- Я понял, - ответил он. - Вы спрашиваете, зачем я вас спас? Вы позабыли того несчастного, который однажды ночью пытался похитить вас, того несчастного, к которому вы назавтра же пришли на помощь, когда он стоял у гнусного позорного столба. За эту каплю воды, за эту каплю жалости я могу заплатить лишь всей моей жизнью. Вы позабыли этого беднягу, но он помнит вас!
Беременная женщина подобна нежному цветку. Она чувствительна ко всему. Запахам, цвету, звукам. В такое важное время, её нужно оберегать от неприятных ситуаций, ведь она носит самое ценное под своим сердцем. У каждой женщины беременность проходит по своему. Бывает и не очень гладко. Может ли сама будущая мама выявить
формы проявления токсикоза? На этот счет существует масса литературы и интернет ресурсов.
Она слушала его, глубоко растроганная. Слеза блеснула в глазу звонаря, но не скатилась. Очевидно, он считал делом чести удержать ее.
- Слушайте, - продолжал он, справившись с этой слезой, - у Собора высокие башни; человек, упавший с одной из них, умрет раньше, чем коснется мостовой. Когда вам будет угодно, чтобы я спрыгнул вниз, вам не надо будет произнести даже слова, достаточно одного взгляда.
Он встал. Как ни страдала сама цыганка, все же это причудливое существо пробуждало в ней сострадание. Она знаком приказала ему остаться.
- Нет, нет, - ответил он, - мне нельзя здесь долго оставаться. Мне не по себе, когда вы на меня глядите. Вы только из жалости не закрываете глаз. Я уйду в такое место, откуда мне будет вас видно, но вы не будете видеть меня. Так будет лучше.
Он вынул из кармана маленький металлический свисток.
- Возьмите, - сказал он, - когда я буду вам нужен, когда вы захотите, чтобы я пришел, когда вам не будет слишком противно глядеть на меня, свистните. Этот звук я слышу.
Он положил на землю свисток и скрылся.
IV. Глина и хрусталь
Дни сменялись днями.
Спокойствие постепенно возвращалось в душу Эсмеральды. Избыток страдания, как и избыток счастья, вызывает бурные чувства, которые не бывают длительны. Человеческое сердце не в состоянии долго выдерживать их чрезмерность. Цыганка так сильно страдала, что теперь от прежнего в ней осталось лишь изумление.
Вместе с безопасностью к ней возвратилась и надежда. Она была вне общества, вне жизни, но смутно чувствовала, что возврат туда еще не исключен, - словно мертвец, сберегший ключ от своей усыпальницы.
Она чувствовала, как постепенно отходят вдаль все странные, так долго обступавшие ее образы. Все эти омерзительные призраки Пьера Тортерю, Жака Шармолю стирались в ее памяти, - все, даже образ священника.
Ведь Феб был жив, она была уверена в этом, она сама видела его.
Жизнь Феба - это было все. После ряда роковых потрясений, все в ней сокрушивших, она в душе своей вновь обрела прежнее чувство - свою любовь к капитану. Любовь подобна дереву: она растет сама собой, глубоко запуская в нас свои корни, и нередко продолжает зеленеть даже в опустошенном сердце.
И что необъяснимо - слепая страсть самая упорная. Страсть всего сильнее, когда она безрассудна.
Эсмеральда не без горечи вспомнила о капитане Ее приводило в ужас то, что и он вдался в обман, что он поверил такой невероятной вещи, как удар кинжала от той, которая отдала бы за него тысячу жизней. Но все же не следовало винить его слишком строго. Ведь она созналась в своем "преступлении"! Ведь она не устояла перед пыткой! Вся вина лежала на ней. Пусть бы она лучше дала вырвать себе ногти, чем вымучить такое признание. Только бы один раз увидеть Феба, хотя бы на минуту! Достаточно будет слова, взгляда, чтобы разуверить его, чтобы вернуть его. В этом она не сомневалась. Она старалась заглушить в себе воспоминание о многих необъяснимых странностях, о случайном присутствии Феба в день принесения ею публичного покаяния, о молодой девушке, с которой он стоял рядом, - без сомнения, то была его сестра. Такое толкование было явно безрассудным, но она им довольствовалась, ей необходимо было верить, что Феб продолжает любить ее, и только ее. Разве он не поклялся ей в этом? Чего же еще ей нужно? Разве все улики в этом деле не были против нее? Итак, она ждала. Она надеялась.
Вдобавок сама церковь, этот обширный Собор, со всех сторон ее обнимавший, хранивший и оберегавший ее жизнь, был могучим успокаивающим средством. Величавые линии его архитектуры, религиозный характер всех окружающих молодую девушку предметов, благочестивые и светлые мысли, как бы источавшиеся всеми порами этого камня, благотворно на нее действовали помимо ее воли. Раздававшиеся в храме звуки дышали такой благодатью, были так торжественны, что убаюкивали ее больную душу. Монотонные возгласы священнослужителей, ответы молящихся священнику - то еле слышные, то мощные, гармоничная вибрация резонировавших стекол, раскаты органа, звучавшего, словно тысяча труб, три колокольни, жужжавшие, как переполненные огромными пчелами ульи, - весь этот оркестр, над которым непрерывно проносилась взлетавшая от толпы к колокольне и от колокольни нисходившая к толпе необъятная гамма звуков, усыплял ее память, ее воображение, ее скорбь. Особенно сильно действовали на нее колокола. Словно какой-то могучий магнетизм широкими волнами проливался на нее из этих огромных махин.
С каждой утренней зарей она становилась все спокойнее, дышала все свободнее, казалась менее бледной По мере того как зарубцовывались ее душевные раны, лицо ее вновь расцветало прелестью и красотой. Но эта красота была более строгой, более спокойной, чем раньше. К ней возвращались и прежние особенности ее характера, даже кое-что от ее прежней веселости: ее прелестная гримаска, ее любовь к козочке, ее потребность петь, ее стыдливость. По утрам она старалась одеваться в каком-нибудь укромном уголке своей келейки из опасения, чтобы ее не увидел через оконце кто-нибудь из обитателей соседних чердаков.
В те минуты, когда она не мечтала о Фебе, она много думала о Квазимодо. Он был единственным звеном, единственной оставшейся у нее связью, единственным средством общения с людьми, со всем живым Бедняжка! Она еще более, чем Квазимодо, была отчуждена от мира. Она не понимала странного друга, которого подарила ей судьба. Она часто упрекала себя в том, что не испытывает к нему той благодарности, которая заставила бы ее взглянуть на него другими глазами, но она решительно не могла привыкнуть к бедному звонарю. Он был слишком безобразен.
Она так и не подняла с пола свисток, который он ей дал. Это не помешало Квазимодо время от времени ее посещать Она прилагала все усилия, чтобы не слишком проявлять свое отвращение, когда он приносил ей корзинку со снедью или кружку воды, но он всегда замечал, чего ей это стоит, и грустно уходил.
Однажды он пришел в ту минуту, когда она ласкала Джали. Он некоторое время задумчиво глядел на эту очаровательную группу. Наконец, покачав своей тяжелой, топорной головой, сказал:
- Все мое несчастье в том, что я еще слишком похож на человека. Мне бы хотелось просто быть животным, вот как эта козочка.
Она удивленно взглянула на него.
На этот взгляд он ответил:
- О, я-то знаю почему, - и удалился.
В другой раз он появился на пороге ее комнатки (внутрь он не входил никогда) в ту минуту, когда Эсмеральда пела старинную испанскую балладу, слов которой она не понимала, но которая запечатлелась у нее в памяти, потому что цыганки убаюкивали ее этой песней, когда она была малюткой. При виде страшной фигуры, так неожиданно представшей перед нею во время пенья, молодая девушка остановилась, невольно сделав испуганное движение Несчастный звонарь упал на колени у порога и умоляюще сложил свои огромные нескладные руки
- О, умоляю вас,- жалобно проговорил он,-продолжайте, не гоните меня!
Боясь его огорчить, еще вся дрожа, она продолжала свою песню. Понемногу испуг ее прошел, и она вся отдалась той печальной и протяжной мелодии, которую пела. А он остался на коленях со сложенными, как для молитвы, руками, внимательно вслушиваясь, еле дыша, приковав взор к блестящим зрачкам Эсмеральды. Казалось, он в них улавливал ее песню.
И еще раз он подошел к ней, смущенный и робкий.
- Послушайте, - с усилием проговорил он, - мне надо вам кое-что сказать.
Она сделала знак, что слушает его. Он вздохнул, полуоткрыл губы, приготовился говорить, но, взглянув на нее, сделал отрицательное движение головой и, закрыв лицо руками, медленно удалился, оставив цыганку в крайнем изумлении.
Между уродливыми изваяниями, высеченными на стене Собора, было одно, к которому он питал особенное расположение и с которым нередко обменивался братским взглядом. Однажды цыганка слышала, как он говорил ему: "О, почему я не каменный, как ты".
Как-то поутру Эсмеральда, приблизившись к краю кровли, глядела на площадь поверх остроконечной крыши Сен-Жан-ле-Рон. Квазимодо стоял позади нее. По собственному побуждению он всегда становился так, чтобы избавить, насколько возможно, молодую девушку от неприятности видеть его. Вдруг цыганка вздрогнула, ее глаза одновременно затуманились восторгом и слезой, она опустилась на колени у самого края крыши и, с тоской простирая руки к площади, воскликнула:
- Феб! Феб! Приди! Приди! Одно слово, одно только слово, во имя неба! Феб! Феб! - Ее голос, ее лицо, ее умоляющий жест, весь ее облик выражали раздирающий ужас человека, потерпевшего крушение, который взывает о помощи к проплывающему вдали, на солнечном горизонте, лучезарному кораблю.
Квазимодо, наклонясь, взглянул на площадь и увидел, что предметом этой нежной и страстной мольбы был молодой человек, капитан, блестящий кавалер в ослепительном мундире и доспехах, который, гарцуя, проезжал в глубине площади, приветствуя своей украшенной султаном шляпой красивую даму, улыбавшуюся ему с балкона. Но офицер не мог слышать призыва несчастной, он был слишком далеко.
Зато бедный глухой слышал. Тяжелый вздох вырвался из его груди. Он отвернулся. Сдерживаемые рыдания душили его. Руками он судорожно вцепился в волосы, а когда отнял их от головы, то в каждом кулаке осталось по клоку рыжих волос.
Цыганка не обращала на него никакого внимания. Он, заскрежетав зубами, прошептал:
- Проклятье! Так вот каким надо быть! Красивым снаружи!
А она, стоя на коленях, продолжала с неописуемым возбуждением:
- О, вот он соскочил с лошади! Он сейчас войдет в дом! Феб! Он меня не слышит! Феб! О, какая злая женщина, она нарочно разговаривает с ним, чтобы он меня не слышал! Феб! Феб!
Глухой смотрел на нее. Эта пантомима была ему понятна. Глаз звонаря налился слезами, но ни одна из них не скатилась. Он осторожно потянул Эсмеральду за рукав. Она обернулась. Его лицо приняло спокойное выражение, и он сказал ей:
- Хотите, я схожу за ним? Она радостно воскликнула:
- О, иди! Спеши! Беги! Скорее! Капитан! Капитан! Приведи его ко мне! Я буду любить тебя!
Она обнимала его колени. Он горестно покачал головой.
- Я сейчас приведу его, - сказал он слабым голосом и, отвернувшись, поспешно сбежал по лестнице, задыхаясь от рыданий.
Когда он прибежал на площадь, он увидел лишь великолепную лошадь капитана, привязанную к дверям дома Гон-делорье. Капитан уже вошел в дом.
Он поднял глаза на крышу Собора. Эсмеральда стояла все на том же месте, в той же позе. Он печально кивнул ей головой и затем прислонился к одной из тумб у крыльца дома Гонделорье, решив дождаться выхода капитана.
В доме Гонделорье справляли одно из тех празднеств, которые предшествуют свадьбе. Квазимодо видел, как туда вошло множество людей, но не заметил, чтобы кто-нибудь выходил оттуда. По временам он глядел в сторону Собора. Цыганка стояла неподвижно, как и он. Конюх отвязал лошадь и увел ее в конюшню.
Так провели они весь день: Квазимодо - около тумбы, Эсмеральда - на крыше Собора, Феб - по всей вероятности - у ног Флёр-де-Лис.
Наконец наступила ночь, безлунная, темная ночь. Тщетно Квазимодо пытался разглядеть Эсмеральду; вскоре он различал лишь белеющее в сумерках пятно, но и оно исчезло. Все стушевалось, все было окутано мраком.
Квазимодо видел, как зажглись окна по всему фасаду дома Гонделорье. Он видел, как одно за другим засветились окна и в других домах, выходящих на площадь; видел, как они погасли все до одного, ибо весь вечер простоял он на своем посту. Офицер все еще не выходил. Когда последний прохожий возвратился домой, когда окна всех других домов погасли. Квазимодо остался совсем один, в полном мраке. В те времена паперть Собора богоматери еще не освещалась.
А между тем окна дома Гонделорье оставались освещенными далеко за полночь. Неподвижный и внимательный. Квазимодо видел толпу движущихся и танцующих теней, отражавшихся на тысячецветных оконных стеклах. Если бы он не был глухим, то он; по мере того как утихал шум засыпающего города, все отчетливей слышал бы шум празднества, смех и музыку.
Около часу пополуночи приглашенные стали разъезжаться. Квазимодо, скрытый тьмой, видел их всех, когда они выходили из освещенного факелами подъезда. Но капитана среди них не было.
Грустные мысли обуревали Квазимодо. Иногда он, словно соскучившись, глядел ввысь. Громадные черные облака тяжелыми разорванными, дырявыми клочьями, словно гамаки из траурного крепа, висели в середине звездного ночного неба. Они казались паутиной, вытканной на небесном своде.
Вдруг он увидел, как осторожно распахнулась стеклянная дверь балкона, каменная балюстрада которого выдавалась над его головой. Хрупкая стеклянная дверь пропустила две фигуры и бесшумно захлопнулась. Это были мужчина и женщина. Квазимодо с трудом узнал в мужчине красавца-офицера, а в женщине - молодую даму, которая утром с этого самого балкона приветствовала капитана. На площади было совсем темно, а двойная красная портьера, сомкнувшаяся за ними, едва только дверь захлопнулась, не пропускала на балкон ни единого луча света. Молодой человек и молодая девушка, насколько мог понять глухой, не слышавший ни единого их слова, были поглощены весьма нежным разговором. Молодая девушка, невидимому, позволила офицеру обвить рукой ее стан и не очень-то противилась поцелую.
Квазимодо снизу мог наблюдать эту сцену, тем более очаровательную, что она не предназначалась для посторонних глаз. Он с горечью наблюдал это счастье, эту красоту. Несмотря ни на что, голос природы жил в бедняге, и его позвоночник, хотя и жестоко искривленный, был столь же чувствителен, как у всякого другого. Он размышлял о той горькой участи, которую уготовило ему провидение; он думал о том, что женщина, любовь, страсть будут всегда представляться его глазам, а сам он обречен вечно оставаться лишь свидетелем чужого счастья. Но что всего сильнее его терзало, что примешивало к боли еще и возмущение, это мысль о том, как бы страдала цыганка при виде этой сцены. Правда, ночь была темная, и Эсмеральда, если она все еще не покинула своего места (а он в этом не сомневался), была слишком далеко, чтобы разглядеть влюбленных. Он сам едва мог различить их в темноте. Это утешало его.
Между тем беседа на балконе становилась все оживленней. Дама, казалось, умоляла офицера не требовать от нее большего. Квазимодо видел лишь молитвенно сложенные руки,-улыбку сквозь слезы, подъятые к звездам глаза молодой девушки и страстный, устремленный на нее взгляд офицера.
К счастью, ибо сопротивление молодой девушки ослабевало, балконная дверь внезапно распахнулась, в на пороге показалась пожилая дама. Красавица, видимо, была смущена, офицер раздосадован, и все трое вернулись в комнату. Минуту спустя около крыльца зафыркала лошадь, и блистательный офицер, закутанный в плащ, быстро проскакал мимо Квазимодо.
Звонарь дал ему повернуть за угол, затем с обезьяньим проворством побежал за ним, крича:
- Эй, капитан! Капитан остановился.
- Что тебе от меня надо, бездельник? - спросил он, увидев в темноте странную фигуру, бежавшую к нему, прихрамывая и раскачиваясь из стороны в сторону.
Квазимодо догнал его и смело взялся за уздечку его лошади.
- Следуйте за мной, капитан; тут неподалеку есть кто-то, кто желает с вами поговорить.
- Клянусь Магометом, - проговорил Феб, - я где-то видел эту взъерошенную зловещую птицу! А ну-ка, отпусти повод!
- Капитан, - продолжал глухой, - вы не желаете знать, кто вас хочет видеть?
- Говорю тебе, отпусти повод! - повторил нетерпеливо капитан. - Что ты повис на морде моего скакуна? Ты что думаешь, это виселица, что ли?
Квазимодо, нимало не собираясь отпускать лошадь, пытался повернуть ее обратно. Не понимая, чем объяснить сопротивление капитана, он поспешно сказал:
- Идемте, капитан, вас ждет женщина. - И с усилием добавил: - Женщина, которая вас любит.
- Вот шут гороховый! - воскликнул капитан.- Он воображает, что я должен бегать ко всем женщинам, которые любят меня или говорят, что любят! А вдруг эта женщина похожа на тебя, совиная ты рожа? Скажи той, кто тебя послал, что я женюсь и чтобы она убиралась к чорту.
- Послушайте, - воскликнул Квазимодо, уверенный, что этим словом он победит всякое сомнение капитана, - идемте, господин, ведь вас зовет цыганка, которую вы знаете!
Это слово действительно произвело сильное впечатление на Феба, но отнюдь не то, которого ожидал глухой. Вспомним, что наш галантный офицер удалился вместе с Флёр-де-Лис за несколько минут до того, как Квазимодо вырвал приговоренную из рук Шармолю. С тех пор он при всех посещениях дома Гонделорье тщательно остерегался заговорить об этой женщине, вспоминать о которой ему все же было тяжело; а Флёр-де-Лис, со своей стороны, считала недипломатичным сообщать ему о том, что цыганка жива. Феб, следовательно, был уверен в том, что несчастная "Симиляр" мертва и что со дня ее смерти уже прошел месяц, а может быть, и два. Добавим, что капитан подумал в эту минуту о глубоком ночном мраке, о сверхъестественном уродстве и замогильном голосе необыкновенного посланца, о том, что было уже далеко за полночь, что улица была столь же пустынна, как и в тот вечер, когда с ним заговорил монах-привидение. Да и конь его храпел, косясь на Квазимодо.
- Цыганка! - воскликнул он в испуге. - Значит, ты послан с того света?
И он схватился за эфес шпаги.
- Скорее, скорее! - говорил глухой, стараясь увлечь его коня за собой.-Вот сюда!
Феб ударил его сапогом в грудь.
Глаз Квазимодо засверкал. Он сделал движение, чтобы броситься на капитана Затем, сдержав себя, сказал:
- О, как вы счастливы, что кто-то вас любит. Он сделал ударение на слове "кто-то". Отпустив поводья, он крикнул:
- Ступайте прочь!
Феб, ругаясь, пришпорил коня. Квазимодо глядел ему вслед, пока тот не пропал в ночном тумане.
- О, - прошептал бедный глухой, - отказаться от этого! Он возвратился в Собор, зажег свою лампу и поднялся на башню. Как он и предполагал, цыганка оставалась все на том же месте. Завидев его издали, она побежала ему навстречу.
- Один! - воскликнула она, горестно всплеснув руками.
- Я не мог его найти, - холодно сказал Квазимодо.
- Надо было ждать всю ночь, - с запальчивостью возразила она.
Он видел ее гневный жест и понял упрек.
- Я постараюсь не пропустить его в другой раз, - проговорил он, понурив голову.
- Уйди, - сказала она.
Он оставил ее. Она была им недовольна. Но он предпочел вынести дурное ее обращение, нежели огорчить ее. Всю скорбь он оставил на свою долю.
С этого дня цыганка его более не видела. Он перестал приходить к ее келье. Лишь изредка замечала она на вершине одной из башен печально глядевшего на нее звонаря. Но как только она его замечала, он исчезал,
Мы должны сказать, что ее мало огорчало это добровольное отсутствие бедного горбуна. В глубине души она даже была ему благодарна. Впрочем, Квазимодо и не заблуждался на этот счет.
Она его больше не видела, но чувствовала близ себя присутствие доброго гения. Невидимая рука во время ее сна доставляла ей свежую пищу Однажды утром она нашла на своем окне клетку, с птицами. Над ее кельей находилось изваяние, которое пугало ее. Она не раз выражала свой испуг в присутствии Квазимодо. Как-то утром (ибо все это делалось по ночам) этого изображения не оказалось. Его кто-то разбил. Тот, кто вскарабкался к нему, должен был рисковать жизнью.
Иногда по вечерам до нее доносился из-под навеса колокольни чей-то голос, напевавший, словно убаюкивая ее, странную я печальную песню. То были стихи без рифма, какие мог сложить даже глухой.
Не гляди на лицо,
Девушка, а заглядывай в сердце.
Сердце прекрасного юноши часто бывает уродливо.
Есть сердца, где любовь не живет.
Девушка, сосна не красива,
Не так хороша, как тополь,
Но сосна и зимой зеленеет.
Увы! Зачем тебе петь яро *то?
То, что уродливо, пусть погибает.
Красота к красоте лишь мечется,
И апрель не глядит на январь.
Красота совершенна,
Красота всемогуща,
Полной жизнью живет красота.
Только днем летает ворон,
Совы ночью вылетают,
День и ночь летает лебедь.
Однажды утром, проснувшись, она нашла у себя на окне два сосуда, наполненные цветами. Один из них - красивая хрустальная ваза, но с трещиной. Налитая в вазу вода вытекла, и цветы увяли. Другой же - глиняный, грубый горшок, но полный воды, и цветы в нем были свежи и ярки.
Не знаю, было ли то намеренно, но Эсмеральда взяла увядший букет и весь день носила его на груди.
В этот день голос на башне не пел.
Это весьма мало обеспокоило ее. Она проводила свои дни в том, что ласкала Джали, следила за подъездом дома Гонделорье, тихонько разговаривала сама с собой о Фебе и крошила ласточкам хлеб.
Квазимодо она совершенно перестала видеть и слышать. Казалось, бедняга звонарь исчез из Собора. Однажды ночью, когда она не спала и мечтала о своей красавце-капитане, она услышала чей то вздох возле своей кельи Испугавшись, она встала и при свете луны увидела бесформенную массу, лежавшую поперек ее двери. То был Квазимодо, спавший на голом камне.
V. Ключ от Красных врат
Между тем народная молва о чудесном спасении цыганки дошла до архидьякона. Узнав об этом, он сам не мог понять своих чувств. Он примирился со смертью Эсмеральды. И был спокоен. Он дошел до предельной глубины страдания. Человеческое сердце (Клод размышлял об этом) может вмещать лишь определенную меру отчаяния. Когда губка насыщена, пусть море спокойно катит над ней свои волны - она не впитает больше ни капли.
Эсмеральда была мертва, губка насыщена, в этом мире все было кончено для Клода. Но знать, что она жива, что жив Феб, это значило снова отдаться пыткам, потрясениям, сомнениям - жизни. А Клод устал от всего этого.
Когда он услышал эту новость, он заперся в своей монастырской келье. Он не показывался ни на собраниях капитула, ни на богослужениях. Он запер свою дверь для всех, даже для епископа. В таком заточении провел он несколько недель. Предполагали, что он болен. И это была правда.
Но что же делал он взаперти? С какими мыслями боролся этот злосчастный? Вступил ли он в последний бой со своей пагубной страстью? Замышлял ли последний план смерти для нее и гибели для себя?
Его Жеан, его любимый брат, его балованное дитя, однажды пришел к дверям его кельи, стучал, заклинал, умолял, десятки раз называл себя. Клод не впустил его.
Целые дни проводил он, прижавшись лицом к оконному стеклу. Из этого монастырского окна ему видна была келья Эсмеральды; он часто видел ее с козочкой, а иногда с Квазимодо. Он замечал знаки внимания, оказываемые ей жалким глухим, его повиновение, его нежность и покорность цыганке. Он вспомнил, - ибо он обладал прекрасной памятью, а память - это палач ревнивцев, - тот странный взгляд, который звонарь однажды вечером устремил на плясунью. Он вопрошал себя, что могло побудить Квазимодо спасти ее. Он был свидетелем тысячи коротких сцен между цыганкой и глухим;
издали их движения, истолкованные его страстью, казались ему весьма нежными. Он не доверял причудливому характеру женщин. И тогда он смутно почувствовал, как в его сердце закралась ревность, на которую он никогда не считал себя способным, - ревность, заставлявшая его краснеть от стыда и унижения.
- Пусть бы еще капитан, но этот! - Мысль эта потрясала его.
Ночи его были ужасны. С тех пор как он узнал, что цыганка жива, леденящие мысли о призраке и могиле, которые обступали его в первый день, исчезли, и его снова стала жечь
плотская страсть. Он корчился на своем ложе, чувствуя так близко от себя молодую смуглянку.
Еженощно его неистовое воображение рисовало ему Эсме-ральду в позах, заставлявших кипеть его кровь. Он видел ее распростертой на коленях раненого капитана, с закрытыми глазами, с обнаженной прелестной грудью, залитой кровью Феба, в тот блаженный миг, когда он запечатлел на ее бледных губах поцелуй, пламя которого несчастная полумертвая девушка все же ощутила. И вот снова она, полураздетая, в жестоких руках заплечных мастеров, которые обнажают и заключают в "испанский сапог" с железным винтом ее маленькую округлую ножку, ее гибкое белое колено. Он видел это словно выточенное из слоновой кости колено, выглядывавшее из страшного орудия пытки. Наконец вот она в рубахе, с веревкой на шее, с обнаженными плечами, босыми ногами, почти нагая, какою он видел ее в последний день. Эти сладострастные образы заставляли судорожно сжиматься его кулаки, и дрожь пробегала у него по спине.
В одну из таких ночей эти образы так жестоко распалили кровь девственника-священника, что он впился зубами в подушку, затем, вскочив с постели и накинув подрясник поверх сорочки, выбежал из кельи со светильником в руке, полураздетый, безумный, с воспламененным взором.
Он знал, где найти ключ от Красных врат, соединявших монастырь с Собором; ключ же от башенной лестницы, как известно, всегда был при нем.
VI. Продолжение рассказа о ключе от Красных врат
В эту ночь Эсмеральда уснула в своей келье, исполненная забвения, надежды и сладостных мыслей. Она спала уже несколько времени, грезя, как всегда, о Фебе, как вдруг ей послышался какой-то шум. Сон ее был чуток и беспокоен, как у птицы. Ее будил малейший шорох. Она открыла глаза. Ночь была очень темная. Однако она увидела, что кто-то смотрит на нее в слуховое оконце. Лампада освещала это видение. Как только призрак заметил, что Эсмеральда смотрит на него, он задул светильник. Тем не менее молодая девушка успела разглядеть его. Ее веки сомкнулись от ужаса.
- О,-упавшим голосом сказала она,-священник!
Точно при вспышке молнии, вновь встало перед ней минувшее несчастье, и она, похолодев, упала на постель.
Минуту спустя она ощутила прикосновение к своему телу, заставившее ее содрогнуться. Совсем очнувшись, она привстала разъяренная.
Священник скользнул к ней в постель и сжал ее в объятиях.
Она хотела крикнуть и не могла.
- Уйди прочь, чудовище! Уйди, убийца! - говорила она дрожащим и низким от гнева и ужаса голосом.
- Сжалься, сжалься! - шептал священник, целуя ее плечи. Она обеими руками схватила его плешивую голову за остатки волос и старалась отдалить от себя его поцелуи, словно
то были ядовитые укусы.
- Сжалься! - повторял несчастный. - Если бы ты знала, что такое моя любовь к тебе! Это пламя, расплавленный свинец, тысяча ножей в сердце!
И он с неестественной силой стиснул ее руки.
- Пусти меня, - вне себя крикнула она, - пусти, или я плюну тебе в лицо. Он выпустил ее.
- Унижай меня, бей меня, будь жестока, делай, что хочешь, но сжалься! Люби меня!
Тогда она с ребяческой яростью стала бить его. Она напрягала всю силу прекрасных своих рук, чтобы размозжить ему лицо.
- Уйди, демон!
- Люби меня, люби меня! Сжалься! - кричал несчастный, Припадая к ней и отвечая ласками на удары. Внезапно она почувствовала, что он сильнее ее.
- Пора с этим покончить, - сказал он, скрипнув зубами. Побежденная, дрожащая, разбитая, она лежала в его объятиях, в его власти. Она чувствовала, как по телу ее похотливо блуждали его руки. Она сделала последнее усилие и принялась кричать:
...
