Толстой Лев Николаевич

   обратилась к нему:
    - Пожалуйста, князь, - я вас знаю и считаю излишним представления, -
   посетите наше литературное утро. Очень будет интересно. Анатоль прелестно
   читает.
    - Видите, сколько у меня разнообразных дел, - сказал Анатоль, разводя
   руками, улыбаясь и указывая на жену, выражая этим невозможность
   противустоять такой обворожительной особе.
    С грустным и строгим лицом и с величайшею учтивостью поблагодарив жену
   адвоката за честь приглашения, Нехлюдов отказался за неимением возможности и
   вышел в приемную.
    - Какой гримасник! - сказала про него жена адвоката, когда он вышел.
    В приемной помощник передал Нехлюдову готовое прошение и на вопрос о
   гонораре сказал, что Анатолий Петрович назначил тысячу рублей, объяснив при
   этом, что, собственно, таких дел Анатолий Петрович не берет, но делает это
   для него.
    - Как же подписать прошение, кто должен? - спросил Нехлюдов.
    - Может сама подсудимая, а если затруднительно, то и Анатолий Петрович,
   взяв от нее доверенность.
    - Нет, я съезжу и возьму ее подпись, - сказал Нехлюдов, радуясь случаю
   увидать ее раньше назначенного дня.
   
   
   
   XLVI
   
    В обычное время в остроге просвистели по коридорам свистки
   надзирателей; гремя железом, отворились двери коридоров и камер, зашлепали
   босые ноги и каблуки котов, по коридорам прошли парашечники, наполняя воздух
   отвратительною вонью; умылись, оделись арестанты и арестантки и вышли по
   коридорам на поверку, а после поверки пошли за кипятком для чая.
    За чаем в этот день по всем камерам острога шли оживленные разговоры о
   том, что в этот день должны были быть наказаны розгами два арестанта. Один
   из этих арестантов был хорошо грамотный молодой человек, приказчик Васильев,
   убивший свою любовницу в припадке ревности. Его любили товарищи по камере за
   его [182] веселость, щедрость и твердость в отношениях с начальством. Он
   знал законы и требовал исполнения их. За это начальство не любило его. Три
   недели тому назад надзиратель ударил парашечника за то, что тот облил его
   новый мундир щами. Васильев вступился за парашечника, говоря, что нет закона
   бить арестантов. "Я тебе покажу закон", - сказал надзиратель и изругал
   Васильева. Васильев ответил тем же. Надзиратель хотел ударить, но Васильев
   схватил его за руки, подержал так минуты три, повернул и вытолкнул из двери.
   Надзиратель пожаловался, и смотритель велел посадить Васильева в карцер.
    Карцеры были ряд темных чуланов, запиравшихся снаружи запорами. В
   темном, холодном карцере не было ни кровати, ни стола, ни стула, так что
   посаженный сидел или лежал на грязном полу, где через него и на него бегали
   крысы, которых в карцере было очень много и которые были так смелы, что в
   темноте нельзя было уберечь хлеба. Они съедали хлеб из-под рук у посаженных
   и даже нападали на самих посаженных, если они переставали шевелиться.
   Васильев сказал, что не пойдет в карцер, потому что не виноват. Его повели
   силой. Он стал отбиваться, и двое арестантов помогли ему вырваться от
   надзирателей. Собрались надзиратели и между прочим знаменитый своей силой
   Петров. Арестантов смяли и втолкнули в карцеры. Губернатору тотчас же было
   донесено о том, что случилось нечто похожее на бунт. Была получена бумага, в
   которой предписывалось дать главным двум виновникам - Васильеву и бродяге
   Непомнящему - по тридцать розог.
    Наказание должно было происходить в женской посетительской.
    С вечера все это было известно всем обитателям острога, и по камерам
   шли оживленные переговоры о предстоящем наказании.
    Кораблева, Хорошавка, Федосья и Маслова сидели в своем углу и, все
   красные и оживленные, выпив уже водки, которая теперь не переводилась у
   Масловой и которою она щедро угощала товарок, пили чай и говорили о том же.
    - Разве он буянил или что, - говорила Кораблева про Васильева,
   откусывая крошечные кусочки сахару всеми своими крепкими зубами. - Он только
   за товарища стал. Потому нынче драться не велят.
    - Малый, говорят, хорош, - прибавила Федосья, простоволосая, с своими
   длинными косами, сидевшая на полене против нар, на которых был чайник.
    - Вот бы ему сказать, Михайловна, - обратилась сторожиха к Масловой,
   подразумевая под "ним" Нехлюдова.
    - Я скажу. Он для меня все Сделает, - улыбаясь и встряхивая головой,
   отвечала Маслова.
    - Да ведь когда приедет, а они, говорят, сейчас пошли за ними, -
   сказала Федосья. - Страсть это, - прибавила она, вздыхая.
    - Я однова видела, как в волостном мужика драли. Меня к старшине
   батюшка свекор послал, пришла я, а он, глядь... - начала сторожиха длинную
   историю.
    Рассказ сторожихи был прерван звуком голосов и шагов в верхнем
   коридоре.
    Женщины притихли, прислушиваясь.
    - Поволокли, черти, - сказала Хорошавка. - Запорют они его теперь. Злы
   уж больно на него надзиратели, потому он им спуска не дает.
    Наверху все затихло, и сторожиха досказала свою историю, как она
   испужалась в волостном, когда там в сарае мужика секли, как у ней вся
   внутренность отскочила. Хорошавка же рассказала, как Щеглова плетьми драли,
   а он и голоса не дал. Потом Федосья убрала чай, и Кораблева и сторожиха
   взялись за шитье, а Маслова села, обняв коленки, на нары, тоскуя от скуки.
   Она собралась лечь заснуть, как надзирательница кликнула ее в контору к
   посетителю.
    - Беспременно скажи про нас, - говорила ей старуха Меньшова, в то время
   как Маслова оправляла косынку перед зеркалом с облезшей наполовину ртутью, -
   не мы зажгли, а он сам, злодей, и работник видел; он души не убьет. Ты скажи
   ему, чтобы он Митрия вызвал. Митрий все ему выложит, как на ладонке; а то
   что ж это, заперли в замок, а мы и духом не слыхали, а он, злодей, царствует
   с чужой женой, в кабаке сидит.
    - Не закон это! - подтвердила Кораблиха.
    - Скажу, непременно скажу, - отвечала Маслова. - А то выпить еще для
   смелости, - прибавила она, подмигнув глазом.
    Кораблиха налила ей полчашки. Маслова выпила, утерлась и в самом
   веселом расположении духа, повторяя сказанные ею слова: "для смелости",
   покачивая головой и улыбаясь, пошла за надзирательницей по коридору.
   
   
   
   XLVII
   
    Нехлюдов уже давно дожидался в сенях. Приехав в острог, он позвонил у
   входной двери и Подал дежурному надзирателю разрешение прокурора.
    - Вам кого?
    - Видеть арестантку Маслову.
    - Нельзя теперь: смотритель занят.
    - В конторе? - спросил Нехлюдов.
    - Нет, здесь, в посетительской, - отвечал смущенно, как показалось
   Нехлюдову, надзиратель.
    - Разве нынче принимают?
    - Нет, особенное дело, - сказал он.
    - Как же его увидать?
    - Вот выйдут, тогда скажете. Обождите.
    В это время из боковой двери вышел с блестящими галунами и сияющим,
   глянцевитым лицом, с пропитанными табачным дымом усами фельдфебель и строго
   обратился к надзирателю:
    - Зачем сюда пустили?.. В контору...
    - Мне сказали, что смотритель здесь, - сказал Нехлюдов, удивляясь на то
   беспокойство, которое заметно было и в фельдфебеле.
    В это время внутренняя дверь отворилась, и вышел запотевший,
   разгоряченный Петров.
    - Будет помнить, - проговорил он, обращаясь к фельдфебелю.
    Фельдфебель указал глазами на Нехлюдова, и Петров замолчал, нахмурился
   и прошел в заднюю дверь.
    "Кто будет помнить? Отчего они все так смущены? Отчего фельдфебель
   сделал ему какой-то знак?" - думал Нехлюдов.
    - Нельзя здесь дожидаться, пожалуйте в контору, - опять обратился
   фельдфебель к Нехлюдову, и Нехлюдов уже хотел уходить, когда из задней двери
   вышел смотритель, еще более смущенный, чем его подчиненные. Он не переставая
   вздыхал. Увидав Нехлюдова, он обратился к надзирателю.
    - Федотов, Маслову из пятой женской в контору, - сказал он.
    - Пожалуйте, - обратился он к Нехлюдову. Они прошли по крутой лестнице
   в маленькую комнатку с одним окном, письменным столом и несколькими
   стульями. Смотритель сел.
    - Тяжелые, тяжелые обязанности, - сказал он, обращаясь к Нехлюдову и
   доставая толстую папиросу.
    - Вы, видно, устали, - сказал Нехлюдов.
    - Устал от всей службы, очень трудные обязанности. Хочешь облегчить
   участь, а выходит хуже; только и думаю, как уйти; тяжелые, тяжелые
   обязанности.
    Нехлюдов не знал, в чем особенно была для смотрителя трудность, но
   нынче он видел в нем какое-то особенное, возбуждающее жалость, унылое и
   безнадежное настроение.
    - Да, я думаю, что очень тяжелые, - сказал он. - Зачем же вы исполняете
   эту обязанность?
    - Средств не имею, семья.
    - Но если вам тяжело...
    - Ну, все-таки я вам скажу, по мере сил приносишь пользу, все-таки, что
   могу, смягчаю. Кто другой на моем месте совсем бы не так повел. Ведь это
   легко сказать: две тысячи с лишним человек, да каких. Надо знать, как
   обойтись. Тоже люди, жалеешь их. А распустить тоже нельзя.
    Смотритель стал рассказывать недавний случай драки между арестантами,
   кончившейся убийством.
    Рассказ его был прерван входом Масловой, предшествуемой надзирателем.
    Нехлюдов увидал ее в дверях, когда она еще не видала смотрителя. Лицо
   ее было красно. Она бойко шла за надзирателем и не переставая улыбалась,
   покачивая головой. Увидав смотрителя, она с испуганным лицом уставилась на
   него, но тотчас же оправилась и бойко и весело обратилась к Нехлюдову.
    - Здравствуйте, - сказала она, нараспев и улыбаясь и сильно, не так,
   как тот раз, встряхнув его руку.
    - Я вот привез вам подписать прошение, - сказал Нехлюдов, немного
   удивляясь на тот бойкий вид, с которым она нынче встретила его. - Адвокат
   составил прошение, и надо подписать, и мы пошлем в Петербург.
    - Что же, можно и подписать. Все можно, - сказала она, щуря один глаз и
   улыбаясь.
    Нехлюдов достал из кармана сложенный лист и подошел к столу.
    - Можно здесь подписать? - спросил Нехлюдов у смотрителя.
    - Иди сюда, садись, - сказал смотритель, - вот тебе и перо. Умеешь
   грамоте?
    - Когда-то знала, - сказала она и, улыбаясь, оправив юбку и рукав
   кофты, села за стол, неловко взяла своей маленькой энергической рукой перо
   и, засмеявшись, оглянулась на Нехлюдова.
    Он указал ей, что и где написать.
    Старательно макая и отряхивая перо, она написала свое имя.
    - Больше ничего не нужно? - спросила она, глядя то на Нехлюдова, то на
   смотрителя и укладывая перо то на чернильницу, то на бумаги.
    - Мне нужно кое-что сказать вам, - сказал Нехлюдов, взяв у нее из рук
   перо.
    - Что же, скажите, - сказала она и вдруг, как будто о чем-то задумалась
   или захотела спать, стала серьезной.
    Смотритель встал и вышел, и Нехлюдов остался с ней с глазу на глаз.
   
   
   
   XLVIII
   
    Надзиратель, приведший Маслову, присел на подоконник поодаль от стола.
   Для Нехлюдова наступила решительная минута. Он не переставая упрекал себя за
   то, что в то первое свидание не сказал ей главного - того, что он намерен
   жениться на ней, и теперь твердо решился сказать ей это. Она сидела по одну
   сторону стола, Нехлюдов сел против нее по другую. В комнате было светло, и
   Нехлюдов в первый раз ясно на близком расстоянии увидал ее лицо, - морщинки
   около глаз и губ и подпухлость глаз. И ему стало еще более, чем прежде,
   жалко ее.
    Облокотившись на стол так, чтобы не быть слышанным надзирателем,
   человеком еврейского типа, с седеющими бакенбардами, сидевшим у окна, а
   одною ею, он сказал:
    - Если прошение это не выйдет, то подадим на высочайшее имя. Сделаем
   все, что можно.
    - Вот кабы прежде адвокат бы хороший... - перебила она его. - А то этот
   мой защитник дурачок совсем был. Все мне комплименты говорил, - сказала она
   и засмеялась. - Кабы тогда знали, что я вам знакома, другое б было. А то
   что? Думают все - воровка.
    "Какая она странная нынче", - подумал Нехлюдов и только что хотел
   сказать свое, как она опять заговорила.
    - А я вот что. Есть у нас одна старушка, так все, знаете, удивляются
   даже. Такая старушка чудесная, а вот ни за что сидит, и она и сын; и все
   знают, что они не виноваты, а их обвинили, что подожгли, и сидят. Она,
   знаете, услыхала, что я с вами знакома, - сказала Маслова, вертя головой и
   взглядывая на него, - и говорит: "Скажи ему, пусть, говорит, сына вызовут,
   он им все расскажет". Меньшовы их фамилия. Что ж, сделаете? Такая, знаете,
   старушка чудесная; видно сейчас, что понапрасну. Вы, голубчик, похлопочите,
   - сказала она, взглядывая на него, опуская глаза и улыбаясь.
    - Хорошо, я сделаю, узнаю, - сказал Нехлюдов, все более и более
   удивляясь ее развязности. - Но мне о своем деле хотелось поговорить с вами.
   Вы помните, что я вам говорил тот раз? - сказал он.
    - Вы много говорили. Что говорили тот раз? - сказала она, не переставая
   улыбаться и поворачивая голову то в ту, то в другую сторону.
    - Я говорил, что пришел просить вас простить меня, - сказал он.
    - Ну, что, все простить, простить, ни к чему это... вы лучше...
    - Что я хочу загладить свою вину, - продолжал Нехлюдов, - и загладить
   не словами, а делом. Я решил жениться на вас.
    Лицо ее вдруг выразило испуг. Косые глаза ее, остановившись, смотрели и
   не смотрели на него.
    - Это еще зачем понадобилось? - проговорила она, злобно хмурясь.
    - Я чувствую, что я перед богом должен сделать это.
    - Какого еще бога там нашли? Все вы не то говорите. Бога? Какого бога?
   Вот вы бы тогда помнили бога, - сказала она и, раскрыв рот, остановилась.
    Нехлюдов только теперь почувствовал сильный запах вина из ее рта и
   понял причину ее возбуждения.
    - Успокойтесь, - сказал он.
    - Нечего мне успокаиваться. Ты думаешь, я пьяна? Я и пьяна, да помню,
   что говорю, - вдруг быстро заговорила она и вся багрово покраснела, - я
   каторжная, б...., а вы барин, князь, и нечего тебе со мной мараться. Ступай
   к своим княжнам, а моя цена - красненькая.
    - Как бы жестоко ты ни говорила, ты не можешь сказать того, что я
   чувствую, - весь дрожа, тихо сказал Нехлюдов, - не можешь себе представить,
   до какой степени я чувствую свою вину перед тобою!..
    - Чувствую вину... - злобно передразнила она. - Тогда не чувствовал, а
   сунул сто рублей. Вот - твоя цена...
    - Знаю, знаю, но что же теперь делать? - сказал Нехлюдов. - Теперь я
   решил, что не оставлю тебя, - повторил он, - и что сказал, то сделаю.
    - А я говорю, не сделаешь! - проговорила она и громко засмеялась.
    - Катюша! - начал он, дотрагиваясь до ее руки.
    - Уйди от меня. Я каторжная, а ты князь, и нечего тебе тут быть, -
   вскрикнула она, вся преображенная гневом, вырывая у него руку. - Ты мной
   хочешь спастись, - продолжала она, торопясь высказать все, что поднялось в
   ее душе. - Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете
   спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жирная, поганая вся рожа твоя.
   Уйди, уйди ты! - закричала она, энергическим движением вскочив на ноги.
    Надзиратель подошел к ним.
    - Ты что скандалишь! Разве так можно...
    - Оставьте, пожалуйста, - сказал Нехлюдов.
    - Чтоб не забывалась, - сказал надзиратель.
    - Нет, подождите, пожалуйста, - сказал Нехлюдов. Надзиратель отошел
   опять к окну.
    Маслова опять села, опустив глаза и крепко сжав свои скрещенные
   пальцами маленькие руки.
    Нехлюдов стоял над ней, не зная, что делать.
    - Ты не веришь мне, - сказал он.
    - Что вы жениться хотите - не будет этого никогда. Повешусь скорее! Вот
   вам.
    - Я все-таки буду служить тебе.
    - Ну, это ваше дело. Только мне от вас ничего не нужно. Это я верно вам
   говорю, - сказала она. - И зачем я не умерла тогда? - прибавила она и
   заплакала жалобным плачем.
    Нехлюдов не мог говорить: ее слезы сообщились ему.
    Она подняла глаза, взглянула на него, как будто удивилась, и стала
   утирать косынкой текущие по щекам слезы.
    Надзиратель теперь опять подошел и напомнил, что время расходиться.
   Маслова встала.
    - Вы теперь возбуждены. Если можно будет, я завтра приеду. А вы
   подумайте, - сказал Нехлюдов.
    Она ничего не ответила и, не глядя на него, вышла за надзирателем.
    - Ну, девка, заживешь теперь, - говорила Кораблева Масловой, когда она
   вернулась в камеру. - Видно, здорово в тебя втреснувши; не зевай, пока он
   ездит. Он выручит. Богатым людям все можно.
    - Это как есть, - певучим голосом говорила сторожиха. - Бедному
   жениться и ночь коротка, богатому только задумал, загадал, - все тебе, как
   пожелал, так и сбудется. У нас такой, касатка, почтенный, так что сделал...
    - Что ж, о моем-то деле говорила? - спросила старуха.
    Но Маслова не отвечала своим товаркам, а легла на нары и с уставленными
   в угол косыми глазами лежала так до вечера. В ней шла мучительная работа.
   То, что ей сказал Нехлюдов, вызывало ее в тот мир, в котором она страдала и
   из которого ушла, не поняв и возненавидев его. Она теперь потеряла то
   забвение, в котором жила, а жить с ясной памятью о том, что было, было
   слишком мучительно. Вечером она опять купила вина и напилась вместе с своими
   товарками,
   
   
   
   XLIX
   
    "Да, так вот оно что. Вот что", - думал Нехлюдов, выходя из острога и
   только теперь вполне понимая всю вину свою. Если бы он не попытался
   загладить, искупить свой поступок, он никогда бы не почувствовал всей
   преступности его; мало того, и она бы не чувствовала всего зла, сделанного
   ей. Только теперь это все вышло наружу во всем своем ужасе. Он увидал теперь
   только то, что он сделал с душой этой женщины, и она увидала и поняла, что
   было сделано с нею. Прежде Нехлюдов играл своим чувством любования самого на
   себя, на свое раскаяние; теперь ему просто было страшно. Бросить ее - он
   чувствовал это - теперь он не мог, а между тем не мог себе представить, что
   выйдет из его отношений к ней.
    На самом выходе к Нехлюдову подошел надзиратель с крестами и медалями и
   неприятным, вкрадчивым лицом и таинственно передал ему записку.
    - Вот вашему сиятельству записка от одной особы... - сказал он, подавая
   Нехлюдову конверт.
    - Какой особы?
    - Прочтете - увидите. Заключенная, политическая. Я при них состою. Так
   вот она просила меня. И хотя и не разрешено, но по человечеству... -
   ненатурально говорил надзиратель.
    Нехлюдов был удивлен, каким образом надзиратель, приставленный к
   политическим, передает записки, и в самом остроге, почти на виду у всех; он
   не знал еще тогда, что это был и надзиратель и шпион, но взял записку и,
   выходя из тюрьмы, прочел ее. В записке было написано карандашом бойким
   почерком, без еров, следующее:
    "Узнав, что вы посещаете острог, интересуясь одной уголовной личностью,
   мне захотелось повидаться с вами. Просите свидания со мной. Вам дадут, а я
   передам вам много важного и для вашей протеже, и для нашей группы.
   Благодарная вам Вера Богодуховская".
    Вера Богодуховская была учительница в глухой Новгородской губернии,
   куда Нехлюдов с товарищами заехал для медвежьей охоты. Учительница эта
   обратилась к Нехлюдову с просьбой дать ей денег, для того чтобы ехать на
   курсы. Нехлюдов дал ей эти деньги и забыл про нее. Теперь оказывалось, что
   эта госпожа была политическая преступница, сидела в тюрьме, где, вероятно,
   узнала его историю, и вот предлагала ему свои услуги. Как тогда все было
   легко и просто. И как теперь все тяжело и сложно. Нехлюдов живо и радостно
   вспомнил тогдашнее время и свое знакомство с Богодуховской. Это было перед
   масленицей, в глуши, верст за шестьдесят от железной дороги. Охота была
   счастливая, убили двух медведей и обедали, собираясь уезжать, когда хозяин
   избы, в которой останавливались, пришел сказать, что пришла дьяконова дочка,
   хочет видеться с князем Нехлюдовым.
    - Хорошенькая? - спросил кто-то.
    - Ну, полно! - сказал Нехлюдов, сделал серьезное лицо, встал из-за
   стола и, утирая рот и удивляясь, зачем он понадобился дьяконовой дочери,
   пошел в хозяйскую хату.
    В комнате была девушка в войлочной шляпе, в шубке, жилистая, с худым
   некрасивым лицом, в котором хороши были одни глаза с поднятыми над ними
   бровями.
    - Вот, Вера Ефремовна, поговори с ними, - сказала старуха хозяйка, -
   это самый князь. А я уйду.
    - Чем могу вам служить? - сказал Нехлюдов.
    - Я... я... Видите ли, вы богаты, вы швыряете деньгами на пустяки, на
   охоту, я знаю, - начала девушка, сильно конфузясь, - а я хочу только одного
   - хочу быть полезной людям и ничего не могу, потому что ничего не знаю.
    Глаза были правдивые, добрые, и все выражение и решимости и робости
   было так трогательно, что Нехлюдов, как это бывало с ним, вдруг перенесся в
   ее положение, понял ее и пожалел.
    - Что же я могу сделать?
    - Я учительница, но хотела бы на курсы, и меня не пускают. Не то что не
   пускают, они пускают, но надо средства. Дайте мне, и я кончу курс и заплачу
   вам. Я думаю, богатые люди бьют медведей, мужиков поят - все это дурно.
   Отчего бы им не сделать добро? Мне нужно бы только восемьдесят рублей. А не
   хотите, мне все равно, - сердито сказала она.
    - Напротив, я очень благодарен вам, что вы мне дали случай... Я сейчас
   принесу, - сказал Нехлюдов.
    Он вышел в сени и тут же застал товарища, который подслушивал их
   разговор. Он, не отвечая на шутки товарищей, достал из сумки деньги и понес
   ей.
    - Пожалуйста, пожалуйста, не благодарите. Я вас должен благодарить.
    Нехлюдову приятно было теперь вспомнить все это; приятно было
   вспомнить, как он чуть не поссорился с офицером, который хотел сделать из
   этого дурную шутку, как другой товарищ поддержал его и как вследствие этого
   ближе сошелся с ним, как и вся охота была счастливая и веселая и как ему
   было хорошо, когда они возвращались ночью назад к станции железной дороги.
   Вереница саней парами, гусем двигались без шума рысцой по узкой дороге
   лесами, иногда высокими, иногда низкими, с елками, сплошь задавленными
   сплошными лепешками снега. В темноте, блестя красным огнем, закуривал
   кто-нибудь хорошо пахнущую папиросу. Осип, обкладчик, перебегал от саней к
   саням по колено в снегу и прилаживался, рассказывая про лосей, которые
   теперь ходят по глубокому снегу и глодают осиновую кору, и про медведей,
   которые лежат теперь в своих дремучих берлогах, пыхтя в отдушины теплым
   дыханьем.
    Нехлюдову вспомнилось все это и больше всего счастливое чувство
   сознания своего здоровья, силы и беззаботности. Легкие, напруживая
   полушубок, дышат морозным воздухом, на лицо сыплется с задетых дугой веток
   снег, телу тепло, лицу свежо, и на душе ни забот, ни упреков, ни страхов, ни
   желаний. Как было хорошо! А теперь? Боже мой, как все это было мучительно и
   трудно!..
    Очевидно, Вера Ефремовна была революционерка и теперь за революционные
   дела была в тюрьме. Надо было увидать ее, в особенности потому, что она
   обещала посоветовать, как улучшить положение Масловой.
   
   
   
   L
   
    Проснувшись на другой день утром, Нехлюдов вспомнил все то, что было
...

---