ВИКТОР ГЮГО
СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ
Несколько лет тому назад, осматривая Собор Парижской богоматери или, выражаясь точнее, обшаривая его, автор этой книги обнаружил в темном закоулке одной из башен следующее начертанное на стене слово:
АNАГКН.*
Сноуборд приобретает все большую популярность, как вид спорта. Это дорогостоящий спорт, но он стоит затраченных средств. Для занятий сноубордом нужно сразу выбирать качественную экипировку. Иначе придётся покупать новую, при поломке. Существуют и розничные и интерне-магазины, где
сноуборд купить и выбрать можно легко и просто.
Эти греческие буквы, потемневшие от времени и довольно глубоко врезанные в камень, некие свойственные готическому письму признаки, запечатленные в форме и расположении букв, как бы указывающие на то, что начертаны они были рукой человека средневековья, и в особенности мрачный и роковой смысл, в них заключавшийся, глубоко поразили автора.
Он спрашивал себя, он старался постигнуть, чья страждущая душа не пожелала покинуть сей мир без того, чтобы не оставить на челе древней церкви этого стигмата преступлений или несчастья?
Позже эту стену (я даже точно не припомню, какую именно) не то выскоблили, не то закрасили, и надпись исчезла. Именно так в течение вот уже двухсот лет поступают с чудесными церквами средневековья. Их увечат как угодно-и изнутри, и снаружи: священник их перекрашивает, архитектор скоблит, а народ разрушает.
И вот ничего не осталось ни от таинственного слова, высеченного в стене сумрачной башни собора, ни от той неведомой судьбы, которую это слово так печально обозначало, - ничего, кроме хрупкого воспоминания, которое автор этой книги им посвящает. Несколько столетий тому назад исчез из числа живущих человек, начертавший на стене это слово; в свою очередь изгладилось со стены собора и само слово; быть может, исчезнет скоро с лица земли и сам собор. Вот это слово и породило настоящую книгу.
Март 1831
КНИГА ПЕРВАЯ
I. Большая зала
Триста сорок восемь лет, шесть месяцев и девятнадцать дней тому назад парижане проснулись под перезвон всех колоколов, которые неистовствовали за тремя оградами: Ситэ, Университетской стороны и Города.
Между тем день 6 января 1482 года отнюдь не был днем, о котором могла бы хранить память история. Ничего примечательного не было в событии, которое с самого утра привело в такое движение и колокола, и горожан Парижа. Это не был ни штурм пикардийцев или бургундцев, ни процессия с мощами, ни бунт школяров, ни въезд "нашего грозного властелина господина короля", ни даже достойная внимания казнь воров и воровок на виселице во Дворце правосудия. Это не было также столь частое в XV веке прибытие какого-либо пестро разодетого и разукрашенного плюмажами иноземного посольства. Не прошло и двух дней, как последнее из них - это были фламандские послы, уполномоченные заключить брак между дофином и Маргаритой Фландрской, - вступило в Париж, к великой досаде кардинала Бурбонского, который, из угождения королю, должен был скрепя сердце чествовать неотесанную толпу фламандских бургомистров и потчевать их в своем Бурбонском дворце представлением "весьма прекрасной моралитэ, шуточной сатиры и фарса", в то время как проливной дождь мочил его роскошные ковры, разостланные у входа во дворец.
Событие, которое 6 января "взволновало всю чернь Парижа", - как говорит Жеан де Труа, - было двойное празднество, объединившее с незапамятных времен праздник крещения с праздником шутов.
В этот день на Гревской площади зажигалась иллюминация, у Бракской часовни происходила церемония посадки майского деревца, в здании Дворца правосудия давалась мистерия. Об этом еще накануне возвестили при звуках труб на всех перекрестках глашатаи господина прево, разодетые в щегольские полукафтанья из лилового камлота с большими белыми крестами на груди.
Заперев двери домов и лавок, толпы горожан и горожанок с самого утра направились отовсюду к указанным местам. Одни решили отдать предпочтение потешным огням, другие- майскому дереву, третьи - мистерии. Впрочем, к чести исконного здравого смысла парижских зевак, следует признать, что большая часть толпы направилась к потешным огням, вполне соответствующим времени года, другие - смотреть мистерию в хорошо отапливаемом и крытом зале Дворца правосудия; а бедному, жалкому, еле расцветшему майскому деревцу все любопытные единодушно предоставили одиноко зябнуть под январским небом, на кладбище Бракской часовни.
Народ больше всего теснился в проходах Дворца правосудия, так как было известно, что прибывшие третьего дня фламандские послы намеревались присутствовать на представлении мистерии и на избрании папы шутов, которое также должно было состояться в большом зале Дворца.
Нелегко было пробраться в этот день в большой зал, считавшийся в то время самым обширным закрытым помещением на свете (правда, что тогда Соваль еще не обмерил громадный зал Монтаржи).
Запруженная народом площадь перед Дворцом правосудия представлялась глядевшим на нее из окон зрителям морем, куда пять или шесть улиц, подобно устьям рек, непрерывно извергали все новые и новые потоки голов. Непрестанно возрастая, эти людские волны разбивались об углы домов, выступавшие то тут, то там, подобно высоким мысам в неправильном водоеме площади.
Посредине высокого готического* фасада Дворца правосудия находилась главная лестница, по которой безостановочно подымался и спускался двойной поток людей; расколовшись ниже, на промежуточной площадке, надвое, он широкими волнами разливался по двум боковым спускам; эта главная лестница как бы непрерывно струилась, подобно водопаду, низвергавшемуся в озеро. Крик, смех, топот тысячи ног создавали страшный шум и гам. Время от времени этот шум и гам усиливался: течение, несшее всю эту толпу к главному крыльцу, поворачивало вспять и, крутясь, образовывало водовороты, Причиной тому были либо стрелок, давший кому-нибудь тумака, либо лягавшаяся лошадь начальника городской стражи, водворявшего порядок. Эта милая традиция, завещанная старшинами города коннетаблям, перешла от коннетаблей по наследству к конной страже, а от нее к теперешней жандармерии Парижа.
* Слово "готический" приведено здесь в том смысле, в каком его обычно употребляют, хотя и совершенно неточно, но и совершенно неприкосновенно. Мы, как и асе, принимаем и усваиваем его, чтобы охарактеризовать архитектурный стиль второй половины средних веков, в основе которого лежит стрельчатый свод - преемник полукруглого свода, породившего архитектурный стиль первой половины тех же веков. (Прим. В, Гюго.)
В дверях, в окнах, в слуховых оконцах, на крышах домов кишели тысячи благодушных, безмятежных и честных физиономий горожан, глазевших на Дворец, глазевших на толпу и ничего более не желавших, ибо многие парижане довольствуются зрелищем самих зрителей, и даже стена, за которой Что-либо происходит, уже представляет для них интерес.
Если бы нам, живущим в 1830 году, дано было мысленно вмешаться в толпу парижан XV века и, получая со всех сторон пинки, толчки, еле удерживаясь на ногах, проникнуть вместе с ней в эту обширную, казавшуюся в день 6 января 1482 года такой тесной залу Дворца, то зрелище, представившееся нашим глазам, не лишено было бы интереса и очарования; нас окружили бы вещи, столь старинные, что они для нас были бы полны новизны.
Если читатель согласен, мы попытаемся хотя бы мысленно воспроизвести перед ним то впечатление, которое он испытал бы, перешагнув вместе с нами порог этой обширной залы и очутившись среди толпы, одетой в кафтаны, полукафтанья и куртки.
Прежде всего мы были бы оглушены и ослеплены. Над нашими головами - двойной стрельчатый свод, отделанный деревянной резьбой, расписанный золотыми лилиями по лазурному полю; под ногами - пол, вымощенный белыми и черными мраморными плитами. В нескольких шагах от нас огромный столб, затем другой, третий -всего на протяжении залы семь таких столбов, поддерживающих спуски двойного свода. Вокруг первых четырех столбов - лавочки торговцев, сверкающие стеклом и мишурой; вокруг трех остальных - истертые дубовые скамьи, отполированные короткими широкими штанами тяжущихся и мантиями судей. Кругом залы вдоль высоких стен, между дверьми, между окнами, между столбами - нескончаемая вереница изваяний королей Франции, начиная с Фарамонда, королей нерадивых, опустивших руки и потупивших очи, королей доблестных и воинственных, смело подъявших чело и руки к небесам. Далее, в высоких стрельчатых окнах-тысячецветные стекла; у широких выходов залы - богатые, тончайшей резьбы двери; и все это - своды, столбы, стены, наличники окон, панели, двери, изваяния - сверху донизу покрыто великолепной голубой с золотом
раскраской, успевшей в то время слегка потускнеть и почти совсем исчезнувшей под слоем пыли и паутины в 1549 году, когда де Брель, по традиции, все еще восхищался ею.
Теперь вообразите себе эту громадную продолговатую залу, освещенную сумрачным светом январского дня, наводненную пестрой и шумной толпой, которая плывет по течению вдоль стен и кружится вокруг семи столбов, и вы уже получите смутное представление обо всей той картине, любопытные подробности которой мы попытаемся обрисовать точнее.
Несомненно, что если бы Равальяк не убил Генриха IV, не существовало бы и документов о деле Равальяка, хранившихся в канцелярии Дворца правосудия; не существовало бы и сообщников Равальяка, заинтересованных в исчезновении этих документов; значит, не существовали бы и поджигатели, которым, за неимением лучшего средства, пришлось сжечь канцелярию, чтобы сжечь документы, и сжечь, следовательно, Дворец правосудия, чтобы сжечь канцелярию, то есть не произошло бы пожара 1618 года. Все еще высился бы старинный Дворец с его старинной залой, и я мог бы сказать читателю:
"Пойдите, полюбуйтесь на нее", и мы, таким образом, были бы избавлены: я - от описания этой залы, а читатель - от чтения этого посредственного описания. Это подтверждает новую истину, что последствия великих событий неисчислимы.
Весьма возможно, впрочем, что у Равальяка никаких сообщников не было, а если, случайно, они у него и оказались, то могли быть совершенно непричастны к пожару 1618 года. Существуют еще два других весьма правдоподобных объяснения. Во-первых, огромная пылающая звезда, шириною в фут, длиною в локоть, свалившаяся, как всем известно, с неба
7 марта после полуночи на крышу Дворца правосудия; во-вторых, четверостишие Теофиля:
Да, шутка скверная была,
Когда сама богиня Права,
СЪЕВ пряных кушаний немало,
В Париже свои дворец сожгла.
Но, как бы ни думать об этом тройном - политическом, метеорологическом и поэтическом - толковании, прискорбный факт пожара остается несомненным. По милости этой катастрофы, в особенности же по милости всевозможных последовательных реставраций, уничтоживших то, что пощадило пламя, немногое уцелело ныне от этой первой обители королей Франции, от этого Дворца, более древнего, чем Лувр, настолько древнего даже в царствование короля Филиппа Красивого, что уже тогда в нем искали следов тех великолепных построек, которые воздвиг король Роберт и описал Эльгальдус.
Исчезло почти все. Что сталось с кабинетом, в котором Людовик Святой "завершил свой брак"? Где тот сад, в котором он, "одетый в тунику, грубого сукна безрукавку и плащ, свисавший до черных сандалий, возлежа вместе с Жуанвилем на коврах, чинил правосудие"? Где покои императора Сигизмунда? Карла IV? Иоанна Безземельного? Где то крыльцо, с которого Карл VI провозгласил свой милостивый эдикт? Где та плита, на которой Марсель в присутствии дофина зарезал Роберта Клермонского и маршала Шампанского? Где та калитка, возле которой были изорваны буллы антипапы Бенедикта и откуда, облаченные на посмешище в ризы и митры и принужденные публично каяться на всех перекрестках Парижа, выехали обратно те, кто привез эти буллы? Где большая зала, ее позолота, ее лазурь, ее стрельчатые арки, статуи, каменные столбы, ее необъятный свод, весь в скульптурных украшениях? А вызолоченный покой, у входа в который находился коленопреклоненный каменный лев с опущенной головой и поджатым хвостом, подобно львам Соломонова храма, в позе смирения, как то приличествует грубой силе перед лицом правосудия? Где великолепные двери, великолепные высокие окна? Где все чеканные работы, так часто приводившие в отчаяние Бискорнетта? Где тончайшая резьба дю Ганси?.. Что сделало время, что сделали люди с этим великолепием? Что получили мы взамен всего этого, взамен этой истории галлов, взамен этого искусства готики? Тяжелые полукруглые низкие своды господина де Бросс, этого неуклюжего строителя портала Сен-Жерве, - это взамен искусства. А история? У нас сохранились лишь многословные воспоминания о центральном столбе, еще и доныне звучащем эхом болтовни всевозможных господ Патрю.
Но все это неважно. Обратимся к подлинному залу подлинного древнего Дворца.
Один конец этого гигантского параллелограма был занят знаменитым столом, сделанным из цельного мрамора, такой длины, ширины и толщины, каких, как о том свидетельствуют старинные описи, никогда не видели, - он мог бы возбудить аппетит Гаргантюа, противоположный конец занимала часовня, где стояла изваянная по приказанию Людовика XI статуя, изображающая его коленопреклоненным перед пречистой девой, и куда он, невзирая на то, что две ниши в ряду королевских изваяний остаются пустыми, приказал перенести статуи Карла Великого и Людовика Святого - двух святых, которые в качестве королей Франции, по его мнению, имели большое влияние на небесах. Эта часовня, еще новая, построенная лишь шесть лет тому назад, была создана во вкусе того изысканного, с великолепной скульптурой и тонкой чеканной работой зодчества, которым отмечен у нас конец готической эры и который в волшебных архитектурных фантазиях Возрождения удержался вплоть до середины XVI века.
Небольшая сквозная розетка, вделанная над порталом, по филигранности и изяществу работы представляла собой настоящий шедевр. Она казалась кружевной звездой.
Посреди залы, напротив главного входа, было воздвигнуто пристроенное к стене, обтянутое золотой парчой возвышение, особый вход на которое был устроен сквозь окно коридора, прилегающего к вызолоченному покою. Предназначалось оно для фламандских послов и для других знатных особ, приглашенных на представление мистерии.
Согласно издавна установившейся традиции представление мистерии должно было состояться на знаменитом мраморном столе. С самого утра он уже был для этого приготовлен; его великолепная мраморная плита, вдоль и поперек исцарапанная каблуками судейских писцов, поддерживала довольно высокую деревянную клетку, верхняя плоскость которой, доступная взорам всего зрительного зала, служила сценой, а внутренняя часть, замаскированная коврами, - одевальной для лицедеев. Лестница, простодушно приставленная снаружи, должна была обеспечить сообщение сцены с одевальной и предоставлять свои крутые ступеньки и для выхода актеров на сцену, и для ухода их за кулисы. Таким образом любое неожиданное появление персонажа, перипетии действия и сценические эффекты - ничто не могло миновать этой лестницы. О, невинное и достойное уважения детство искусства и механики!
Четыре сержанта старшего судьи Дворца, непременные надзиратели за всеми народными увеселениями, как в дни празднеств, так и в дни казней, стояли на карауле по четырем углам мраморного стола.
Представление мистерии должно было начаться только в полдень, с двенадцатым ударом больших стенных дворцовых часов. Несомненно, для театрального представления это было несколько позднее время, но оно было удобно для послов.
Вся эта масса народа дожидалась представления с самого утра.
Добрая половина этих простодушных зевак с рассвета дрогла перед большим крыльцом Дворца, иные даже утверждали, будто они провели всю ночь, лежа поперек главного входа, чтобы первыми попасть в залу. Толпа росла непрерывно и, подобно водам, выступающим из берегов, постепенно вздымалась вдоль стен, вздувалась вокруг столбов, заливала карнизы, подоконники, все архитектурные выступы, все выпуклости скульптурных украшений. Немудрено, что давка, нетерпение, скука, легкомыслие этого дня, посвященного насмешке и шутовству, возникающие по всякому пустяку ссоры - будь то соседство слишком острого локтя или подбитого гвоздями башмака, - усталость от долгого ожидания - все это, еще задолго до прибытия послов, придавало ропоту этой запертой, стиснутой, сдавленной, задыхающейся толпы едкий и горький привкус. Только и слышно было, что проклятия и сетования по адресу фламандцев, купеческого старшины, кардинала Бурбонского, главного судьи Маргариты Австрийской, стражи с плетьми, стужи, жары, скверной погоды, епископа Парижского, папы шутов, каменных столбов, статуй, этой закрытой двери, того открытого окна - и все это к несказанной потехе рассеянных в толпе школяров и слуг, которые подзадоривали общее недовольство своими насмешками и шуточками и этими точно булавочными уколами еще больше возбуждали общее недовольство.
Среди них отличалась группа веселых сорванцов, которые, выдавив предварительно стекла в окне, бесстрашно расселись на карнизе и оттуда направляли свои насмешливые взгляды и шутки попеременно то в толпу, находящуюся в зале, то в толпу на площади. Судя по тому, как они передразнивали друг друга, по их оглушительному хохоту, по насмешливым возгласам, которыми они перекликались с товарищами через всю залу, видно было, что эти школяры далеко не разделяли скуки и усталости остальной части зрителей. Зрелище, которое было у них перед глазами, доставляло им большое удовольствие, и это помогало им терпеливо переносить ожидание.
- Клянусь душой, это вы там, Жоаннес Фролло де Мо-лендино! - кричал один из них другому, белокурому бесен-ку, с хорошенькой лукавой рожицей, примостившемуся на акантах каптели, - недаром вам дали прозвище Жеан дю Мулэн*, ваши руки и ноги и впрямь походят на четыре крыла ветряной мельницы. Давно вы здесь?
* М о u l i n (франц ) - мельница.
- По милости дьявола, - ответил Жеан Фролло, - я торчу здесь уже больше четырех часов, надеюсь, они зачтутся мне в чистилище! Я слышал, как восемь певчих короля сицилийского пропели у ранней обедни в Сент-Шапель "Достойную".
- Прекрасные певчие! - ответил собеседник. - Голоса у них тоньше, чем острие их колпаков, но, прежде чем служить обедню святому Иоанну, королю следовало бы осведомиться, приятно ли святому слушать, как поют латинские псалмы с провансальским акцентом.
- Он заказал обедню, чтобы дать заработать этим проклятым певчим сицилийского короля! - злобно крикнула какая то старуха из теснившейся под окнами толпы. - Скажите на милость! Тысячу парижских ливров за одну обедню!
Да еще из налога за право продавать морскую рыбу в Париже!
- Помолчи, старуха! - сказал какой-то важный толстяк, все время зажимавший себе нос из-за близкого соседства с рыбной торговкой. - Обедню надо отслужить. Или вы хотите, чтобы король снова заболел?
- Ловко сказано, мэтр Жиль Лекорню*, придворный меховщик! - крикнул ухватившийся за капитель маленький школяр.
* L е с о г n u (франц.) - рогатый.
Оглушительный взрыв хохота приветствовал злополучное имя придворного меховщика.
- Лекорню! Жиль Лекорню! - кричали одни.
- Cornutus et hirsutus!* - вторили другие.
* Рогатый и косматый (лат.).
- Чего это они гогочут?-продолжал маленький чертенок, примостившийся на капители. - Ну да, почтеннейший Жиль Лекорню, брат Жеана Лекорню, смотрителя королевского дворца, сын мэтра Майе Лекорню, главного лесничего Венсенского леса; все они граждане Парижа и все до единого женаты.
Толпа совсем развеселилась. Толстый меховщик молча пытался ускользнуть от устремленных на него со всех сторон взглядов, но тщетно он пыхтел и потел; как загоняемый в дерево клин, он, силясь выбраться из толпы, достигал лишь того, что его широкое, апоплексическое, побагровевшее от досады и гнева лицо лишь плотнее втискивалось между плеч соседей.
Наконец один из них, такой же важный, коренастый и толстый, пришел ему на выручку.
- Какая мерзость! Как смеют школяры так издеваться над почтенным горожанином? В мое время их за это отстегали бы прутьями, а потом сожгли бы на костре из этих самых прутьев.
Банда школяров расхохоталась
- Ола-э! Это еще кто там ухает? Что это за зловещий филин?
- Стой-ка, я его знаю,-сказал один,-это мэтр Андри Мюнье.
- Один из четырех присяжных библиотекарей Университета, - подхватил другой.
- В этой лавчонке всякого добра по четыре штуки, - крикнул третий, - четыре нации, четыре факультета, четыре праздника, четыре эконома, четыре попечителя и четыре библиотекаря.
- Отлично, - крикнул Жеан Фролло, - пусть же они и побеснуются, как четыре чорта!
- Мюнье, мы сожжем твои книги!
- Мюнье, мы вздуем твоего слугу!
- Мюнье, мы потискаем твою жену!
- Славная толстушка госпожа Ударда!
- А как свежа и весела, точно уже овдовела!
- Чорт бы вас побрал! - прорычал мэтр Андри Мюнье.
- Замолчи, мэтр Андри, - закричал Жеан, все еще продолжавший цепляться за свою капитель, - а то я свалюсь тебе на голову!
Мэтр Андри взглянул вверх, казалось, он несколько мгновений определял взглядом высоту столба и вес плута; помножив в уме этот вес на квадрат скорости, он умолк.
Жеан, оставшись победителем, злорадно заметил:
- Я бы непременно так и сделал, хотя и прихожусь братом архидьякону.
- Хорошо тоже наше университетское начальство! Даже в такой день, как сегодня, оно ничем не отметило наших привилегий! В городе потешные огни и майское дерево, здесь, в Ситэ - мистерия, избрание папы шутов и фламандские послы, а у нас в Университете - ничего.
- Между тем на площади Мобер хватило бы места, - сказал один из устроившихся на подоконнике школяров.
- Долой ректора, попечителей и экономов! - крикнул Жеан.
- Сегодня вечером следовало бы устроить иллюминацию в Шан-Гальяр из книг мэтра Андри, - продолжал другой.
- И сжечь пульты писарей! - крикнул его сосед.
- И трости педелей!
- И плевательницы деканов!
- И буфеты экономов!
- И лари попечителей!
- И табуреты ректора!
- Долой! - неестественным басом пропел Жеан. - Долой мэтра Андри, педелей, писарей, медиков, богословов, законников, попечителей, экономов и ректора!
- Да это просто светопреставление, - ворчал мэтр Андри, затыкая себе уши.
- Кстати, о ректоре! Вон он появился на площади, - крикнул один из сидевших на подоконнике. Кто только мог, повернулся к окну.
- Неужели это в самом деле наш достопочтенный ректор, мэтр Тибо? - спросил Жеан Фролло дю Мулэн. Повиснув на одном из внутренних столбов, он не мог видеть того, что происходило на площади.
- Да, да, - ответили ему остальные, - он самый, мэтр Тибо, ректор!
Действительно, это был ректор и все университетские сановники, пересекавшие в эту минуту площадь Дворца и торжественно направлявшиеся навстречу послам. Школяры, тесно облепившие подоконник, приветствовали шествие язвительными насмешками и ироническими рукоплесканиями. Ректору, который шел впереди, пришлось выдержать первый залп, и залп этот был жесток.
- Добрый день, господин ректор! Ола-э! Здравствуйте!
- Каким образом он здесь? Как же он расстался с костяшками, этот старый игрок?
- Смотрите, как он трусит на своем муле! Уши у мула короче ректорских!
- Ола-э! Добрый день, господин ректор Тибо! Tybalde aleator!* Старый дурак! Старый игрок!
- Да хранит вас бог! Ну как, сегодня ночью часто выпадало двенадцать очков?
- Смотрите, какая у него серая, испитая и помятая рожа! Это все от страсти к игре!
- Куда это вы едете, Тибо, Tybalde ad dados - задом к Университету и передом к Городу?
- Он едет просить убежища на улице Тиботодэ*, - воскликнул Жеан дю Мулэн.
Вся компания школяров громовыми голосами, бешено аплодируя, повторила этот каламбур:
- Вы едете искать квартиру на улице Тиботодэ, не правда ли, господин ректор, партнер дьявола?
* Тибальд - игрок в кости (лат.).
* Tibaut aux des - игра слов, означающая то же, что и двумя строчками выше приведенное латинское изречение: "Тибо с игральными костями".
Затем наступила очередь прочих чиновников Университета.
- Долой педелей! Долой жезлоносцев!
- Скажи, Робен Пуспен, а это кто такой?
- Это Жильбер Сюльи, Gibertus de SoHaco, казначей Отенского коллежа.
- Стой, вот мой башмак. Тебе там удобнее, запусти-ка ему в рожу!
- Saturnalitias mittimus ecce nuces*.
* А вот вам и орешка для праздника (лат.).
- Долой шестерых богословов и белые стихари!
-
Как, разве это богословы? А я думал - это шесть белых гусей, которых святая Женевьева отдала городу за поместье Роньи!
- Долой медиков!
- Долой диспуты на заданные и на свободные темы!
- Швырну-ка я в тебя шапкой, казначей святой Же-невьевы! Ты меня объегорил! Это чистая правда! Он отдал мое место в нормандском землячестве маленькому Асканио Фальцаспада из провинции Бурж! А ведь тот итальянец!
- Это несправедливо! - закричали школяры. - Долой казначея святой Женевьевы!
- О-э! Иоахим де Ладеор! О-э! Луи Даюиль! О-э! Лам-бер Октеман!
- Чтоб чорт придушил попечителя немецкой корпорации!
- И викариев Сент-Шапель с их серыми меховыми облачениями, cum tunicis grisls!
- Seu de pellibus grisis fourratis!*
* С серыми облачениями или подбитыми серым мехом (лат.).
- Ола-э! Магистры искусств! Вот они, черные мантии! Вот они, красные мантии!
- Недурной хвост позади ректора!
- Точно у венецианского дожа, отправляющегося обручаться с морем
- Гляди, Жеан, вон каноники святой Женевьевы.
- К чорту каноников!
- Аббат Клод Шоар! Доктор Клод Шоар! Кого вы ищете? Марию Жиффард?
- Она живет на улице Глатиньи.
- Она греет постель королю распутников.
- Она выплачивает свои четыре денье - quattuor denarios.
- Вы хотите, чтобы она платила с носа!
- Товарищи, вот мэтр Симон Санэн, попечитель Пикардии, а позади него сидит жена!
- Post equitem sedet atra cura*.
* За всадником сидит мрачная забота (Гораций).
- Смелее, мэтр Симон!
- Добрый день, господин попечитель!
- Покойной ночи, госпожа попечительша!
- Экие счастливцы, им все видно, - вздыхая, промолвил все еще продолжавший цепляться за листья капители Жеан дю Мулэн.
Между тем присяжный библиотекарь Университета, мэтр Андри Мюнье, прошептал на ухо придворному меховщику, Жилю Лекорню:
- Уверяю вас, сударь, что это светопреставление. Никогда еще среди школяров не наблюдалось такой распущенности. Это все наделали проклятые изобретения: пушки, кулеврины, бомбарды, а главное книгопечатание, эта новая германская чума. Нет уж более рукописных сочинений и книг. Печать убивает книжную торговлю. Наступают последние времена.
- Это заметно и по тому, что процветает торговля бархатом, - ответил меховщик.
В эту секунду пробило двенадцать.
- А-а! - одним вздохом ответила толпа. Школяры притихли. Затем поднялась невероятная сумятица, энергично зашаркали ноги, задвигались головы; послышалось общее оглушительное сморканье и кашель; всякий при-ладился, примостился, приподнялся. И вот наступила полная тишина: все шеи вытянулись, все рты полураскрылись, все взгляды устремились на мраморный стол... Но ничего нового на нем не появилось. Там попрежнему стояли четыре сержанта суда, застывшие и неподвижные, словно раскрашенные статуя. Все глаза обратились к возвышению, предназначенному для фламандских послов. Дверь была закрыта, на возвышении - никого. Толпа ждала полудня, послов Фландрии и мистерии. Своевременно явился только полдень.
Безобразие!
Прождали еще одну, две, три, пять минут, четверть часа - никто не появлялся. Помост пустовал, сцена безмолвствовала.
Нетерпение толпы сменилось гневом. Слышались возгласы возмущения, произносимые, правда, пока еще негромко. "Мистерию! Мистерию!" - раздавался заглушенный ропот. Возбуждение росло. Гроза, дававшая о себе знать пока лишь громовыми раскатами, уже веяла над толпой. Жеан дю Мулэн был первым, вызвавшим вспышку молнии. - Мистерию, и к чорту фламандцев!-крикнул он во всю глотку, обвиваясь, словно змея, вокруг своей капители. Толпа принялась рукоплескать.
- Мистерию, мистерию! Ко всем чертям Фландрию! - повторила толпа.
- Мистерию, и немедленно! - продолжал школяр - А то, пожалуй, придется нам для развлечения и назидания повесить бальи.
- Дельно сказано, - закричала толпа, - а для начала повесим его стражу.
Поднялся невообразимый шум. Четыре несчастных сержанта побледнели и переглянулись. Народ двинулся на них, и им уже чудилось, как под его напором сгибается и подается хрупкая деревянная балюстрада, отделявшая их от зрителей.
...
