Толстой Лев Николаевич

   своих опасений, но, напротив, с каждым свиданием с нею стал замечать все
   более и более определяющуюся в ней ту внутреннюю перемену, которую он так
   сильно желал видеть в ней. В первое же свидание в Томске она опять стала
   такою, какою была перед отъездом. Она не насупилась и не смутилась, увидав
   его, а, напротив, радостно и просто встретила его, благодаря за то, что он
   сделал для нее, в особенности за то, что свел ее с теми людьми, с которыми
   она была теперь.
    После двух месяцев похода по этапу происшедшая в ней перемена
   проявилась и в ее наружности. Она похудела, загорела, как будто постарела;
   на висках и около рта обозначились морщинки, волосы она не распускала на
   лоб, а повязывала голову платком, и ни в одежде, ни в прическе, ни в
   обращенье не было уже прежних признаков кокетства. И эта происшедшая и
   происходившая в ней перемена не переставая вызывала в Нехлюдове особенно
   радостное чувство.
    Он испытывал теперь к ней чувство, никогда не испытанное им прежде.
   Чувство это не имело ничего общего ни с первым поэтическим увлечением, ни
   еще менее с тем чувственным влюблением, которое он испытывал потом, ни даже
   с тем чувством сознания исполненного долга, соединенного с самолюбованием, с
   которым он после суда решил жениться на ней. Чувство это было то самое
   простое чувство жалости и умиления, которое он испытал в первый раз на
   свидании с нею в тюрьме и потом, с новой силой, после больницы, когда он,
   поборов свое отвращение, простил ее за воображаемую историю с фельдшером
   (несправедливость которой разъяснилась потом); это было то же самое чувство,
   но только с тою разницею, что тогда оно было временно, теперь же оно стало
   постоянным. О чем бы он ни думал теперь, что бы ни делал, общее настроение
   его было это чувство жалости и умиления не только к ней, но ко всем людям.
    Это чувство как будто раскрыло в душе Нехлюдова поток любви, не
   находивший прежде исхода, а теперь направлявшийся на всех людей, с которыми
   он встречался.
    Нехлюдов чувствовал себя во все время путешествия в том возбужденном
   состоянии, в котором он невольно делался участливым и внимательным ко всем
   людям, от ямщика и конвойного солдата до начальника тюрьмы и губернатора, до
   которых имел дело.
    За это время Нехлюдову, вследствие перевода Масловой к политическим,
   пришлось познакомиться с многими политическими, сначала в Екатеринбурге, где
   они очень свободно содержались все вместе в большой камере, а потом на пути
   с теми пятью мужчинами и четырьмя женщинами, к которым присоединена была
   Маслова. Это сближение Нехлюдова с ссылаемыми политическими совершенно
   изменило его взгляды на них.
    С самого начала революционного движения в России, и в особенности после
   Первого марта, Нехлюдов питал к революционерам недоброжелательное и
   презрительное чувство. Отталкивала его от них прежде всего жестокость и
   скрытность приемов, употребляемых ими в борьбе против правительства,
   главное, жестокость убийств, которые были совершены ими, и потом противна
   ему была общая им всем черта большого самомнения. Но, узнав их ближе и все
   то, что они часто безвинно перестрадали от правительства, он увидал, что они
   не могли быть иными, как такими, какими они были.
    Как ни ужасно бессмысленны были мучения, которым подвергались так
   называемые уголовные, все-таки над ними производилось до и после осуждения
   некоторое подобие законности; но в делах с политическими не было и этого
   подобия, как это видел Нехлюдов на Шустовой и потом на многих и многих из
   своих новых знакомых. С этими людьми поступали так, как поступают при ловле
   рыбы неводом: вытаскивают на берег все, что попадается, и потом отбирают те
   крупные рыбы, которые нужны, не заботясь о мелкоте, которая гибнет, засыхая
   на берегу. Так, захватив сотни таких, очевидно не только не виноватых, но и
   не могущих быть вредными правительству людей, их держали иногда годами в
   тюрьмах, где они заражались чахоткой, сходили с ума или сами убивали себя; и
   держали их только потому, что не было причины выпускать их, между тем как,
   будучи под рукой в тюрьме, они могли понадобиться для разъяснения
   какого-нибудь вопроса при следствии. Судьба всех этих часто даже с
   правительственной точки зрения невинных людей зависела от произвола, досуга,
   настроения жандармского, полицейского офицера, шпиона, прокурора, судебного
   следователя, губернатора, министра. Соскучится такой чиновник или желает
   отличиться - и делает аресты и, смотря по настроению своему или начальства,
   держит в тюрьме или выпускает. А высший начальник, тоже смотря по тому,
   нужно ли ему отличиться, или в каких он отношениях с министром, - или
   ссылает на край света, или держит в одиночном заключении, или приговаривает
   к ссылке, к каторге, к смерти, или выпускает, когда его попросит об этом
   какая-нибудь дама.
    С ними поступали, как на войне, и они, естественно, употребляли те же
   самые средства, которые употреблялись против них. И как военные живут всегда
   в атмосфере общественного мнения, которое не только скрывает от них
   преступность совершаемых ими поступков, но представляет эти поступки
   подвигами, - так точно и для политических существовала такая же, всегда
   сопутствующая им атмосфера общественного мнения их кружка, вследствие
   которой совершаемые ими, при опасности потери свободы, жизни и всего, что
   дорого человеку, жестокие поступки представлялись им также не только не
   дурными, но доблестными поступками. Этим объяснялось для Нехлюдова то
   удивительное явление, что самые кроткие по характеру люди, неспособные не
   только причинить, но видеть страданий живых существ, спокойно готовились к
   убийствам людей, и все почти признавали в известных случаях убийство, как
   орудие самозащиты и достижения высшей цели общего блага, законным и
   справедливым. Высокое же мнение, которое они приписывали своему делу, а
   вследствие того и себе, естественно вытекало из того значения, которое
   придавало им правительство, и той жестокости наказаний, которым оно
   подвергало их. Им надо было иметь о себе высокое мнение, чтобы быть в силах
   переносить то, что они переносили.
    Узнав их ближе, Нехлюдов убедился, что это не были сплошные злодеи, как
   их представляли себе одни, и не были сплошные герои, какими считали их
   другие, а были обыкновенные люди, между которыми были, как и везде, хорошие,
   и дурные, и средние люди. Были среди них люди, ставшие революционерами
   потому, что искренно считали себя обязанными бороться с существующим злом;
   но были и такие, которые избрали эту деятельность из эгоистических,
   тщеславных мотивов; большинство же было привлечено к революции знакомым
   Нехлюдову по военному времени желанием опасности, риска, наслаждением игры
   своей жизнью - чувствами, свойственными самой обыкновенной энергической
   молодежи. Различие их от обыкновенных людей, и в их пользу, состояло в том,
   что требования нравственности среди них были выше тех, которые были приняты
   в кругу обыкновенных людей. Среди них считались обязательными не только
   воздержание, суровость жизни, правдивость, бескорыстие, но и готовность
   жертвовать всем, даже своею жизнью, для общего дела. И потому те из этих
   людей, которые были выше среднего уровня, были гораздо выше его,
   представляли из себя образец редкой нравственной высоты; те же, которые были
   ниже среднего уровня, были гораздо ниже его, представляя из себя часто людей
   неправдивых, притворяющихся и вместе с тем самоуверенных и гордых. Так что
   некоторых из своих новых знакомых Нехлюдов не только уважал, но и полюбил
   всей душой, к другим же оставался более чем равнодушен.
   
   
   
   VI
   
    В особенности полюбил Нехлюдов шедшего с той партией, к которой была
   присоединена Катюша, ссылаемого в каторгу чахоточного молодого человека
   Крыльцова. Нехлюдов познакомился с ним еще в Екатеринбурге и потом во время
   пути несколько раз видался и беседовал с ним. Один раз летом на этапе во
   время дневки Нехлюдов провел с ним почти целый день, и Крыльцов,
   разговорившись, рассказал ему свою историю и как он стал революционером.
   История его до тюрьмы была очень короткая. Отец его, богатый помещик южных
   губерний, умер, когда он был еще ребенком. Он был единственный сын, и мать
   воспитывала его.
    Учился он легко и в гимназии и в университете и кончил курс первым
   кандидатом математического факультета. Ему предлагали оставаться при
   университете и ехать за границу. Но он медлил. Была девушка, которую он
   любил, и он подумывал о женитьбе и земской деятельности. Всего хотелось, и
   ни на что не решался. В это время товарищи по университету попросили у него
   денег на общее дело. Он знал, что это общее дело было революционное дело,
   которым он тогда совсем не интересовался, но из чувства товарищества и
   самолюбия, чтобы не подумали, что он боится, дал деньги. Взявшие деньги
   попались; была найдена записка, по которой узнали, что деньги даны
   Крыльцовым; его арестовали, посадили сначала в часть, а потом в тюрьму.
    - В тюрьме, куда меня посадили, - рассказывал Крыльцов Нехлюдову (он
   сидел с своей впалой грудью на высоких нарах, облокотившись на колени, и
   только изредка взглядывал блестящими, лихорадочными, прекрасными, умными и
   добрыми глазами на Нехлюдова), - в тюрьме этой не было особой строгости: мы
   не только перестукивались, но и ходили по коридору, переговаривались,
   делились провизией, табаком и по вечерам даже пели хором. У меня был голос
   хороший. Да. Если бы не мать, - она очень убивалась, - мне бы хорошо было в
   тюрьме, даже приятно и очень интересно. Здесь я познакомился, между прочим,
   с знаменитым Петровым (он потом зарезался стеклом в крепости) и еще с
   другими. Но я не был революционером. Познакомился я также с двумя соседями
   по камере. Они попались в одном и том же деле с польскими прокламациями и
   судились за попытку освободиться от конвоя, когда их вели на железную
   дорогу. Один был поляк Лозинский, другой - еврей, Розовский - фамилия. Да.
   Розовский этот был совсем мальчик. Он говорил, что ему семнадцать, но на вид
   ему было лет пятнадцать. Худенький, маленький, с блестящими черными глазами,
   живой и, как все евреи, очень музыкален. Голос у него еще ломался, но он
   прекрасно пел. Да. При мне их обоих водили на суд. Утром отвели. Вечером они
   вернулись и рассказали, что их присудили к смертной казни. Никто этого не
   ожидал. Так неважно было их дело - они только попытались отбиться от конвоя
   и никого не ранили даже. И потом так неестественно, чтобы можно было такого
   ребенка, как Розовского, казнить. И мы все в тюрьме решили, что это только,
   чтобы напугать, и что приговор не будет конфирмован. Поволновались сначала,
   а потом успокоились, и жизнь пошла по-старому. Да. Только раз вечером
   подходит к моей двери сторож и таинственно сообщает, что пришли плотники,
   ставят виселицу. Я сначала не понял: что такое? какая виселица? Но
   сторож-старик был так взволнован, что, взглянув на него, я понял, что это
   для наших двух. Я хотел постучать, переговориться с товарищами, но боялся,
   как бы те не услыхали. Товарищи тоже молчали. Очевидно, все знали. В
   коридоре и камерах весь вечер была мертвая тишина. Мы не перестукивались и
   не пели. Часов в десять опять подошел ко мне сторож и объявил, что палача
   привезли из Москвы. Сказал и отошел. Я стал его звать, чтобы вернулся. Вдруг
   слышу, Розовский из своей камеры через коридор кричит мне: "Что вы? зачем вы
   его зовете?" Я сказал что-то, что он табак мне приносил, но он точно
   догадывался и стал спрашивать меня, отчего мы не пели, отчего не
   перестукивались. Не помню, что я сказал ему, и поскорее отошел, чтобы не
   говорить с ним. Да. Ужасная была ночь. Всю ночь прислушивался ко всем
   звукам. Вдруг к утру слышу - отворяют двери коридора и идут кто-то, много. Я
   стал у окошечка. В коридоре горела лампа. Первый прошел смотритель. Толстый
   был, казалось, самоуверенный, решительный человек. На нем лица не было:
   бледный, понурый, точно испуганный. За ним помощник - нахмуренный, с
   решительным видом; сзади караул. Прошли мимо моей двери и остановились перед
   камерой рядом. И слышу - помощник каким-то странным голосом кричит:
   "Лозинский, вставайте, надевайте чистое белье". Да. Потом слышу, завизжала
   дверь, они прошли к нему, потом слышу шаги Лозинского: он пошел в
   противоположную сторону коридора. Мне видно было только смотрителя. Стоит
   бледный и расстегивает и застегивает пуговицу и пожимает плечами. Да. Вдруг
   точно испугался чего, посторонился. Это Лозинский прошел мимо него и подошел
   к моей двери. Красивый был юноша, знаете, того хорошего польского типа:
   широкий, прямой лоб с шапкой белокурых вьющихся тонких волос, прекрасные
   голубые глаза. Такой цветущий, сочный, здоровый был юноша. Он остановился
   перед моим окошечком, так что мне видно было все его лицо. Страшное,
   осунувшееся, серое лицо. "Крыльцов, папиросы есть?" Я хотел подать ему, но
   помощник, как будто боясь опоздать, выхватил свой портсигар и подал ему. Он
   взял одну папироску, помощник зажег ему спичку. Он стал курить и как будто
   задумался. Потом точно вспомнил что-то и начал говорить: "И жестоко и
   несправедливо. Я никакого преступления не сделал. Я... " В белой молодой шее
   его, от которой я не мог оторвать глаз, что-то задрожало, и он остановился.
   Да. В это время, слышу, Розовский из коридора кричит что-то своим тонким
   еврейским голосом. Лозинский бросил окурок и отошел от двери. И в окошечке
   появился Розовский. Детское лицо его с влажными черными глазами было красно
   и потно. На нем было тоже чистое белье, и штаны были слишком широки, и он
   все подтягивал их обеими руками и весь дрожал. Он приблизил свое жалкое лицо
   к моему окошечку: "Анатолий Петрович, ведь правда, что доктор прописал мне
   грудной чай? Я нездоров, я выпью еще грудного чаю". Никто не отвечал, и он
   вопросительно смотрел то на меня, то на смотрителя. Что он хотел этим
   сказать, я так и не понял. Да. Вдруг помощник сделал строгое лицо и опять
   каким-то визгливым голосом закричал: "Что за шутки? Идем". Розовский,
   очевидно, не в силах был понять того, что его ожидало, и, как будто
   торопясь, пошел, почти побежал вперед всех по коридору. Но потом он уперся -
   я слышал его пронзительный голос и плач. Началась возня, топот ног. Он
   пронзительно визжал и плакал. Потом дальше и дальше, - зазвенела дверь
   коридора, и все затихло... Да. Так и повесили. Веревками задушили обоих.
   Сторож, другой, видел и рассказывал мне, что Лозинский не противился, но
   Розовский долго бился, так что его втащили на эшафот и силой вложили ему
   голову в петлю. Да. Сторож этот был глуповатый малый. "Мне говорили, барин,
   что страшно. А ничего не страшно. Как повисли они - только два раза так
   плечами, - он показал, как судорожно поднялись и опустились плечи, - потом
   палач подернул, чтобы, значит, петли затянулись получше, и шабаш: и не
   дрогнули больше". "Ничего не страшно", - повторил Крыльцов слова сторожа и
   хотел улыбнуться, но вместо улыбки разрыдался.
    Долго после этого он молчал, тяжело дыша и глотая подступавшие к его
   горлу рыдания.
    - С тех пор я и сделался революционером. Да, - сказал он, успокоившись,
   и вкратце досказал свою историю.
    Он принадлежал к партии народовольцев и был даже главою
   дезорганизационной группы, имевшей целью терроризировать правительство так,
   чтобы оно само отказалось от власти и призвало народ. С этой целью он ездил
   то в Петербург, то за границу, то в Киев, то в Одессу и везде имел успех.
   Человек, на которого он вполне полагался, выдал его. Его арестовали, судили,
   продержали два года в тюрьме и приговорили к смертной казни, заменив ее
   бессрочной каторгой.
    В тюрьме у него сделалась чахотка, и теперь, в тех условиях, в которых
   он находился, ему, очевидно, оставалось едва несколько месяцев жизни, и он
   знал это и не раскаивался в том, что он делал, а говорил, что, если бы у
   него была другая жизнь, он ее употребил бы на то же самое - на разрушение
   того порядка вещей, при котором возможно было то, что он видел.
    История этого человека и сближение с ним объяснили Нехлюдову многое из
   того, чего он не понимал прежде.
   
   
   
   VII
   
    В тот день, когда на выходе с этапа произошло столкновение конвойного
   офицера с арестантами из-за ребенка, Нехлюдов, ночевавший на постоялом
   дворе, проснулся поздно и еще засиделся за письмами, которые он готовил к
   губернскому городу, так что выехал с постоялого двора позднее обыкновенного
   и не обогнал партию дорогой, как это бывало прежде, а приехал в село, возле
   которого был полуэтап, уже сумерками.
    Обсушившись на постоялом дворе, содержавшемся пожилой толстой, с
   необычайной толщины белой шеей женщиной, вдовой, Нехлюдов в чистой горнице,
   украшенной большим количеством икон и картин, напился чаю и поспешил на
   этапный двор к офицеру просить разрешения свидания.
    На шести предшествующих этапах конвойные офицеры все, несмотря на то,
   что переменялись, все одинаково не допускали Нехлюдова в этапное помещение,
   так что он больше недели не видал Катюшу. Происходила эта строгость оттого,
   что ожидали проезда важного тюремного начальника. Теперь же начальник
   проехал, не заглянув на этапы, и Нехлюдов надеялся, что принявший утром
   партию конвойный офицер разрешит ему, как и прежние офицеры, свидание с
   арестантами.
    Хозяйка предложила Нехлюдову тарантас доехать до полуэтапа,
   находившегося на конце села, но Нехлюдов предпочел идти пешком. Молодой
   малый, широкоплечий богатырь, работник, в огромных свежевымазанных пахучим
   дегтем сапогах, взялся проводить. С неба шла мга, и было так темно, что как
   только малый отделялся шага на три в тех местах, где не падал свет из окон,
   Нехлюдов уже не видал его, а слышал только чмоканье его сапог по липкой,
   глубокой грязи.
    Пройдя площадь с церковью и длинную улицу с ярко светящимися окнами
   домов, Нехлюдов вслед за проводником вышел на край села в полный мрак. Но
   скоро и в этом мраке завиднелись расходившиеся в тумане лучи от фонарей,
   горевших около этапа. Красноватые пятна огней становились все больше и
   светлей; стали видны пали ограды, черная фигура движущегося часового,
   полосатый столб и будка. Часовой окликнул подошедших обычным: "Кто идет?" -
   и, узнав, что не свои, оказался так строг, что не хотел позволить дожидаться
   подле ограды. Но проводник Нехлюдова не смутился строгостью часового.
    - Эка ты, паря, сердитый какой! - сказал он ему. - Ты пошуми старшого,
   а мы подождем.
    Часовой, не отвечая, прокричал что-то в калитку и остановился,
   пристально глядя на то, как широкоплечий малый в свете фонаря очищал щепкой
   сапоги
    Нехлюдова от налипшей на них грязи. За палями ограды слышен был гул
   голосов, мужских и женских. Минуты через три зазвенело железо, дверь калитки
   отворилась, и из темноты в свет фонаря вышел старшой в шинели внакидку и
   спросил, что нужно. Нехлюдов передал свою заготовленную карточку с запиской,
   в которой просил принять его по личному делу, и просил передать офицеру.
   Старшой был менее строг, чем часовой, но зато особенно любопытен. Он
   непременно хотел знать, зачем Нехлюдову нужно видеть офицера и кто он,
   очевидно чуя добычу и не желая упустить ее. Нехлюдов сказал, что есть
   особенное дело и что он поблагодарит, и просил передать записку. Старшой
   взял записку и, кивнув головой, ушел. Несколько времени после его ухода
   опять зазвенела калитка, и из нее стали выходить женщины с корзинками,
   туесами, крынками и мешками. Звонко болтая на своем особенном сибирском
   наречии, шагали они через порог калитки. Все они были одеты не
   по-деревенски, а по-городски, в палы о и шубки; юбки были высоко подтыканы,
   а головы обвязаны платками. Они с любопытством оглядывали при свете фонаря
   Нехлюдова и его проводника. Одна же, очевидно обрадовавшись встрече с
   широкоплечим малым, тотчас же ласкательно обругала его сибирским
   ругательством.
    - Ты, леший, чего тут, язви-те, делашь? - обратилась она к нему.
    - Да вот проезжего проводил, - отвечал малый. - А ты чего носила?
    - Молосное, наутро еще велели приходить.
    - А ночевать не оставляли? - спросил малый.
    - Чоб тебе соскало, брехун! - крикнула она, смеясь. - Аида до села
   вместе, нас проводи.
    Проводник еще что-то сказал ей такое, что засмеялись не только женщины,
   но и часовой, и обратился к Нехлюдову:
    - Что же, найдете одни? не заблудите?
    - Найду, найду.
    - Как пройдете церковь, от двухъярусного дома направо второй. Да вот
   вам батожок, - сказал он, отдавая Нехлюдову длинную, выше роста палку, с
   которой он шел, и, шлепая своими огромными сапогами, скрылся в темноте
   вместе с женщинами.
    Его голос, перебиваемый женскими, еще слышался из тумана, когда опять
   зазвенела калитка и вышел старшой, приглашая Нехлюдова за собой к офицеру.
   
   
   
   VIII
   
    Полуэтап был расположен так же, как и все этапы и полуэтапы по
   сибирской дороге: во дворе, окруженном завостренными бревнами-палями, было
   три одноэтажных жилых дома. В одном, в самом большом, с решетчатыми окнами,
   помешались арестанты, в другом - конвойная команда, в третьем - офицер и
   канцелярия. Во всех трех домах теперь светились огни, как всегда, в
   особенности здесь, обманчиво обещая что-то хорошее, уютное в освещенных
   стенах. Перед крыльцами домов горели фонари, и еще фонарей пять горели около
   стен, освещая двор. Унтер-офицер подвел Нехлюдова по доске к крыльцу
   меньшего из домов. Поднявшись на три ступеньки, он пропустил его вперед себя
   в освещенную лампочкой, пропахшую угарным чадом переднюю. У печи солдат в
   грубой рубахе, и галстуке, и черных штанах, в одном сапоге с желтым
   голенищем, перегнувшись, раздувал самовар другим голенищем. Увидав
   Нехлюдова, солдат оставил самовар, снял с Нехлюдова кожан и вошел во
   внутреннюю горницу.
    - Пришел, ваше благородие.
    - Ну, зови, - послышался сердитый голос.
    - В дверь ходите, - сказал солдат и тотчас же опять взялся за самовар.
    Во второй комнате, освещенной висячею лампой, за накрытым с остатками
   обеда и двумя бутылками столом сидел в австрийской куртке, облегавшей его
   широкую грудь и плечи, с большими белокурыми усами и очень красным лицом
   офицер. В теплой горнице, кроме табачного запаха, пахло еще очень сильно
   какими-то крепкими дурными духами. Увидав Нехлюдова, офицер привстал и как
   будто насмешливо и подозрительно уставился на вошедшего.
    - Что угодно? - сказал он и, не дожидаясь ответа, закричал в дверь: -
   Бернов! самовар, что же, будет когда?
    - Зараз.
    - Вот я те дам зараз, что будешь помнить! - крикнул офицер, блеснув
   глазами.
    - Несу! - прокричал солдат и вошел с самоваром.
    Нехлюдов подождал, пока солдат установил самовар (офицер проводил его
   маленькими злыми глазами, как бы прицеливаясь, куда бы ударить его). Когда
   же самовар был поставлен, офицер заварил чай. Потом достал из погребца
   четвероугольный графинчик с коньяком и бисквиты Альберт. Уставив все это на
   скатерть, он опять обратился к Нехлюдову:
    - Так чем могу служить?
    - Я просил бы свидания с одной арестанткой, - сказал Нехлюдов, не
   садясь.
    - Политическая? Это запрещено законом, - сказал офицер.
    - Женщина эта не политическая, - сказал Нехлюдов.
    - Да прошу покорно садиться, - сказал офицер.
    Нехлюдов сел.
    - Она не политическая, - повторил он, - но по моей просьбе ей разрешено
   высшим начальством следовать с политическими.
    - А, знаю, - перебил офицер. - Маленькая, черненькая? Что ж, это можно.
   Курить прикажете?
    Он подвинул Нехлюдову коробку с папиросами и, аккуратно налив два
   стакана чаю, подвинул один из них Нехлюдову.
    - Прошу, - сказал он.
    - Благодарю вас, я бы желал видеться...
    - Ночь велика. Успеете. Я вам велю ее вызвать.
    - А нельзя ли, не вызывая ее, допустить меня в помещение? - сказал
   Нехлюдов.
    - К политическим? Не по закону.
    - Меня несколько раз пускали. Ведь если бояться, что я передам
...

---