- На помощь! Ко мне! Вампир! Вампир! Никто не являлся. Одна лишь Джали проснулась и жалобно блеяла.
Отдыхать можно где угодно, на даче, заграницей, у моря или в горах. Кому, как нравиться. Можно провести прекрасные праздничные дни и выбрать
экскурсионные туры в Грецию. Такая поездка пойдет на пользу каждому. Это и отдых от повседневных проблем и познавательная поездка по Греции.
- Молчи! - задыхаясь, шептал священник. Отбиваясь от него и катаясь по полу, цыганка натолкнулась на что-то холодное, металлическое. То был свисток Квазимодо. С проблеском надежды схватила она его, поднесла к губам и из последних сил дунула. Свисток издал чистый, резкий, пронзительный звук.
- Что это? - спросил священник.
И почти в ту же минуту он почувствовал, как его приподняла с полу могучая рука. В келье было темно, он не мог ясно разглядеть того, кто схватил его, но слышал бешеный скрежет зубов и увидел тускло блеснувшее над своей головой широкое лезвие тесака.
Священнику показалось, что это был Квазимодо. По его предположению, это мог быть только он. Он припомнил, что, входя сюда, он споткнулся о какую-то массу, растянувшуюся поперек двери. Но так как новоприбывший не произносил ни слова, Клод не знал, что и думать. Он схватил руку, державшую тесак, и крикнул: "Квазимодо!" В этот отчаянный миг он забыл, что Квазимодо глух.
В мгновение ока священник был повергнут наземь и почувствовал на своей груди свинцовое колено. По этому угловатому колену он узнал Квазимодо. Но как быть, что сделать, чтобы Квазимодо узнал его? Ночь превращала глухого в слепца.
Он погибал. Молодая девушка, как приведенная в раздражение тигрица, не пыталась спасти его. Уже нож навис над самой его головой; минута была критическая. Внезапно его противник заколебался.
- Кровь не должна брызнуть на нее, - пробормотал он глухо.
То действительно был голос Квазимодо.
И тут священник почувствовал, как сильная рука тащит его за ногу из кельи Так вот где было ему суждено умереть! К счастью для него, несколько мгновений тому назад взошла луна. Когда они очутились за порогом кельи, бледный луч месяца осветил лицо священника. Квазимодо взглянул на него, задрожал и, выпустив его, отшатнулся.
Цыганка, вышедшая на порог своей кельи, с изумлением увидела, что роли изменились. Теперь угрожал священник, а Квазимодо умолял
Священник, выражавший жестами гнев и упрек, резко приказал ему удалиться.
Глухой поник головой, затем опустился на колени у порога кельи.
- Господин, - сказал он покорно и серьезно, - потом вы можете делать, что вам угодно, но прежде убейте меня.
И с этими словами он протянул священнику свой тесак. Священник вне себя хотел схватить его, но молодая девушка оказалась проворнее Она вырвала нож из рук Квазимодо и зло расхохоталась.
- Подойди только! - сказала она священнику. Она занесла нож. Священник стоял в нерешительности. Он не сомневался, что она ударит его.
- Ты не осмелишься, трус! - крикнула она. И затем, зная, что это пронзит тысячью раскаленных игл его сердце, безжалостно добавила.
- Я знаю, что Феб не умер!
Священник отшвырнул ногой Квазимодо и, дрожа от бешенства, скрылся под лестничным сводом.
Когда он ушел. Квазимодо поднял спасший цыганку свисток.
- Он чуть было не заржавел,- проговорил он, возвращая его цыганке, и удалился, оставив ее одну.
Молодая девушка, потрясенная этой бурной сценой, в изнеможении упала на постель, разразившись рыданиями. Горизонт ее вновь заволокло зловещими тучами.
Священник ощупью вернулся в свою келью.
Свершилось. Клод ревновал к Квазимодо.
И он задумчиво повторил роковые слова: "Она не достанется никому".
ВИКТОР ГЮГО
СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ
КНИГА ДЕСЯТАЯ
I. На Бернардинской улице у Гренгуара одна за другой зарождается
несколько блестящих идей
С той самой минуты, как Гренгуар понял, какой оборот приняло все это дело, и убедился, что для главных действующих лиц этой комедии здесь несомненно пахнет веревкой, виселицей и прочими неприятностями, он уже и не думал в это вмешиваться Бродяги же, среди которых он остался, рассудив, что, в конце концов, они все же самое лучшее общество в Париже, - бродяги продолжали интересоваться судьбой цыганки Он находил, что это было вполне понятно со стороны людей, у которых, как и у цыганки, не было впереди ничего, кроме Шармолю либо Тортерю, и которые не уносились, подобно ему, в заоблачные выси на крыльях Пегаса. Из их болтовни он узнал, что его супруга, обвенчанная с ним по обряду разбитой кружки, нашла убежище в Соборе Парижской богоматери, и был этому весьма рад. Но он даже и не помышлял о том, чтобы ее там проведать. Порой он вспоминал о маленькой козочке, но этим все и ограничивалось. Днем он давал акробатические представления, чтобы прокормить себя, а по ночам корпел над запиской, направленной против парижского епископа, ибо он не забыл, как колеса епископских мельниц когда-то окатили его водой, и хранил на него за это в своей душе обиду. Одновременно с этим он был занят составлением комментария к великолепному произведению Бодриле-Руж, епископа Нойонского и Турней-ского "De cupa petrarum"*, что породило в нем сильнейшее влечение к архитектуре. Эта склонность вытеснила в его сердце страсть к герметике, естественным завершением которой и являлось зодчество, ибо между герметикой и зодчеством есть внутренняя связь. Гренгуар, любивший идею, полюбил и внешнюю форму этой идеи.
* "О тесании камней" (лат.)
Однажды он остановился около церкви Сен-Жермен-Оксе-руа, у самого угла здания, называвшегося Епископской тюрьмой, стоявшего напротив другого, называвшегося Королевской тюрьмой. В Епископской тюрьме имелась очаровательная часовня XIV столетия, заалтарная часть которой выходила на улицу. Гренгуар благоговейно рассматривал наружную скульптуру этой часовни. Он находился в состоянии того эгоистического, всепоглощающего наслаждения, когда художник во всем мире видит лишь одно искусство и весь мир - в искусстве. Внезапно он почувствовал, как чья-то рука тяжело легла ему на плечо. Он обернулся. То был его бывший друг, его бывший учитель - господин архидьякон.
Он замер от изумления. Он уже давно не видал архидьякона, а Клод был одной из тех значительных и страстных натур, встреча с которыми всегда нарушает душевное равновесие философа-скептика.
Архидьякон в продолжение нескольких минут молчал, я Гренгуар мог не спеша разглядеть его. Он нашел Клода сильно изменившимся, бледным, как зимнее утро, с глубоко запавшими глазами и почти седыми волосами. Первым нарушил молчание священник, сказав спокойным, но ледяным тоном:
- Как ваше здоровье, мэтр Пьер?
- Мое здоровье? - ответил Гренгуар. -- Э! Да ни то, ни се, а впрочем, недурно. Я знаю меру всему. Ведь вы помните, учитель, в чем, по словам Гиппократа, секрет вечного здоровья, id est: cibi, potus, somni, venus, omnia moderata sint*.
* А именно: в пище, в питье, во сне, в любви - во всем воздержание (лат.)
- Значит, вас ничто не тревожит, мэтр Пьер? - снова заговорил священник, пристально смотря на Гренгуара.
- Ей-богу, нет!
- А что вы теперь делаете?
- Как видите, рассматриваю, как вытесаны эти каменные плиты и как вырезан барельеф.
Священник улыбнулся той горькой улыбкой, которая приподымает только один уголок рта.
- И это вас забавляет?
-- Это рай! - воскликнул Гренгуар. И, склонившись над изваяниями с восторженным видом человека, демонстрирующего живых феноменов, продолжал: - Разве вы не находите, что изображение на этом барельефе выполнено с необычайным мастерством, тщательностью и терпением? Взгляните на эту колонку. Где вы найдете листья капители, над которыми тоньше и любовнее поработал бы резец? Вот три выпуклых медальона Жана Мальвена Это еще не лучшее произведение его великого гения. Тем не менее наивность, нежность лиц, изящество поз и драпировок и то невыразимое очарование, которое примешивается даже ко всем ею недостаткам, делают эти статуэтки весьма оживленными и изысканными, быть может, даже чересчур. Вы не находите, что это очень занимательно?
- Конечно, - ответил священник
- А если бы вы побывали внутри часовни! - продолжал поэт со свойственным ему болтливым воодушевлением. - Всюду изваяния! Их так много, точно капустных листьев в кочане! А от хоров веет таким благочестием и своеобразием, что я никогда нигде ничего подобного не видал.
Клод прервал его-
- Значит, вы счастливы? Гренгуар ответил с жаром:
- Клянусь честью, да! Сначала я любил женщин, потом животных. Теперь я люблю камни Они столь же забавны, как женщины и животные, но менее вероломны.
Священник приложил руку ко лбу. Это был его привычный жест.
- Развей
- Еще бы! - сказал Гренгуар. - Это дает счастье. Он схватил священника за руку и повел его в лестничную башенку Епископской тюрьмы.
- Ну, вот вам лестница! Каждый раз, когда я вижу ее, я счастлив. Это одна из самых простых и редкостных лестниц Парижа. Все ступеньки скошены снизу. Ее красота и простота заключены именно в плитах этих ступенек, имеющих около фута в ширину, вплетенных, вбитых, вогнанных, вправленных, втесанных одна в другую и как бы впившихся друг в друга поистине крепкой и изящной хваткой.
- И вы ничего не желаете?
- Нет.
- И ни о чем не сожалеете?
- Ни сожалений, ни желаний Я устроил свою жизнь.
- То, что устраивают люди, - сказал Клод, - расстраивают обстоятельства.
- Я философ школы Пиррона, - ответил Гренгуар, - и во всем стараюсь соблюдать равновесие.
- А как вы зарабатываете на жизнь?
- Я то для одних, то для других сочиняю эпопеи и трагедии; но всего прибыльнее мое ремесло, которое вам известно, учитель, - я ношу в зубах пирамиды из стульев.
- Грубое ремесло для философа.
- В нем опять-таки все построено на равновесии,-ответил Гренгуар. - Когда человеком владеет одна мысль, он находит ее во всем.
- Мне это знакомо, - ответил архидьякон. Помолчав немного, священник продолжал-
- Тем не менее у вас довольно жалкий вид.
- Жалкий, да, но не несчастный!
В эту минуту послышался топот лошадиных копыт, и собеседники увидали в конце улицы отряд королевских стрелков с офицером во главе, проскакавших с поднятыми вверх пиками. Это была блестящая кавалькада, цокот копыт о мостовую звонко разносился в воздухе.
- Что вы так пристально глядите на этого офицера? -< сказал Гренгуар архидьякону.
- Мне кажется, я его знаю.
- А как его зовут?
- Мне думается, - ответил Клод, - его зовут Феб де Шатопер!
- Феб! Редкое имя> Есть еще другой Феб, граф де Фуа. Я знавал одну девушку, которая клялась всегда именем Феба.
- Пойдите-ка сюда,- сказал священник.- Мне надо вам кое-что сказать.
Со времени появления отряда сквозь ледяную внешность священника стало проступать какое то возбуждение. Он двинулся вперед. Гренгуар последовал за ним по привычке повиноваться ему, как, впрочем, и все те, кто приходил в соприкосновение с этим властным человеком. Они молча дошли до улицы Бернардинцев, довольно безлюдной Тут Клод остановился.
- Что вы хотите мне сказать, учитель? - спросил Гренгуар.
- Не находите ли вы,-с видом глубокого раздумья заговорил архидьякон, - что одежда всадников, которых мы только что видели, гораздо красивее и вашей, и моей?
Гренгуар отрицательно покачал головой.
- Я предпочитаю мой желто-красный кафтан этой чешуе из железа и стали. Нечего сказать, удовольствие производить на ходу такой шум, словно скобяные ряды во время землетрясения.
- И вы, Гренгуар, никогда не завидовали этим красивым молодцам в военных доспехах?
- Завидовать! Но чему же, господин архидьякон? Их силе, их вооружению, их дисциплине? Философия и независимость в рубище стоят большего. Я предпочитаю быть головкой мухи, чем хвостом льва!
- Странно, - промолвил задумчиво священник. - А все же нарядный мундир очень красивая вещь!
Гренгуар, видя, что архидьякон задумался, покинул его, чтобы полюбоваться порталом одного из соседних домов. Он возвратился и, всплеснув руками, сказал:
- Ежели бы вы не были так поглощены красивыми мундирами военных, господин архидьякон, то я попросил бы вас пойти взглянуть на эту дверь. Я всегда утверждал, что входная дверь дома сьёра Обри самая великолепная на свете.
- Пьер Гренгуар, - спросил архидьякон, - куда вы девали маленькую цыганскую плясунью?
- Эсмеральду? Как вы круто меняете тему беседы.
- Кажется, она была вашей женой?
- Да, нас повенчали разбитой кружкой на четыре года. Кстати, - добавил Гренгуар, не без лукавства глядя на архидьякона, - вы все еще помните о ней?
- А вы о ней больше не думаете?
- Изредка. У меня так много дел!.. Боже мой, как хороша была маленькая козочка!
- Кажется, цыганка спасла вам жизнь?
- Да, чорт возьми, это правда!
- Что же с ней сталось? Что вы с ней сделали?
- Право, не знаю. Кажется, ее повесили.
-
Вы думаете?
- Я в этом не уверен. Когда я увидел, что дело пахнет виселицей, я вышел из игры.
- И это все, что вы знаете?
- Постойте! Мне говорили, что она укрылась в Соборе Парижской богоматери и что там она в безопасности. Я очень этому рад, но до сих пор не могу узнать, спаслась ли с ней козочка. Вот все, что я знаю.
- Я сообщу вам больше! - воскликнул Клод, и его голос, до сей поры тихий, медленный, почти глухой, вдруг сделался громовым. - Она действительно нашла убежище в Соборе богоматери, но через три дня правосудие заберет ее оттуда, и она будет повешена на Гревской площади. Имеется уже постановление судебной палаты.
- Как это досадно! - сказал Гренгуар. В мгновение ока к священнику вернулась его холодное спокойствие.
- А какому дьяволу, - заговорил поэт, - вздумалось добиваться ее вторичного ареста? Разве нельзя было оставить в покое суд? Кому какой ущерб от того, что несчастная девушка приютилась под арками Собора богоматери, рядом с гнездами ласточек?
- Есть на свете такие демоны,-ответил архидьякон.
- Это чертовски неприятно,-заметил Гренгуар. Архидьякон, помолчав, продолжал:
- Итак, она спасла вам жизнь?
- Да, у моих друзей-бродяг. Еще немного, и меня бы повесили. Теперь они жалели бы об этом.
- Вы ничего не хотите сделать для нее?
- Очень охотно, отец Клод, Ну, а вдруг я впутаюсь в скверную историю?
- Что за важность!
- Как что за важность! Хорошо вам рассуждать, а у меня начаты два больших сочинения.
Священник ударил себя по лбу. Несмотря на его напускное спокойствие, этот резкий жест выдавал его внутреннее волнение.
- Как ее спасти? Гренгуар ответил:
- Учитель, я скажу вам: <Il padelt", что по-турецки означает: "Бог наша надежда".
- Как спасти ее? - повторил задумчиво Клод. Гренгуар, в свою очередь, хлопнул себя по лбу.
- Послушайте, учитель! Я одарен воображением. Я найду выход... Что если попросить короля о помиловании?
- Людовика-то Одиннадцатого! О помиловании!
- А почему бы и нет?
- Поди отними кость у тигра!
Гренгуар принялся измышлять новые способы.
- Хорошо, извольте. Угодно вам, я обращусь с заявлением к повитухам о том, что девушка беременна?
Это заставило вспыхнуть впалые глаза священника.
- Беременна! Негодяй! Разве тебе что-нибудь известно? Вид его испугал Гренгуара. Он поспешил ответить:
- О нет, уж никак не мне! Наш брак был настоящим forismaritagium*. Я тут ни при чем. Но таким образом можно добиться отсрочки.
* Фиктивный брак (лат.).
- Безумие! Позор! Замолчи!
- Вы зря горячитесь, - проворчал Гренгуар. - Добились бы отсрочки, вреда это никому не принесло бы, а повитухи, бедные женщины, заработали бы сорок парижских денье.
Священник не слушал его.
- А между тем необходимо, чтобы она вышла оттуда! - бормотал он. - Постановление вступит в силу через три дня. Но не будь даже постановления... Квазимодо! У женщин такой извращенный вкус!-Он повысил голос. -Мэтр Пьер, я хорошо все обдумал, есть только одно средство спасения.
-- Какое же? Я больше не вижу ни одного.
- Слушайте, мэтр Пьер, вспомните, что вы обязаны ей жизнью. Я откровенно изложу вам мой план. Церковь день и ночь охраняют. Оттуда выпускают лишь тех, кого видели входящими. Вы придете. Я провожу вас к ней. Вы обменяетесь с ней платьем. Она наденет ваш плащ, а вы - ее юбку.
- До сих пор все идет гладко, - заметил философ, - дальше?
- А дальше? Она выйдет, вы останетесь. Вас, может быть, повесят, но зато она будет спасена.
Гренгуар с весьма серьезным видом почесал у себя за ухом.
- Гляди-ка,-сказал он,-вот мысль, которая мне самому не пришла бы в голову.
При неожиданном предложении Клода открытое и добродушное лицо поэта внезапно омрачилось, словно веселый итальянский пейзаж, когда неожиданно набежавший порыв злого ветра нагоняет облака на солнце.
- Итак, Гренгуар, что вы скажете об этом плане?
- Я скажу, учитель, что меня повесят не "может быть", а вне сомнения.
- Это нас не касается.
- Чорт возьми! -сказал Гренгуар.
- Она спасла вам жизнь. Вы уплатите лишь свой долг."
- У меня много других долгов, которых я не плачу.
- Мэтр Пьер, это необходимо! Архидьякон говорил повелительно.
- Послушайте, отец Клод, - ответил окончательно оторопевший поэт, - вы настаиваете, но вы неправы. Я не вижу, почему я должен дать себя повесить за другого?
- Да что вас так привязывает к жизни?
- О! Тысяча причин!
- Какие, не угодно ли сказать?
- Какие? Воздух, небо, утро, вечер, сияние луны, мои милые приятели - бродяги, веселая перебранка с девками, изучение дивных архитектурных памятников Парижа, три объемистых сочинения, которые я должен написать. - одно из них направлено против епископа и его мельниц. Да мало ли что! Анаксагор говорил, что он живет на свете, чтоб любоваться солнцем. И потом, я имею счастье проводить время с утра и до вечера в обществе гения, то есть с самим собой, а это очень приятно.
- Пустозвон, - пробурчал архидьякон. - Однако скажи, эту жизнь, которую ты находишь столь приятной, кто ее сохранил тебе? Кому ты обязан тем, что дышишь воздухом, что любуешься небом, что имеешь возможность тешить свой птичий ум всякими бреднями и дурачествами? Где бы ты был без Эсмеральды? И ты хочешь, чтобы она умерла, она, благодаря которой ты жив? Ты хочешь смерти этого прелестного, кроткого, очаровательного создания, без которого померкнет дневной свет! Более божественного, чем сам господь бог! А ты, полумудрец, полубезумец, ты, черновой набросок чего-то, какое-то растение, воображающее, что оно движется и мыслит, ты будешь пользоваться той жизнью, которую ты
украл у нее, жизнью, столь же бесполезной, как свеча, зажженная в полдень! Прояви немного жалости, Гренгуар! Будь в свою очередь великодушен! Она показала тебе пример.
Священник говорил пылко. Гренгуар слушал его сначала безучастно, потом растрогался, и, наконец, мертвенно-бледное лицо его исказилось гримасой, которая уподобила его новорожденному, страдающему коликами.
- Вы красноречивы! - проговорил он, отирая слезу. - Хорошо! Я подумаю об этом. Ну и странная же мысль пришла вам в голову. Впрочем, - помолчав, продолжал он, - кто знает? Может быть, они меня и не повесят. Не всегда тот женится, кто обручился. Когда они меня найдут в этом убежище, столь нелепо выряженным в юбку и чепчик, быть может, они расхохочутся. А потом, если они меня даже и вздернут, ну так что же! Смерть от веревки-такая же смерть, как и всякая другая, или, вернее, не похожа на всякую другую. Это смерть, достойная мудреца, который всю Свою жизнь колебался, эта веревка - ни рыба, ни мясо, подобно уму истинного скептика, это смерть, носящая на себе отпечаток пирронизма и нерешительности, занимающая середину между небом и землею и оставляющая вас висеть в воздухе. Это смерть философа, для которой я, быть может, был предназначен. Великолепно умереть так, как жил!
Священник перебил его:
- Итак, решено?
- Да и что такое смерть, в конце концов? - с увлечением продолжал Гренгуар. - Неприятное мгновение, дорожная пошлина, переход из ничтожества в небытие. Некто спросил Церцидаса мегалополийца, желает ли он умереть? "Почему бы и нет? - ответил тот. - Ибо в загробной жизни я увижу великих людей: Пифагора - среди философов, Гекатея - среди историков, Гомера - среди поэтов, Олимпия - среди музыкантов".
Архидьякон протянул ему руку.
- Итак, решено? Вы придете завтра.
Этот жест вернул Гренгуара к действительности.
- Э, нет! - ответил он тоном человека, пробудившегося от сна. - Быть повешенным, это слишком нелепо. Я не хочу.
- В таком случае прощайте. - И архидьякон, уходя, пробормотал сквозь зубы: "Я разыщу тебя!"
"Я не хочу, чтобы этот проклятый человек меня разыскал", - подумал Гренгуар и побежал вслед за Клодом.
- Послушайте, господин архидьякон, что за распри между старыми друзьями! Вы принимаете участие в этой девушке, то есть в моей жене хотел я сказать, - хорошо! Вы придумали хитрый способ, чтобы вывести ее невредимой из Собора, но ваше средство чрезвычайно неприятно мне, Гренгуару. А что если я предложу вам свой способ? Предупреждаю вас, что меня сейчас осенила блестящая мысль. Если я предложу вам отчаянный план, как вызволить ее из беды, не подвергая мою шею ни малейшей опасности знакомства с петлей, что вы на это скажете? Устроит это вас? Так ли уж необходимо мне быть повешенным, чтобы вы остались довольны?
Священник в нетерпении рвал пуговицы своей сутаны.
- Болтун! Какой же у тебя план?
- Да, - продолжал Гренгуар, разговаривая сам с собой и приложив в знак размышления указательный палец к кончику своего носа, - это так! Бродяги - молодцы. Цыганское племя ее любит. Они подымутся по первому же слову. Нет ничего легче. Напасть врасплох. Среди сумятицы ее легко будет похитить. Завтра же вечером... Они будут рады.
- Твой способ! Говори же! - встряхивая его, сказал священник.
Гренгуар величественно обернулся к нему
- Да оставьте меня в покое! Неужели вы не видите, что я соображаю!
Он подумал еще несколько минут и затем принялся аплодировать своей мысли, восклицая-
- Великолепно! Верная удача!
- Способ! - гневно крикнул Клод. Гренгуар сиял.
- Подойдите-ка ближе, чтобы я мог вам сказать об этом на ухо. Это поистине забавный контрудар, который выпутает всех нас из затруднения. Чорт возьми! Согласитесь, я не дурак!
Вдруг он спохватился-
- Постойте! А козочка с нею?
- Да. Чорт тебя подери!
- Ведь ее они тоже повесят?
- Да мне-то какое дело?
- Да, они ее повесят. В прошлом месяце они повесили свинью. Палачу это наруку. Потом он съедает мясо. Повесить мою хорошенькую Джали! Бедный маленький ягненочек!
- Проклятие! - воскликнул Клод. - Ты сам настоящий палач! Ну что ты изобрел, пройдоха? Щипцами, что ли, надо из тебя вытащить твой способ?
- Успокойтесь, учитель! Слушайте!
Гренгуар, наклонившись к уху архидьякона, принялся что-то шептать ему, тревожно озирая из конца в конец улицу, где, впрочем, не видно было ни души. Когда он окончил, Клод пожал ему руку и холодно проговорил:
- Хорошо. До завтра.
- До завтра, - повторил Гренгуар. И в то время как архидьякон удалялся в одну сторону, он направился в другую, бормоча вполголоса:
- Вот смелая затея, мэтр Пьер Гренгуар. Подумаешь! Если мы люди маленькие, то отсюда еще не следует, что мы боимся больших дел. Ведь тащил же Битон на своих плечах целого быка, а трясогузки, славки и каменки перелетают через океан.
II. Становись бродягой
Вернувшись в монастырь, архидьякон нашел у двери своей кельи своего младшего брата, Жеана Мельника, который дожидался его и разгонял скуку ожидания, рисуя углем на стене профиль старшего брата, с огромным носом.
Клод едва взглянул на брата. Он был занят иными мыслями. Веселое лицо повесы, улыбки которого столько раз проясняли мрачную физиономию священника, ныне было бессильно рассеять туман, с каждым днем все более и более сгущавшийся в этой развращенной, зловонной и загнившей душе.
- Братец, - робко сказал Жеан, - я пришел повидать вас.
Архидьякон даже не взглянул на него.
- Дальше что?
- Братец, - продолжал лицемер, - вы так добры ко мне и даете мне такие благие советы, что я постоянно возвращаюсь к вам.
~ Еще что?
- Увы, братец, вы были совершенно правы, когда говорили мне- Жеан! Жеан! Cessat doctorum doctrina, discipulorum disciplina*. Жеан, будь благоразумен, Жеан, учись, Жеан, не отлучайся на ночь из коллежа без уважительных причин и без разрешения наставника Не дерись с пикардийцами, noli Joannes, verberare Picardos. He валяйся, подобно безграмотному ослу, quasi asinus illitteratus, на гноище школьной соломы. Жеан, не противься наказанию, которое угодно будет наложить на тебя учителю. Жеан, посещай каждый вечер часовню и пой там псалмы, стихи и молитвы пречистой деве Марии. Увы! Какие это были превосходные наставления!
* Иссякает ученость ученых, послушание учеников (лат.).
- Ну и что же?
- Брат мой, перед вами преступник, грешник, жалкий человек, развратник, чудовище! Мой дорогой брат, Жбан все ваши советы превратил в солому и навоз, он попрал их ногами. Я жестоко за это наказан. О, милостивый господь крайне справедлив. Пока у меня были деньги, я кутил, безумствовал, вел разгульную жизнь! О, сколь пленителен разврат с виду и сколь отвратительна и скучна его изнанка! Теперь у меня нет ни единого беляка, я продал свою простыню, свою сорочку и полотенце. Прощай, веселая жизнь! Чудесная свеча потухла, и у меня остался лишь сальный огарок, чадящий мне в нос. Девчонки меня высмеивают. Я пью одну воду. Меня терзают угрызения совести и кредиторы.
- Вывод? - спросил архидьякон.
- Увы, дражайший братец, я очень желал бы вернуться к праведной жизни! Я пришел к вам с сокрушенным сердцем. Я грешник. Я исповедуюсь перед вами. Я бью себя в грудь кулаками. Как вы были правы, когда хотели, чтобы я получил степень лиценциата и сделался помощником наставника в коллеже Торши! Теперь я и сам чувствую, что в этом мое настоящее призвание. Но мои "чернила высохли, мне не на что их купить; у меня нет перьев, мне не на что их купить; у меня нет бумаги, у меня нет книг, мне не на что их купить. Мне крайне нужно немного денег, и я обращаюсь к вам, брат, с сердцем, полным раскаяния.
...
