- И это все?
- Да, - ответил школяр. - Немного денег...
Что может быть прекрасней цветов, особенно выращенных своими руками. Когда у Вас в доме или в квартире много красивых и пахнущих цветов, то на сердце становиться светлее, даже в пасмурную погоду. Цветы греют душу и дают отдых глазам. Мы предлагаем Вам
подставки для цветов разных размеров и видов. Кованные подставки нашего производства послужат украшением для любого дома.
- У меня их нет.
Тогда школяр с серьезным и вместе решительным видом ответил:
- В таком случае, братец, хоть мне и очень прискорбно, но я должен вам сказать, что другие мне делают выгодные предложения. Вы не желаете дать мне денег? Нет? В таком случае я становлюсь бродягой.
Произнося это ужасное слово, он принял позу Аякса, ожидающего, что его поразит молния.
Архидьякон холодно ответил:
- Становись бродягой.
Жеан отвесил ему низкий поклон, и насвистывая, сошел с монастырской лестницы.
В ту минуту, когда он проходил по монастырскому двору под окном кельи брата, он услышал, как это окно распахнулось; он поднял голову и увидел в окне строгое лицо архидьякона.
- Убирайся к дьяволу! - крикнул Клод. - Вот тебе последние деньги, которые ты получаешь от меня!
И с этими словами священник бросил Жеану кошелек, который набил школяру на лбу большую шишку. Жеан подобрал его и удалился, раздосадованный и в то же время довольный, точно собака, которую забросали мозговыми костями.
III. Да здравствует веселье!
Читатель, быть может, не забыл, что часть Двора чудес была ограждена древней стеной, опоясывавшей город, добрая часть башен которой в ту пору уже начала разрушаться. Одну из этих башен бродяги приспособили для своих увеселений.
В нижнем зале помещался кабачок, а все прочее размещалось в верхних этажах. Эта башня была самым оживленным, а следовательно, и самым отвратительным местом в бродяжьем царстве. Это был какой-то чудовищный, денно и нощно гудевший улей. По ночам, когда большинство нищей братии спало, когда на грязных фасадах домов, выходивших на площадь, не оставалось ни одного освещенного окна, когда ни единый крик не доносился из этих бесчисленных лачуг, из этих муравейников, кишевших ворами, девками, крадеными или незаконнорожденными детьми, - эту веселую башню можно было узнать по не умолкавшему в ней шуму, по багровому свету, струившемуся одновременно из отдушин, из окон, из расщелин потрескавшихся стен, словом, из всех ее пор.
Итак, подвальный этаж башни служил кабаком. В него спускались через низкую дверь по крутой, словно александрийский стих, лестнице. Вывеску на двери заменяла неописуемая мазня, изображавшая новые монеты и зарезанных цыплят, с шутливой надписью: "Кабачок звонарей по усопшим".
Однажды вечером, когда со всех колоколен Парижа прозвучал сигнал тушения огней, ночная стража, ежели бы ей дана была возможность проникнуть в страшный Двор чудес, заметила бы, что в таверне бродяг шумнее, чем всегда, больше пьют и крепче сквернословят. Перёд таверной, на площади было разбросано множество отдельных групп, разговаривавших между собой шопотом, как бывает всегда, когда затевается какое-нибудь важное дело. Там и сям, сидя на корточках, оборванцы точили о камни мостовой дрянные железные ножи.
Между тем в самой таверне вино и игра до такой степени отвлекали бродяг от тех мыслей, которые в этот вечер занимали все умы, что из их разговора трудно было понять, в чем, собственно, дело. Заметно было лишь, что все они казались веселее обычного и что у каждого из них между колен сверкало какое-нибудь оружие - кривой нож, топор, тяжелый палаш или приклад от старинной пищали.
Круглый зал был очень обширен, но столы были так тесно сдвинуты, а гуляк было так много, что все содержимое этой таверны - мужчины, женщины, скамьи, пивные кружки, все то, что пило, спало, играло, здоровые и калеки, - казалось, было перемешано между собой как попало, в таком же порядке и с соблюдением такой же симметрии, как сваленные в кучу устричные раковины. На столах кое-где были зажжены сальные свечи, но главным источником света, игравшие в этом кабаке роль люстры в оперном зале, был очаг. Подвал был настолько сырым, что в камине постоянно, даже летом, не угасая, горел огонь; в этом громадном камине с тяжелыми железными решетками и кухонной утварью пылало то сильное пламя, питаемое дровами вперемешку с торфом, которое в деревнях, вырываясь ночью из окон кузницы, бросает свой кроваво-красный отсвет на стены противоположных домов. Большая собака, важно восседавшая на куче золы, вращала перед горящими углями вертел с мясом.
Однако, несмотря на беспорядок, оглядевшись, можно было отличить в этой толпе три главных группы людей, теснившихся вокруг трех уже известных читателю особ. Одна из этих особ, нелепо наряженная в пестрые восточные лохмотья, был Матиас Хунгади Спикали, герцог египетский и цыганский. Мошенник этот сидел на столе, поджав под себя ноги, подняв кверху палец, и громким голосом посвящал в тайны черной и белой магии окружавших его многочисленных слушателей, внимавших ему с разинутыми от удивления ртами.
Другая кучка сгрудилась около нашего старого приятеля, славного владыки царства Алтынного, вооруженного до зубов. Клопен Труйльфу, с весьма серьезным видом, тихим голосом отдавал приказания, руководя опустошением огромной, зиявшей перед ним и наполненной оружием бочки с выбитым дном, откуда, точно яблоки и виноград из рога изобилия, грудой сыпались топоры, шпаги, шлемы, кольчужные рубахи, отдельные части брони, наконечники пик и копий, стрелы простые и нарезные. Всякий брал из кучи, что хотел, - кто каску, кто шпагу, кто кинжал с крестообразной рукояткой.
Даже дети вооружались, даже безногие, облекшись в броню и латы, ползали между ног пирующих, словно огромные блестящие жуки.
Наконец наиболее шумное, наиболее веселое и наиболее многочисленное скопище заполняло скамьи и столы, где ораторствовал и сквернословил какой-то пронзительный голос, который вырывался из тяжелого воинского вооружения, громыхавшего от шлема до шпор. Человек, который был сплошь увешен рыцарскими доспехами, исчезал под всем этим снаряжением, и видны были лишь его нахальный покрасневший вздернутый нос, локон белокурых волос, розовые губы да дерзкие глаза. За поясом у него было заткнуто несколько ножей и кинжалов, на боку висела большая шпага, слева - заржавевший самострел, перед ним стояла объемистая кружка вина, а по правую руку сидела плотная небрежно одетая девка. Все вокруг хохотали, ругались и пили.
Прибавьте к этому еще двадцать более мелких групп, слуг и служанок, пробегавших с кувшинами на голове, игроков, склонившихся над шарами, шашками, костями, рейками, над азартной игрой в кольца, ссоры в одном углу, поцелуи в другом, и вы будете иметь некоторое понятие об общем характере этой картины, освещенной колеблющимся светом ярко полыхающего пламени, заставляющего плясать на стенах кабака тысячу огромных причудливых теней.
Что касается шума, то кабак напоминал внутренность колокола во время большого трезвона.
Противень под вертелом, куда стекал дождь шипящего сала, наполнял своим неумолчным треском интервалы целого вихря перекрестных разговоров, раздававшихся во всех направлениях.
Среди всего этого гвалта в глубине таверны, на скамье, вплотную к очагу, сидел, протянув ноги в золу и уставившись на горящие головни, философ, погруженный в размышления. То был Пьер Гренгуар.
- Ну, живее! Поторапливайтесь! Вооружайтесь! Через час мы выступаем, - говорил Клопен Труйльфу арготинцам. А одна из девиц напевала:
Доброй ночи, отец мой и мать!
Уж последние гаснут огни!
Двое картежников ссорились.
- Ты, холоп! - орал, весь раскрасневшись, один из них, показывая другому кулак. - Я тебя так разукрашу трефами, что ты в карточной игре у короля сможешь заменить валета крестей!
- Уф! -рычал какой-то нормандец, которого можно было узнать по его гнусавому произношению. - Здесь натискано столько народу, сколько святых в Кальювиле.
- Детки, - говорил фальцетом герцог египетский, обращаясь к своим слушателям, - французские колдуньи летают на шабаш без помела, без мази, без козла, но лишь с помощью нескольких волшебных слов. Итальянских ведьм у дверей всегда ждет козел. Но все они обязательно вылетаю г через дымовую трубу.
Голос молодого повесы, вооруженного с головы до пят, покрывал весь этот галдеж.
- Noel! Noel! --орал он. - Сегодня я в первый раз выйду на поле браня. Бродяга! Я бродяга, клянусь христовым пузом! Налейте-ка мне вина! Друзья мои, мое имя Жеан Фролло Мельник, я дворянин. Я уверен, что если бы бог был молодцом, он сделался бы грабителем. Братья мои, мы предпринимаем славную вылазку. Мы храбрецы. Осадим Собор, взломаем двери, похитим красотку, спасем ее от судей, спасем от попов, разнесем монастырь, сожжем епископа в его доме, и все это мы сварганим быстрее, чем какой-нибудь бургомистр успеет проглотить ложку супа. Наше дело правое! Мы ограбим Собор богоматери, и дело с концом! Мы повесим Квазимодо. Известен вам, сударыни, Квазимодо? Случалось ли вам его видеть, запыхавшегося, верхом на большом колоколе, в Троицын день? Рога сатаны! Это великолепно! Это дьявол, оседлавший медную пасть. Друзья мои, выслушайте меня, нутром своим я бродяга, в душе я арготинец, я рожден плутом. Я был очень богат, но я слопал мое богатство. Моя матушка прочила меня в офицеры, мой батюшка - в дьяконы, тетка -в советники суда, бабушка - в королевские протонотариусы, двоюродная бабка - в казначеи военного ведомства. А я стал бродягой. Я сказал об этом моему батюшке, который швырнул мне в лицо свои проклятия, моей матушке - почтенной женщине, которая принялась хныкать и распустила нюни, как вот это сырое полено на каминной решетке. Да здравствует веселье! Я прямо схожу с ума! Кабатчица, милашка, дай-ка другого вина! У меня есть еще чем заплатить. Не надо больше сюрен-ского, оно дерет горло Я с таким же успехом могу прополоскать горло плетеной корзинкой
Весь сброд, хохоча, рукоплескал ему; заметив, что шум вокруг него увеличивается, школяр воскликнул:
- Что за чудный гвалт! Populi debacchantis populosa debacchatio? * - и принялся петь, закатив при этом восторженно глаза, тоном каноника, начинающего вечерню: - Quae cantica! Quae organa! Quae cantjienae! Quae melodise hie sine fine de-cantantur! Sonant melliflua hymnorum organa, suavissinia angelorum melodia, cantica canttcorum mira!*
* Беснующегося люда многолюдное беснование (лат.).
* Какое песнопение! Какие трубы! Какие песни! Какие мелодии звучат здесь без конца! Поют медоточивые трубы, раздается нежнейшая ангельская мелодия, дивная песнь песней! (лат.).
Вдруг он прервав пенье:
- Чортова трактирщица, тащи-ка мне поужинать! Наступила минута почти полного затишья, когда в свою очередь зазвучал пронзятельный голос герцога египетского,
поучавшего окружавших его цыган:
- ... Ласку зовут Адуиной, лисицу - Голубоножкой или Лесным бродягой, волка - Сероногим или Золотоногим, медведя - Стариком или Дедушкой. Колпачок гнома делает человека невидимкой и позволяет лицезреть невидимое. Всякую жабу, которую желают окрестить, следует нарядить в красный или черный бархат да привязать ей погремушку на шею и погремушку к ногам; кум держит ее голову, кума - зад. Демон Сидрагазум один властен заставить девушек плясать нагими.
- Клянусь обедней! - прервал его Жеан. - Я желал бы быть демоном Сидрагазумом.
Тем временем бродяги продолжали вооружаться, перешептываясь в другом углу кабака.
- Бедняжка Эсмеральда, - говорил один цыган,-она сестра наша. Надо ее вытащить оттуда.
- Разве она все еще в Соборе? - спросил какой-то жулик.
- Да, чорт возьми!
- Так что ж, друзья! - воскликнул жулик. - В поход на Собор богоматери! Тем более, что там в часовне святого Ферреоля и Ферюсьона имеются две статуи, изображающие одна святого Иоанна-крестителя, а другая - святого Антония, обе из чистого золота, весом в сень золотых марок пятнадцать эстерлинов, а подножие у них из позолоченного серебра, весом в семнадцать марок и пять унций. Я знаю это доподлинно, я золотых дел мастер.
Тут Жеану принесли его ужин, и, положив голову на грудь сидевшей с ним рядом девки, он воскликнул:
- Клянусь святым Фультом Люкским, которого народ называет "святой Спесивец", я вполне счастлив. Вон там, против меня, сидит болван с бритым, как у эрцгерцога, лицом и глазеет на меня. А вон налево - другой, у которого такие длинные зубы, что закрывают весь его подбородок. А сам я, словно маршал Жиэ при осаде Понтуаза, - мой правый фланг упирается в холм Пуп Магомета! Приятель, ты похож на продавца мячей для лапты, а сел рядом со мной! Я дворянин, мой друг. Торговля несовместима с дворянством. Убирайся-ка отсюда, О-ля-ля! Эй, вы там! Не драться! Как, Батист Птицеед, у тебя такой великолепный нос, а ты подставляешь его под кулак этого олуха. Вот дуралей!.. Non cuiquam datum est habere nasum*. Ты поистине божественна, Жакелина Грызи-Ухо, жаль только, что ты лысая, О-ля-ля. Меня зовут Жеан Фролло! У меня брат архидьякон! Чорт бы его побрал! Все, что я вам говорю, сущая правда. Превратившись в бродягу, я с легким сердцем отказалася от той половины дома в раю, которую сулил мне брат: dimidiam domurra in paradiso - я цитирую подлинный текст. У меня ленное владение на улице Тиршап, и все женщины влюблены в меня. Это так же верно, как то, что святой Элуа был отличным золотых дел мастером и что в городе Париже пять ремесленных цехов, дубильщиков, сыромятников, кожевников, кошелечников и парильщиков кож, а святого Лаврентия сожгли на костре из яичной скорлупы. Клянусь вам, товарищи.
* Не всякому дано иметь нос (лат.).
Год не буду пить перцовки,
Если вам сейчас солгал!
Милашка моя, смотри, как сияет луна, погляди-ка в отдушину, ветер мнет облака, точь-в-точь как я твою косынку. Девки, утрите сопли ребятам и свечам. Христос и Магомет! Что это я ем, Юпитер? Эй, сводня! У твоих потаскух на голове нет волос, они все в твоей яичнице. Старуха, я люблю лысую яичницу. Чтоб дьявол тебя сделал курносой! Нечего сказать! Хороша Вельзевулова харчевня, где шлюхи причесываются вилками!
Проговорив это, он разбил свою тарелку об пол и загорланил песню:
Клянуся божьей кровью, -*
Законов короля
И очага и крова
Нет больше у меня!
И с верою христовой
Давно простился я!
Тем временем Клонен Труйльфу успел закончить раздачу оружия. Он подошел к Гренгуару, который, поставив ноги на решетку камина, был погружен в глубокую задумчивость.
- Дружище Пьер, - спросил король Алтынный, - о чем это ты, чорт возьми, так задумался?
Гренгуар, грустно улыбаясь, повернулся к нему,
- Я люблю огонь, мой дорогой повелитель, не по той низменной причине, что он согревает наши ноги или варит наш суп, но за его искры. Порой я провожу целые часы, глядя на них. Я открываю тысячу вещей в этих звездочках, усеивающих черную глубину очага. Эти звезды - целые миры.
- Гром и молния, если я что-либо понял! - сказал бродяга. - Не знаешь ли ты, который час?
- Не знаю, - ответил Гренгуар.
Тогда Клопен подошел к египетскому герцогу.
- Дружище Матиас, ведь мы выбрали недобрый час, говорят, что Людовик Одиннадцатый в Париже.
- Еще лишняя причина вырвать из его когтей нашу сестру, - ответил старый цыган.
- Ты рассуждаешь, как подобает мужчине, Матиас, - сказал король Алтынный. - К тому же мы быстро управимся с этим делом. В Соборе нам нечего опасаться сопротивления. Каноники - просто зайцы, кроме того, сила за нами! Чины судебной палаты попадут впросак, когда явятся за ней. Клянусь папскими кишками, я не хочу, чтобы они повесили эту хорошенькую девушку.
Клопен вышел из кабака.
Жеан тем временем орал хриплым голосом:
- Я пью, я ем, я пьян, я сам Юпитер! Эй, Пьер Душегуб! Если ты еще раз посмотришь на меня такими глазами, то я щелчками собью тебе пыль с носа!
Что касается Гренгуара, то, потревоженный в своих размышлениях, он стал наблюдать происходившую вокруг него бурную и крикливую сцену, бормоча сквозь зубы: "Luxuriosa res vinum et tumultuosa ebrietas*. Как хорошо, что я не пью, и как отлично выразился святой Бенедикт: ".Vinum apostatare facit etiam sapientes"*.
* От вина распутство и буйное веселие (лат.).
* Вино доводит до греха даже мудрецов (лат.).
В это время вернулся Клопен и крикнул громовым голосом:
- Полночь!
Это слово произвело такое же действие, как сигнал садиться на коней, поданный полку во время привала. Все бродяги, мужчины, женщины, дети, гурьбой повалили из таверны, грохоча оружием и старым железом.
Луну закрыло облако. Двор чудес погрузился в полный мрак. Нигде ни единого огонька. А между тем площадь далеко не была безлюдна. Можно было разглядеть толпу мужчин и женщин, переговаривавшихся тихими голосами. Слышно было, как они гудели, и видно было, как в темноте отсвечивало оружие. Клопен взгромоздился на огромный камень.
- Стройся, Арго! - заорал он. - Стройся, Египет! Стройся, Галилея!
В темноте началось движение. Казалось, несметная толпа вытягивалась в колонну. Спустя несколько минут король Алтынный вновь возвысил голос:
- Теперь молчать, пока будете итти по Парижу. Пароль:
"Petite flambe en baguenaud!"* Факелы зажигать лишь перед Собором. Вперед!
Через десять минут всадники ночного дозора бежали в испуге перед длинной процессией каких-то черных молчаливых людей, направлявшихся к мосту Менял по извилистым улицам, прорезавшим во всех направлениях огромный Рыночный квартал.
* "Les gens de la petite flambe" - название шайки воров, занимавшихся срезыванием кошельков.
IV. Медвежья услуга
В эту ночь Квазимодо не спалось. Он только что обошел в последний раз Собор. Запирая церковные врата, он не заметил, как мимо него прошел архидьякон, выразивший некоторое недовольство при виде того, как тщательно Квазимодо задвигал и замыкал огромные железные засовы, придававшие широким створам дверей прочность каменной стены. Клод казался еще более озабоченным, чем обычно. После ночного происшествия в келье он очень дурно обращался с Квазимодо. Он был груб с ним и даже порой бил его, но ничто не могло поколебать покорность, терпение и безропотную преданность звонаря. Не упрекая, не ропща, он все сносил от архидьякона-угрозы, брань, побои. Разве только с беспокойством глядел ему вслед, когда Клод подымался на башню, но архидьякон и сам остерегался попадаться на глаза цыганке.
Итак, в эту ночь Квазимодо, скользнув взглядом по бедным заброшенным им колоколам - по Жакелине, Марии, Ти-бо, - взобрался на вышку северной башни и там, поставив на крышу потайной, закрытый наглухо фонарь, принялся глядеть на Париж. Ночь, как мы уже сказали, была очень темная.
Париж, который в ту эпоху по ночам почти никак не освещался, являл глазу смутное нагромождение каких-то черных массивов, пересекаемых там и сям белесоватыми излучинами Сены Квазимодо не видел света нигде, кроме окна какого-то отдаленного здания, смутный и сумрачный профиль которого обрисовывался высоко над кровлями со стороны Сент-Антуан-ских ворот. Там, очевидно, тоже кто-то бодрствовал.
Оглядывая своим единственным глазом этот туманный ночной горизонт. Квазимодо ощущал в душе какую-то необъяснимую тревогу. Он уж несколько дней был настороже. Он заметил, что вокруг Собора непрерывно сновали какие-то личности зловещего вида, не спускавшие глаз с убежища молодой девушки. Он подумал, не затевается ли какой нибудь заговор против несчастной затворницы.
Он воображал, что народ ненавидел ее так же, как его, и что надо ожидать в ближайшее время каких-нибудь событий. Поэтому-то он и дежурил на своей колокольне, держась, как верный пес, настороже и "мечтая в своей мечтальне", как говорит Рабле, поочередно посматривая то на Париж, то на келью, обуреваемый тысячью подозрений.
Оглядывая "недоверчиво город своим единственным глазом, который природа как бы в вознаграждение одарила исключительной зоркостью, возмещавшей другие отсутствовавшие у Квазимодо органы чувств, он заметил, что очертания Старой Скорняжной набережной имеют несколько необычный вид. Там происходило какое-то движение; линия парапета, черневшая над белизной воды, не была прямой и неподвижной, как на других набережных, но колыхалась, подобно речной зыби или головам движущейся толпы
Это ему показалось странным Он удвоил внимание. Казалось, движение шло в сторону Ситэ. Нигде ни малейшего огонька. Некоторое время движение это происходило на набережной, затем постепенно оно схлынуло, словно вошло внутрь острова, потом оно совершенно прекратилось, и линия набережной снова стала прямой и неподвижной.
Пока Квазимодо терялся в догадках, ему вдруг показалось, что это движение вновь возникло на Папертной улице, врезавшейся в Ситэ перпендикулярно фасаду Собора богоматери. Наконец, невзирая на кромешную тьму, он увидел, как из этой улицы показалась голова колонны, как в одно мгновение всю площадь запрудила толпа, в которой ничего нельзя было разглядеть в потемках, кроме того, что это была толпа.
В этом зрелище было что-то страшное. Эта своеобразная процессия, которая словно старалась укрыться в глубокой тьме, хранила столь же глубокое молчание. Однако она все же должна была производить кое-какой шум, хотя бы топот ног. Но этот топот не доходил до нашего глухого, и эта огромная толпа, которую он еле различал и которую совсем не слышал, хотя она волновалась и двигалась близко от него, производила впечатление сонма мертвецов, безмолвных, неосязаемых, затерянных во мгле. Ему казалось, будто он видит, как на него надвигается туман, как люди идут в нем, как тени шевелятся в тени.
Тогда все его сомнения воскресли, и мысль о нападении на цыганку вновь возникла в его мозгу. Он смутно ощутил, что надвигается опасность. В эту критическую минуту он так разумно и быстро все рассудил, как трудно было бы ожидать от столь неповоротливого ума. Разбудить цыганку? Заставить ее бежать? Каким образом? Улицы были наводнены толпой, задняя стена выходила к реке. Нет ни лодки, ни выхода. Оставалось одно: не нарушая сна Эсмеральды, пасть мертвым на пороге Собора, сопротивляться, по крайней мере, до тех пор, пока не подоспеет помощь, если только она придет. Ведь несчастная всегда успеет проснуться для того, чтобы умереть. Остановившись на этом решении, он более спокойно принялся изучать "врага".
Толпа на площади возрастала с каждой минутой. Но, по-видимому, она производила мало шума, так как окна, выходившие на улицы и на площадь, оставались закрытыми. Вдруг блеснул свет, и вмиг шесть или семь зажженных факелов заколыхались над толпой, колебля в темноте свои огненные пучки. И тут-то Квазимодо отчетливо разглядел кишевшую на площади ужасную толпу мужчин и женщин в лохмотьях, вооруженных косами, пиками, резаками и копьями, чьи острия горели тысячей огней. Там и сям, словно рога, над этими отвратительными рожами торчали черные вилы. Он смутно припомнил, что уже где-то видел этот народ; ему показалось, что он узнает те самые лица, которые несколько месяцев тому назад приветствовали в нем папу шутов. Какой-то человек, державший в одной руке зажженный факел, а в другой-дубинку, взобрался на тумбу и стал, повидимому, держать речь. И вслед за этим диковинная армия несколько перестроилась, словно окружая Собор. Квазимодо взял фонарь и спустился на площадку между башнями, чтобы присмотреться поближе и изобрести средство обороны.
Действительно, Клопен Труйльфу, дойдя до главного портала Собора богоматери, выстроил свое войско в боевом порядке. Хотя он и не ожидал никакого сопротивления, но, как осторожный полководец, хотел сохранить порядок, который позволил бы ему достойно встретить внезапную атаку ночного дозора или патрулей. И вот он расположил своих бойцов так, что, глядя на толпу сверху и издали, вы приняли бы ее за римский треугольник в Экномской битве, за "свинью" Александра Македонского или за знаменитый клин Густава-Адольфа. Основание этого треугольника уходило в глубь площади, загораживая Пагертпую улицу; одна из сторон была обращена к Отель-Дье, а другая - к улице Сен-Пьер-о-Беф. Клопен Труйльфу поместился у вершины треугольника вместе с герцогом египетским, нашим другом Жеаном и наиболее отважными молодцами.
Нападения, подобные тому, какое бродяги намеревались
совершить на Собор богоматери, не являлись особой редкостью в средневековых городах. Того, что мы ныне именуем "полицией", встарь не существовало вовсе. В наиболее многолюдных городах, особенно в столицах, не было единой, центральной, устанавливающей порядок власти. Феодализм созидал эти большие города-общины самым причудливым образом. Город был собранием тысячи отдельных феодальных владений, разделявших его на части всевозможной формы и величины. Отсюда множество самых противоречивых распорядков, иначе говоря, отсутствие порядка. Так, например, в Париже, независимо от ста сорока одного ленного владельца, пользовавшихся правом взимания земельной подати, было еще двадцать пять владельцев, пользовавшихся, кроме этого, правом судебной власти, - от епископа Парижского, которому принадлежало сто пять улиц, до настоятеля Нотр-Дам-де-Шан, у которого их было четыре. Все эти феодальные законники лишь номинально признавали своего сюзерена - короля. Все имели право собирать дорожные пошлины. Все чувствовали себя хозяевами. Людовик XI, этот неутомимый труженик, в таких обширных размерах предпринявший разрушение здания феодализма, которое Ришелье и Людовик XIV продолжали возводить в интересах королевства, а Мирабо прикончил в интересах народа, пытался прорвать эту сеть поместных владений, покрывавших Париж, властно издав наперекор всем два или три указа, устанавливавшие обязательные для всех правила. Так, в 1465 году всем горожанам было приказано, под страхом виселицы, при наступлении ночи зажигать на своих окнах свечи и запирать своих собак; в том же году второй указ предписывал запирать вечером улицы железными цепями и запрещал иметь при себе вне дома кинжал или другое боевое оружие. Но вскоре все эти попытки установить общегородское законодательство были преданы забвению. Горожане позволили ветру задувать свечи на окнах, а собакам бродить; цепи протягивались поперек улицы лишь во время осадного положения, а запрет носить оружие привел лишь к тому, что улицу Перерезанных глоток переименовали в улицу Перерезанного горла, что уже явно представляло значительный прогресс. Старинное же сооружение феодального законодательства оставалось незыблемым. Поместные и окружные судебные управления громоздились друг на друга, сталкивались, перепутывались, наслаиваясь вкривь и вкось одно на другое, как бы врезаясь друг в друга; ночная стража, дозор, караул представляли собой бесполезную заросль, сквозь которую во всеоружии пробирались грабеж, разбой и бунт. Среди подобного беспорядка внезапное нападение черни на какой-нибудь дворец, особняк или простой дом, даже в самых населенных частях города, отнюдь не могло считаться неслыханным происшествием.
В большинстве случаев соседи только тогда вмешивались в это дело, когда грабеж задевал их жилища Заслышав выстрелы из мушкетов, они затыкали себе уши, закрывали ставни, накрепко замыкали двери, предоставляя распре кончаться при содействии ночного дозора или без оного. На следующее утро парижане толковали- "Прошлой ночью разгромили жилище Этьена Барбетта"; "На маршала Клермонского произведено было нападение" и пр Поэтому, не только королевские резиденции - Лувр, дворец, Бастилия, Турнель, но и просто обиталища вельмож - Малый Бурбонский дворец, особняк Сане, особняк Ангулем и пр. - обнесены были зубчатыми стенами и имели над воротами бойницы Церкви охраняла их святость Однако некоторые из них - к этому числу не принадлежал Собор богоматери-были укреплены. Аббатство Сен-Жермен-де-Пре было обнесено зубчатой оградой, точно владение какого-нибудь барона, а на пушки оно израсходовало значительно больше меди, чем на колокола. Следы его укреплений заметны были еще и в 1610 году; ныне от него не сохранилось ничего, кроме одной лишь церкви.
Но возвратимся к Собору богоматери.
Когда первые распоряжения были закончены, - а отдавая должное дисциплине этой армии бродяг, следует заметить, что приказания Клопена исполнялись в полном молчании и с величайшей точностью, - достойный предводитель этой шайки взобрался на ограду паперти и, обратясь лицом к Собору, возвысил свой хриплый и грубый голос, размахивая при этом факелом, пламя которого, колеблемое ветром и застилаемое собственным дымом, то озаряло фасад церкви красноватым светом, то оставляло его в тени.
- Тебе, Луи де Бомон, епископ Парижский, советник королевской судебной палаты, я, Клопен Труйльфу, король Алтынный, великий кесарь, князь арготинцев, епископ шутов, говорю "Наша сестра, облыжно осужденная за колдовство, укрылась в твоем Соборе Ты обязан предоставить ей убежище и защиту. Но суд хочет извлечь ее оттуда, и ты дал на то свое согласие Завтра ее повесят на Гревской площади, если ей не помогут бог и бродяги. И вот мы пришли к тебе, епископ. Ежели твоя церковь неприкосновенна, то неприкосновенна и сестра наша; если же наша сестра не является неприкосновенной, то и храм твой не будет неприкосновенным. Поэтому мы требуем, чтобы ты выдал нам девушку, если хочешь спасти свой Собор, или же мы отнимем девушку и разграбим храм. И это будет справедливо! А в подтверждение этого я водружаю здесь мое знамя, и да хранит тебя бог, парижский епископ!"
К несчастью, Квазимодо не мог слышать этих слов, произнесенных с выражением мрачного и дикого величия. Один из бродяг подал Клопену стяг, который тот торжественно водрузил в расщелине между двумя плитами. Это были большие вилы, на зубьях которых висел окровавленный кусок падали.
Сделав это, король Алтынный обернулся и оглядел свою армию - свирепого вида пареньков, взгляды которых сверкали почти так же, как пики. После небольшой паузы он крикнул:
- Вперед, ребята! За дело, взломщики!
Тридцать здоровенных плечистых молодцов, по виду слесари, выступили из рядов с молотками, клещами и железными ломами на плечах. Они двинулись к главному порталу Собора, взошли на паперть, и видно было, как они, очутившись под стрельчатым сводом, принялись взламывать двери при помощи клещей и рычагов. Бродяги повалили вслед, чтобы помочь им или чтобы поглазеть на них. Все одиннадцать ступеней паперти были запружены толпой.
...
