша обрадуется и умилится и станет
   опять Катюшей, но, к ужасу своему, он увидал, что Катюши не было, а была
   одна Маслова. Это удивило и ужаснуло его.
    Преимущественно удивляло его то, что Маслова не только не стыдилась
   своего положения - не арестантки
    (этого она стыдилась), а своего положения проститутки, - но как будто
   даже была довольна, почти гордилась им. А между тем это и не могло быть
   иначе. Всякому человеку, для того чтобы действовать, необходимо считать свою
   деятельность важною и хорошею. И потому, каково бы ни было положение
   человека, он непременно составит себе такой взгляд на людскую жизнь вообще,
   при котором его деятельность будет казаться ему важною и хорошею.
    Обыкновенно думают, что вор, убийца, шпион, проститутка, признавая свою
   профессию дурною, должны стыдиться ее. Происходит же совершенно обратное.
   Люди, судьбою и своими грехами-ошибками поставленные в известное положение,
   как бы оно ни было неправильно, составляют себе такой взгляд на жизнь
   вообще, при котором их положение представляется им хорошим и уважительным.
   Для поддержания же такого взгляда люди инстинктивно держатся того круга
   людей, в котором признается составленное ими о жизни и о своем в ней месте
   понятие. Нас это удивляет, когда дело касается воров, хвастающихся своею
   ловкостью, проституток - своим развратом, убийц - своей жестокостью. Но
   удивляет это нас только потому, что кружок-атмосфера этих людей ограничена
   и, главное, что мы находимся вне ее. Но разве не то же явление происходит
   среди богачей, хвастающихся своим богатством, то есть грабительством,
   военноначальников, хвастающихся своими победами, то есть убийством,
   властителей, хвастающихся своим могуществом, то есть насильничеством? Мы не
   видим в этих людях извращения понятия о жизни, о добре и зле для оправдания
   своего положения только потому, что круг людей с такими извращенными
   понятиями больше и мы сами принадлежим к нему.
    И такой взгляд на свою жизнь и свое место в мире составился у Масловой.
   Она была проститутка, приговоренная к каторге, и, несмотря на это, она
   составила себе такое мировоззрение, при котором могла одобрить себя и даже
   гордиться перед людьми своим положением.
    Мировоззрение это состояло в том, что главное благо всех мужчин, всех
   без исключения - старых, молодых, гимназистов, генералов, образованных,
   необразованных, - состоит в половом общении с привлекательными женщинами, и
   потому все мужчины, хотя и притворяются, что заняты другими делами, в
   сущности желают только одного этого. Она же - привлекательная женщина -
   может удовлетворять или же не удовлетворять это их желание, и потому она -
   важный и нужный человек. Вся ее прежняя и теперешняя жизнь была
   подтверждением справедливости этого взгляда.
    В продолжение десяти лет она везде, где бы она ни была, начиная с
   Нехлюдова и старика станового и кончая острожными надзирателями, видела, что
   все мужчины нуждаются в ней; она не видела и не замечала тех мужчин, которые
   не нуждались в ней. И потому весь мир представлялся ей собранием обуреваемых
   похотью людей, со всех сторон стороживших ее и всеми возможными средствами -
   обманом, насилием, куплей, хитростью - старающихся овладеть ею.
    Так понимала жизнь Маслова, и при таком понимании жизни она была не
   только не последний, а очень важный человек. И Маслова дорожила таким
   пониманием жизни больше всего на свете, не могла не дорожить им, потому что,
   изменив такое понимание жизни, она теряла то значение, которое такое
   понимание давало ей среди людей. И для того, чтобы не терять своего значения
   в жизни, она инстинктивно держалась такого круга людей, которые смотрели на
   жизнь так же, как и она. Чуя же, что Нехлюдов хочет вывести ее в другой мир,
   она противилась ему, предвидя, что в том мире, в который он привлекал ее,
   она должна будет потерять это свое место в жизни, дававшее ей уверенность и
   самоуважение. По этой же причине она отгоняла от себя и воспоминания первой
   юности и первых отношений с Нехлюдовым. Воспоминания эти не сходились с ее
   теперешним миросозерцанием и потому были совершенно вычеркнуты из ее памяти
   или скорее где-то хранились в ее памяти нетронутыми, но были так заперты,
   замазаны, как пчелы замазывают гнезда клочней (червей), которые могут
   погубить всю пчелиную работу, чтобы к ним не было никакого доступа. И потому
   теперешний Нехлюдов был для нее не тот человек, которого она когда-то любила
   чистой любовью, а только богатыи господин, которым можно и должно
   воспользоваться и с которым могли быть только такие отношения, как и со
   всеми мужчинами.
    "Нет, не мог сказать главного, - думал Нехлюдов, направляясь вместе с
   народом к выходу. - Я не сказал ей, что женюсь на ней. Не сказал, а сделаю
   это", - думал он.
    Надзиратели, стоя у дверей, опять, выпуская, в две руки считали
   посетителей, чтобы не вышел лишний и не остался в тюрьме. То, что его
   хлопали теперь по спине, не только не оскорбляло его, но он даже и не
   замечал этого.
   
   
   
   XLV
   
    Нехлюдову хотелось изменить свою внешнюю жизнь: сдать большую квартиру,
   распустить прислугу и переехать в гостиницу. Но Аграфена Петровна доказала
   ему, что не было никакого резона до зимы что-либо изменять в устройстве
   жизни; летом квартиры никто не возьмет, а жить и держать мебель и вещи
   где-нибудь да нужно. Так что все усилия Нехлюдова изменить свою внешнюю
   жизнь (ему хотелось устроиться просто, по-студенчески) не привели ни к чему.
   Мало того, что все осталось по-прежнему, в доме началась усиленная работа:
   проветривания, развешивания и выбивания всяких шерстяных и меховых вещей, в
   которой принимали участие и дворник, и его помощник, и кухарка, и сам
   Корней. Сначала выносили и вывешивали на веревки какие-то мундиры и странные
   меховые вещи, которые никогда никем не употреблялись; потом стали выносить
   ковры и мебель, и дворник с помощником, засучив рукава мускулистых рук,
   усиленно в такт выколачивали эти вещи, и по всем комнатам распространялся
   запах нафталина. Проходя по двору и глядя из окон, Нехлюдов удивлялся на то,
   как ужасно много всего этого было и как все это было несомненно бесполезно.
   "Единственное употребление и назначение этих вещей, - думал Нехлюдов, -
   состояло в том, чтобы доставить случай делать упражнения Аграфене Петровне,
   Корнею, дворнику, его помощнику и кухарке.
    Не стоит изменять формы жизни теперь, когда дело Масловой не решено, -
   думал Нехлюдов. - Да и слишком трудно это. Все равно само собой все
   изменится, когда освободят или сошлют ее и я поеду за ней".
    В назначенный адвокатом Фанариным день Нехлюдов приехал к нему. Войдя в
   его великолепную квартиру собственного дома с огромными растениями и
   удивительными занавесками в окнах и вообще той дорогой обстановкой,
   свидетельствующей о дурашных, то есть без труда полученных деньгах, которая
   бывает только у людей неожиданно разбогатевших, Нехлюдов застал в приемной
   дожидающихся очереди просителей, как у врачей, уныло сидящих около столов с
   долженствующими утешать их иллюстрированными журналами. Помощник адвоката,
   сидевший тут же, у высокой конторки, узнав Нехлюдова, подошел к нему,
   поздоровался и сказал, что он сейчас скажет принципалу. Но не успел помощник
   подойти к двери в кабинет, как она сама отворилась, и послышались громкие,
   оживленные голоса немолодого коренастого человека с красным лицом и с
   густыми усами, в совершенно новом платье, и самого Фанарина. На обоих лицах
   было то выражение, какое бывает на лицах людей, только что сделавших
   выгодное, но не совсем хорошее дело.
    - Сами виноваты, батюшка, - улыбаясь, говорил Фанарин.
    - И рад бы в рай, да грехи не пущают.
    - Ну, ну, мы знаем.
    И оба ненатурально засмеялись.
    - А, князь, пожалуйте, - сказал Фанарин, увидав Нехлюдова, и, кивнув
   еще раз удалявшемуся купцу, ввел Нехлюдова в свой строгого стиля деловой
   кабинет. - Пожалуйста, курите, - сказал адвокат, садясь против Нехлюдова и
   сдерживая улыбку, вызываемую успехом предшествующего дела.
    - Благодарю, я о деле Масловой.
    - Да, да, сейчас. У, какие шельмы эти толстосумы! - сказал он. - Видели
   этого молодца? У него миллионов двенадцать капитала. А говорит: пущает. Ну,
   а если только может вытянуть у вас двадцатипятирублевый билет - зубами
   вырвет.
    "Он говорит "пущает", а ты говоришь "двадцатипятирублевый билет", -
   думал между тем Нехлюдов, чувствуя непреодолимое отвращение к этому
   развязному человеку, тоном своим желающему показать, что он с ним, с
   Нехлюдовым, одного, а с пришедшими клиентами и остальными - другого, чуждого
   им лагеря.
    - Уж очень он меня измучал - ужасный негодяй. Хотелось душу отвести, -
   сказал адвокат, как бы оправдываясь в том, что говорит не о деле. - Ну-с, о
   вашем деле... Я его прочел внимательно и "содержания оной не одобрил", как
   говорится у Тургенева, то есть адвокатишко был дрянной и все поводы кассации
   упустил.
    - Так что же вы решили?
    - Сию минуту. Скажите ему, - обратился он к вошедшему помощнику, - что,
   как я сказал, так и будет; может - хорошо, не может - не надо.
    - Да он не согласен.
    - Ну, и не надо, - сказал адвокат, и лицо у него из радостного и
   добродушного вдруг сделалось мрачное и злое.
    - Вот говорят, что адвокаты даром деньги берут, - сказал он, наводя на
   свое лицо опять прежнюю приятность. - Я выпростал одного несостоятельного
   должника из совершенно неправильного обвинения, и теперь они все ко мне
   лезут А каждое такое дело стоит огромного труда. Ведь и мы тоже, как
   какой-то писатель говорит, оставляем кусочек мяса в чернильнице. Ну-с, так
   ваше дело, или дело, которое интересует вас, - продолжал он, - ведено
   скверно, хороших поводов к кассации нет, но все-таки попытаться кассировать
   можно, и я вот написал следующее.
    Он взял лист исписанной бумаги и, быстро проглатывая некоторые
   неинтересные формальные слова и особенно внушительно произнося другие, начал
   читать:
    - "В Уголовный кассационный департамент и так далее и так далее,
   такой-то и так далее жалоба. Решением состоявшегося и так далее, и так далее
   вердикта и так далее, признана такая-то Маслова виновною в лишении жизни
   посредством отравления купца Смелькова и на основании 1454 статьи Уложения
   приговорена к и так далее каторжные работы и так далее".
    Он остановился; очевидно, несмотря на большую привычку, он все-таки с
   удовольствием слушал свое произведение.
    - "Приговор этот является результатом столь важных процессуальных
   нарушений и ошибок, - продолжал он внушительно, - что подлежит отмене.
   Во-первых, чтение во время судебного следствия акта исследования
   внутренностей Смелькова было прервано в самом начале председателем" - раз.
    - Да ведь это обвинитель требовал чтения, - с удивлением сказал
   Нехлюдов.
    - Все равно, защита могла иметь основания требовать того же самого.
    - Но ведь это уже совсем ни на что не нужно было.
    - Все-таки это повод. Далее: "Во-вторых, защитник Масловой, - продолжал
   он читать, - был остановлен во время речи председателем, когда, желая
   охарактеризовать личность Масловой, он коснулся внутренних причин ее
   падения, на том основании, что слова защитника якобы не относятся прямо к
   делу, а между тем в делах уголовных, как то было неоднократно указываемо
   сенатом, выяснение характера и вообще нравственного облика подсудимого имеет
   первенствующее значение, хотя бы для правильного решения вопроса о вменении"
   - два, - сказал он, взглянув на Нехлюдова.
    - Да ведь он очень плохо говорил, так что нельзя было ничего понять, -
   еще более удивляясь, сказал Нехлюдов.
    - Малый глупый совсем и, разумеется, ничего не мог сказать путного, -
   смеясь, сказал Фанарин, - но все-таки повод. Ну-с, потом. "В-третьих, в
   заключительном слове своем председатель, вопреки категорического требования
   1 пункта 801 статьи Устава уголовного судопроизводства, не разъяснил
   присяжным заседателям, из каких юридических элементов слагается понятие о
   виновности, и не сказал им, что они имеют право, признав доказанным факт
   дачи Масловою яду Смелькову, не вменить ей это деяние в вину за отсутствием
   у нее умысла на убийство и таким образом признать ее виновною не в уголовном
   преступлении, а лишь в проступке - неосторожности, последствием коей,
   неожиданным для Масловой, была смерть купца". Это вот главное.
    - Да мы и сами могли понять это. Это наша ошибка.
    - "И наконец, в-четвертых, - продолжал адвокат, - присяжными
   заседателями ответ на вопрос суда о виновности Масловой был дан в такой
   форме, которая заключала в себе явное противоречие. Маслова обвинялась в
   умышленном отравлении Смелькова с исключительно корыстною целью, каковая
   являлась единственным мотивом убийства, присяжные же в ответе своем отвергли
   цель ограбления и участие Масловой в похищении ценностей, из чего очевидно
   было, что они имели в виду отвергнуть и умысел подсудимой на убийство и лишь
   по недоразумению, вызванному неполнотою заключительного слова председателя,
   не выразили этого надлежащим образом в своем ответе, а потому такой ответ
   присяжных безусловно требовал применения 816 и 808 статей Устава уголовного
   судопроизводства, то есть разъяснения присяжным со стороны председателя
   сделанной ими ошибки и возвращения к новому совещанию и новому ответу на
   вопрос о виновности подсудимой", - прочел Фанарин.
    - Так почему же председатель не сделал этого?
    - Я бы тоже желал знать почему, - смеясь, сказал Фанарин.
    - Стало быть, сенат исправит ошибку?
    - Это смотря по тому, какие там в данный момент будут заседать
   богодулы.
    - Как богодулы?
    - Богодулы из богадельни. Ну, так вот-с. Дальше пишем: "Такой вердикт
   не давал суду права, - продолжал он быстро, - подвергнуть Маслову уголовному
   наказанию, и применение к ней 3 пункта 771 статьи Устава уголовного
   судопроизводства составляет резкое и крупное нарушение основных положений
   нашего уголовного процесса. По изложенным основаниям имею честь
   ходатайствовать и так далее и так далее об отмене согласно 909, 910, 2
   пункта 912 и 928 статей Устава уголовного судопроизводства и так далее и так
   далее и о передаче дела сего в другое отделение того же суда для нового
   рассмотрения". Так вот-с, все, что можно было сделать, сделано. Но буду
   откровенен, вероятия на успех мало. Впрочем, все зависит от состава
   департамента сената. Если есть рука, похлопочите.
    - Я кое-кого знаю.
    - Да и поскорее, а то они все уедут геморрои лечить, и тогда три месяца
   надо ждать... Ну, а в случае неуспеха остается прошение на высочайшее имя.
   Это тоже зависит от закулисной работы. И в этом случае готов служить, то
   есть не в закулисной, а в составлении прошения.
    - Благодарю вас, гонорар, стало быть...
    - Помощник передаст вам беловую жалобу и скажет.
    - Еще я хотел спросить вас: прокурор дал мне пропуск в тюрьму к этому
   лицу, в тюрьме же мне сказали, что нужно еще разрешение губернатора для
   свиданий вне условных дней и места. Нужно ли это?
    - Да, я думаю. Но теперь губернатора нет, правит должностью виц. Но это
   такой дремучий дурак, что вы с ним едва ли что сделаете.
    - Это Масленников?
    - Да.
    - Я знаю его, - сказал Нехлюдов и встал, чтобы уходить.
    В это время в комнату влетела быстрым шагом маленькая, страшно
   безобразная, курносая, костлявая, желтая женщина - жена адвоката, очевидно
   нисколько не унывавшая от своего безобразия. Она не только была
   необыкновенно оригинально нарядна, - что-то было на ней накручено и
   бархатное, и шелковое, и ярко-желтое, и зеленое, - но и жидкие волосы ее
   были подвиты, и она победительно влетела в приемную, сопутствуемая длинным
   улыбающимся человеком с земляным цветом лица, в сюртуке с шелковыми
   отворотами и белом галстуке. Это был писатель; его знал по лицу Нехлюдов.
    - Анатоль, - проговорила она, отворяя дверь, - пойдем ко мне. Вот Семен
   Иванович обещает прочесть свое стихотворение, а ты должен читать о Гаршине
   непременно.
    Нехлюдов хотел уйти, но жена адвоката пошепталась с мужем и тотчас же
...

---