Такова была комната, называвшаяся "кельей, в которой Людовик Французский читает часослов".
В ту минуту, когда мы ввели в нее читателя, комната то-яула во мраке. Сигнал к тушению огней был подан уже час атому назад, была ночь, на столе мерцала только одна жалкая
восковая свеча, озарявшая пять человек, собравшихся в этой комнате.
Полы из плитки, половой доски, паркета, ламината, а еще,
наливные полы. Наливные полы появились сравнительно недавно. Но уже успели занять свою нишу. Бесшвовые наливные полы очень удобны для больших залов, больниц и других учреждений. Качество их, говорит само за себя.
Первый, на которого падал свет, был вельможа в роскошном костюме, состоявшем из широких коротких штанов, пунцового камзола в серебряных полосах и плаща с парчевыми в черных разводах широкими рукавами. Этот великолепный наряд, на котором переливался свет, казалось, излучал пламя каждой своей складкой. На груди у него был вышит яркими шелками герб: две пересекающиеся вверху полосы, а под ним бегущая лань. С правой стороны гербового щита - масличная ветвь, а с левой - олений рог. На поясе висел богатый кинжал, золоченая рукоятка которого была похожа на гребень шлема с графской короной наверху. У него было злое, высокомерное лицо, горделиво поднятая голова. При первом взгляде на это лицо можно было заметить надменность, при вторичном - хитрость.
Держа в руках длинный свисток, он с непокрытой головой стоял за креслом, в котором, неуклюже согнувшись, закинув одну ногу за другую и опершись локтем о стол, сидела очень невзрачно одетая особа. Вообразите себе в этом пышном, обитом кордовской кожей кресле угловатые колени, худые ляжки, плохо обтянутые черным шерстяным трико, туловище, облаченное в фланелевый кафтан, отороченный совершенно облезлым мехом, и, в довершение всего, старая засаленная шляпа из самого скверного черного сукна, с золотым шнуром, окаймленная свинцовыми фигурками. Прибавьте к этому грязную ермолку, почти скрывающую волосы, - вот все, что можно было разглядеть в этой сидевшей фигуре. Голова этого человека так низко склонилась на грудь, что все лицо тонуло в тени и виднелся лишь кончик длинного носа, на который падал луч света. По худобе его морщинистых рук видно было, что это старик. Это был Людовик XI.
Несколько поодаль, за их спиной, беседовали вполголоса двое мужчин, одетых в платье фламандского покроя. Оба они были хорошо освещены, и те, кто присутствовал на представлении мистерии Гренгуара, без труда распознали бы в них двух главных послов Фландрии: Гильома Рима, проницательного сановника из города Гента, и популярного чулочника Жака Коппеноля. Читатель припомнит, что эти два человека были причастны к тайной политике Людовика XI.
Наконец в самой глубине комнаты, возле двери, неподвижно, как статуя, стоял в полутьме крепкий, коренастый человек, в военных доспехах, в кафтане, вышитом гербами. Его квадратное лицо с низким лбом, глазами навыкате, с огромной щелью рта и ушами, почти совершенно закрытыми широкими прядями прилизанных волос, напоминало одновременно и пса, и тигра.
У всех, кроме короля, были обнажены головы.
-Вельможа, стоявший подле короля, читал ему что-то вроде длинной докладной записки, которую тот, казалось, слушал очень внимательно. Оба фламандца перешептывались.
- Крест господень! - ворчал Коппеноль. - Я устал стоять. Неужели здесь нет ни одного стула?
Рим, сдержанно улыбаясь, ответил отрицательным жестом.
- Крест господень, - опять заговорил Коппеноль, чувствуя себя несчастным от необходимости понижать голос, - меня так и подмывает усесться на пол, поджав под себя ноги, по обычаю чулочников, как я это делаю у себя в лавке.
- Ни в коем случае, мэтр Жак!
- Неужто, мэтр Гильом! Значит, здесь дозволяется только стоять на ногах?
- Или на коленях, - отрезал Рим.
В эту минуту король повысил голос. Они умолкли.
- Пятьдесят су за ливреи наших слуг и двенадцать ливров за плащи для нашей королевской свиты. Так! Так! Рассыпайте золото бочками! Вы с ума сошли, Оливье?
Говоря это, старик поднял голову. На его шее блеснули золотые раковинки цепи ордена святого Михаила. Свет упал на его сухой и угрюмый профиль. Он вырвал бумагу из рук Оливье.
- Вы нас разоряете! - воскликнул он, пробегая записку своими ввалившимися глазами.- Что это такое? На что нам такой придворный штат? Два капеллана по десять ливров в месяц каждый и служка в часовне по сто су! Камер-лакей по девяносто ливров в год! Четыре повара по сто двадцать ливров в год! Надсмотрщик за рабочими, огородник, помощник повара, еще один повар, хранитель оружия, два писца для ведения счетов по десяти ливров в месяц каждому. Двое поварят по восьми ливров! Конюх и его два помощника - двадцать четыре ливра в месяц! Рассыльный, пирожник, хлебом пек, два возчика - по шестьдесят ливров в год каждому! Старший кузнец - сто двадцать ливров! Казначей - тысяча двести ливров, а контролер - пятьсот! Нет, это безумие! Содержание наших слуг разоряет Францию! Все богатство Лувра растает на огне такой расточительности. Этак нам придется распродать нашу посуду. И в будущем году, если бог и пречистая богоматерь (тут он приподнял свою шляпу) продлят нашу жизнь, нам придется пить лекарство из оловянной кружки.
Говоря это, он бросил взгляд на серебряный кубок, сверкавший на столе. Откашлявшись, он продолжал:
- Мэтр Оливье, правители, поставленные во главе больших владений, например короли и императоры, не должны допускать роскошь при своих дворах, ибо отсюда этот огонь перебрасывается в провинцию. Итак, мэтр Оливье, запомни это раз навсегда! Наши расходы возрастают ежегодно. Это
нам не нравится. Как же это так? Клянусь Пасхой! До семьдесят девятого года они не превышали тридцати шести тысяч ливров, в восьмидесятом году они достигли сорока трех тысяч шестисот девятнадцати ливров - я хорошо помню эти цифры. В восемьдесят первом году - шестьдесят шесть тысяч шестьсот восемьдесят ливров, а в нынешнем году - клянусь душой! - они выросли вдвое! Чудовищно!
Он замолчал, тяжело дыша, затем с запальчивостью продолжал:
- Вокруг себя я вижу людей, жиреющих за счет моей худобы! Вы высасываете экю из всех пор моего тела.
Все молчали. Это был один из тех припадков гнева, которые следовало переждать. Он продолжал:
- Это напоминает нам то прошение на латинском языке, с которым феодалы Франции вздумали к нам обратиться, прося, чтобы мы снова возложили на них "бремя" так называемой почетной придворной службы! Это действительно бремя! Бремя, от которого хребет трещит! Вы, государи мои, уверяете, что мы не настоящий король, ибо царствуем dapifero nullo, buticulario nullo!* А мы вот вам покажем, клянусь Пасхой, король мы или нет!
* Без кравчего и без виночерпия (лат.)
Тут он улыбнулся в сознании своего могущества; это смягчило его раздражение, и он обратился к фламандцам:
- Видите ли, кум Гильом, все эти господа кравчие, главные виночерпии, главные камергеры и дворецкие не стоят последнего лакея. Запомните это, кум Коппеноль, от них нет никакого проку. Они без всякой пользы торчат возле короля вроде четырех статуй евангелистов, окружающих циферблат больших дворцовых часов, только что подновленных Филиппом де Брилль; на этих статуях много позолоты, но времени они не указывают, и часовая стрелка обошлась бы и без них.
Он на минуту задумался и затем добавил, покачивая седой головой:
- Хо, хо, клянусь пресвятой девой, я не Филипп Брилль и не буду золотить знатных вассалов! Продолжай, Оливье!
Человек, которого он назвал этим именем, взял у него из рук тетрадь и принялся читать вслух:
"Адаму Тенону, состоящему при хранителе печатей парижского превотства, за серебро, работу и чеканку оных печатей, кои пришлось сделать заново, ибо прежние, благодаря их ветхости и изношенности, стали не пригодны к употреблению, - двенадцать парижских ливров.
Гильому Фреру - четыре ливра четыре парижских су за его труды и расходы на прокорм и содержание голубей в двух голубятнях отеля Турнель в течение января, февраля и марта месяца сего года. На тот же предмет ему отпущено было семь мер ячменя.
Францисканскому монаху за исповедь преступника - четыре парижских су".
Король слушал молча. Иногда он покашливал. Тогда он подносил кубок к губам и, морщась, отпивал глоток.
"В истекшем году, по распоряжению суда, было оглашено при звуках труб на перекрестках Парижа пятьдесят шесть оповещений. Счет подлежит оплате.
На поиски и раскопки, произведенные как в самом Париже, так и в Других местностях, с целью отыскать клады, которые, по слухам, там были зарыты, хотя ничего и не было Найдено, - сорок пять парижских ливров".
- Это значит зарыть экю, чтобы вырыть су, - заметил король.
"За доделку шести панно из белого стекла в помещении, где находится железная щитка, и отеле Турнель-тринадцать су. За изготовление и доставку, по повелению короля, В день праздника уродов, четырех щитов с королевскими гербами, Окруженными гирляндами из pos, -- шесть ливров. За два новых рукава к старому камзолу короля - двадцать су. За коробку жира Для смазки сапог короля-пятнадцать денье. За постройку нового хлева для черных поросят короля - тридцать парижских ливров. За несколько перегородок, досок а подъемных дверей, кои были сделаны в помещении для львов при дворце Сев-Поль, - двадцать два ливра".
- Дорогонько обходятся эти звери, - заметил Людовик XI. - Ну да ладно, это чисто королевская затея! Там есть огромный рыжий лев, которого я люблю за его ужимки. Вы Видели его, мэтр Гильом? Правителям следует иметь этаких диковинных зверей. Нам, королям, собаками должны служить львы, а кошками-тигры. Величие подстать венценосцам. Встарь, во времена культа Юпитера, когда народ в своих храмах приносил в жертву сто быков и столько же баранов, императоры дарили сто львов и сто орлов. В этом было что-то грозное И прекрасное. Короли Франции всегда слышали рычание этих зверей около своего трона. Однако следует отдать справедливость, что я расходую на это все же меньше денег, Чем мои предшественники, и что количество львов, медведей, слонов я леопардов у меня много скромнее. Продолжайте, мэтр Оливье. Мы только это желали сказать нашим друзьям-фламандцам.
Гильом Рим низко поклонился, тогда как Коппеноль стоял насупившись, напоминая одного из тех медведей, о которых говорил его величество. Король не обратил на это внимания. Он только что вновь отхлебнул из своего кубка и, отплевываясь, проговорил:
- Фу, что за противное зелье! Читавший продолжал:
"За прокорм бездельника-бродяги, находящегося шесть месяцев под замком в сторожке живодерни впредь до распоряжения, - шесть ливров четыре су".
- Что это такое? - прервал король. - Кормить того, кого следует повесить! Клянусь Пасхой! Я больше не дам на это ни гроша! Оливье, поговорите с господином Эстутвилем и нынче же вечером приготовьте все, чтобы обвенчать этого молодца с виселицей. Дальше.
Оливье ногтем сделал пометку против статьи о "бездельнике-бродяге" и продолжал:
"Анриэ Кузену - главному палачу города Парижа, по определению и распоряжению монсеньора парижского прево, выдано шестьдесят парижских су на покупку им, согласно приказа вышеупомянутого сьёра прево, большого широкого меча для обезглавливания и казни лиц, приговоренных к этому правосудием за их провинности, а также на покупку ножен и всех полагающихся к нему принадлежностей; а равным образом и на починку и подновление старого меча, треснувшего и зазубрившегося при совершении казни над месси-ром Людовиком Люксембургским, что вполне явствует..."
- Довольно, - перебил его король. - Очень охотно утверждаю эту сумму. На такого рода расходы я не скуплюсь. На это я никогда не жалел денег. Продолжайте!
"На сооружение новой большой деревянной клетки..."
- Ага! - воскликнул король, хватаясь обеими руками за ручки кресла. - Я знал, что недаром приехал в Бастилию. Погодите, мэтр Оливье! Я хочу сам взглянуть на эту клетку. Вы читайте мне счет издержек, пока я ее буду осматривать. Господа фламандцы, пойдемте взглянуть. Это любопытно.
Он встал, оперся на руку своего собеседника, и, приказав знаком безмолвной личности, стоявшей у дверей, итти вперед, а двум фламандцам - следовать за собою, вышел из комнаты,
У дверей комнаты свита короля пополнилась закованными в железо воинами и маленькими пажами, несшими факелы. Некоторое время все они шествовали по внутренним ходам темной башни, прорезанной лестницами и коридорами, местами проделанными даже в самой толще стены. Комендант Бастилии шел во главе, приказывая отворять низкие узкие двери перед старым, больным, сгорбленным и кашлявшим во время пути королем. Перед каждой дверкой все вынуждены были нагибаться, кроме уже согбенного летами короля.
- Гм! - бормотал он сквозь десны, ибо зубов у него не было. - Мы уже вполне готовы переступить порог могильного склепа. Согбенному путнику - низенькая дверка.
Наконец, оставив за собой последнюю дверку, обремененную таким количеством замков, что понадобилось четверть часа, чтобы отпереть ее, они вошли в высокий обширный зал со стрельчатым сводом, посредине которого при свете факелов можно было разглядеть громадный массивный куб из камня, железа и дерева. Внутри он был полый. То была одна из тех знаменитых клеток, предназначавшихся для государственных преступников, которые назывались "дочурками короля". В стенах этого куба были два или три оконца, забранных такой частой решеткой, что стекол не было видно. Дверью служила большая гладкая каменная плита наподобие могильной, - одна из тех дверей, которые отворяются лишь для того, чтобы человек мог войти. Но здесь мертвецом был живой человек.
Король медленно обошел вокруг этого сооружения, тща< тельно его осматривая в то время, как мэтр Оливье, следовавший за ним по пятам, громко читал ему:
"На сооружение новой большой деревянной клетки из толстых бревен, с рамами и лежнями, имеющей девять футов длины, восемь ширины и семь вышины от пола до потолка, отполированной и окованной толстыми железными полосами, которая была построена в помещении одной из башен Сент-Антуанской крепости и в которой заключен и содержится, по повелению нашего всемилостивейшего короля, узник, помещавшийся прежде в старой, ветхой, полуразвалившейся клетке. На означенную новую клетку израсходовано девяносто шесть бревен в ширину, пятьдесят два в вышину, десять лежней длиной в три туаза каждый; а для обтесывания, нарезки и пригонки на дворе Бастилии перечисленного леса наняты были девятнадцать плотников на двадцать дней...
- Недурной дуб, - заметил король, постукивая кулаком по бревнам.
"На означенную клетку пошло, - продолжал читающий, - двести двадцать толстых железных брусьев, по девяти и восьми футов длины, не считая некоторого количества менее длинных, с добавлением к ним обручей, шарниров и скреп для упомянутых выше брусьев. Всего весу в этом железе три тысячи семьсот тридцать пять фунтов, кроме восьми толстых железных колец для прикрепления означенной клетки к полу, весящих вместе с гвоздями и скобами двести восемнадцать фунтов, да еще не считая веса оконных решеток в той комнате, где поставлена клетка, дверных железных засовов и прочего..."
- Только подумать, сколько железа потребовалось, чтобы обуздать легкомысленный ум! - сказал король.
"А стоимость всего-триста семнадцать ливров пять су и семь денье".
- Клянусь Пасхой! - воскликнул король.
При этой любимой поговорке Людовика XI внутри клетки словно что-то зашевелилось, послышался лязг цепей, ударявшихся об пол, и послышался слабый голос, выходивший, казалось, из могилы:
- Государь! Государь! Смилуйтесь! - Человека, говорившего эти слова, не было видно.
- Триста семнадцать ливров пять су и семь денье! - повторил Людовик XI.
От жалобного голоса, раздавшегося из клетки, у всех захолонуло сердце, даже у самого мэтра Оливье. Лишь один король, казалось, не слышал его. По его приказанию, мэтр Оливье возобновил чтение, и его величество хладнокровно продолжал осмотр клетки.
"Сверх того, заплачено каменщику, просверлившему дыры, чтобы вставить оконные решетки, и переложившему пол в помещении, где находится клетка, ибо иначе пол не выдержал бы тяжести клетки, - двадцать семь ливров четырнадцать парижских су..."
Снова послышался стенающий голос:
- Пощадите, государь! Клянусь вам, это не я учинил вам измену, а господин кардинал Анжерский!
заметил король.
- Дорогонько обошелся каменщик! - Продолжай, Оливье.
Оливье продолжал:
"Столяру за наличники на окнах, за нары, стульчак и прочее - двадцать ливров два парижских су..."
- Увы, государь, - продолжал стенать голос, - неужели вы не выслушаете меня? Заверяю вас, это не я написал мон-сеньору Гиенскому, а господин кардинал Балю!
- Дорого обходится нам и плотник, - заметил король. - Ну все?
- Нет еще, государь. "Стекольщику за стекло в окнах вышеупомянутой комнаты - сорок шесть су восемь парижских денье".
- Смилуйтесь, государь! Неужто недостаточно того, что все мое имущество отдали судьям, мою утварь-господину Торси, мою библиотеку - мэтру Пьеру Дориллю, мои ковры - наместнику в Руссильоне. Я невинен. Вот уже четырнадцать лет, как я дрожу от холода в железной клетке. Смилуйтесь, государь, небо воздаст вам за это!
- Мэтр Оливье, - спросил король, -- какова же общая сумма?
- Триста шестьдесят семь ливров восемь су и три парижских денье.
- Матерь божья! - воскликнул король. - Эта клетка - настоящее разорение!
Он вырвал тетрадь из рук мэтра Оливье и принялся сам пересчитывать по пальцам, глядя то в тетрадь, то на клетку. Между тем оттуда доносились рыдания узника. В темноте это производило потрясающее впечатление, и все присутствующие, бледнея, переглядывались.
- Четырнадцать лет, государь! Вот уже четырнадцати лет с апреля тысяча четыреста шестьдесят девятого года! Именем пресвятой богородицы, государь, выслушайте меня! Вы все это время наслаждались солнечным теплом. Неужели же я, горемычный, никогда больше не увижу дневного света! Пощадите, государь! Будьте милосердны! Милосердие-это высокая добродетель монарха, побеждающая гнев. Неужели ваше величество полагает, что для короля в его смертный час послужит великим утешением сознание, что ни одной обиды он не оставил без наказания? К тому же, государь, я не изменил вашему величеству - изменил кардинал Анжерский. Но к моей ноге прикована цепь с тяжелым железным ядром на конце, оно гораздо тяжелее, чем я того заслужил! О, государь, сжальтесь надо мной!
- Оливье, - произнес король, покачивая головой, - я вижу, что мне посчитали известь по двадцать су за бочку, тогда как она стоит всего лишь двенадцать су. Выправьте этот счет.
Он повернулся спиной к клетке и направился к выходу. По ослабевшему свету факелов и удалявшемуся шуму шагов несчастный узник заключил, что король уходит.
- Государь! Государь! - закричал он в отчаянии. Но дверь захлопнулась. Он больше никого не видел и слышал только хриплый голос тюремщика, который над самым его ухом напевал:
Жан Балю, кардинал,
Все епархии растерял,
И Верден с ним заодно
Не имеет ни одной.
Король молча поднимался в свою келью, а его свита следовала за ним, приведенная в ужас последними воплями узника. Внезапно его величество повернулся к коменданту Бастилии.
- А кстати! Кажется, в этой клетке кто-то был?
- Да, государь! - ответил комендант, пораженный этим вопросом.
- А кто именно?
- Господин епископ Верденский. Королю это было известно лучше, чем кому бы то ни было, но это была одна из его причуд.
- А! - сказал он с самым простодушным видом, как будто только что вспомнил об этом. - Гильом де Аранкур, друг господина кардинала Балю. Добрый малый был епископ.
Через несколько минут дверь комнаты снова распахнулась и затем вновь затворилась за пятью лицами, которых читатель видел в начале этой главы и которые, заняв свои прежние места, привяли прежние позы и продолжали попрежнему беседовать вполголоса.
В отсутствие короля на его стол положили несколько" писем, которые он сам распечатал. Затем он быстро, одно за другим, прочел их и дал знак мэтру Оливье, повидимому, исполнявшему при нем должность первого министра, чтобы тот взял перо. Не сообщая ему содержания бумаг, король принялся вполголоса диктовать ответы, которые тот записывал в довольно неудобной позе, опустившись на колени у стола.
Господин Рим наблюдал за ними. Но король говорил так тихо, что до фламандцев долетали лишь обрывки малопонятных фраз, как, например:
"Поддерживать торговлею плодородные местности и мануфактурами - местности бесплодные... Показать господам английским вельможам наши четыре бомбарды: "Лондон", "Брабант", "Бург-ан-Бресс" и "Сент-Омер".,. Артиллерия является причиной того, что война ведется ныне более осмотрительно... Нашему другу господину де Брессюиру... Армию нельзя содержать, не взимая дани" и т. д.
Впрочем, один раз он возвысил голос:
- Клянусь Пасхой! Его величество король сицилийский запечатывает свои грамоты желтым воском, точно король Франции. Мы, пожалуй, напрасно дозволили ему это. Мой любезный кузен, герцог Бургундский, никому не давал герба с червленым полем. Величие царственных домов зиждется на неприкосновенности привилегий. Запиши это, кум Оливье. В другой раз он воскликнул:
- О-о! Какое пространное послание! Чего хочет от нас наш брат император? - И он пробежал послание, прерывая свое чтение восклицаниями:
- Оно точно! Немцы так многочисленны и так сильны, что едва веришь этому! Но мы не забываем старую поговорку: нет графства прекрасней Фландрии; нет герцогства прекраснее Милана; нет королевства прекраснее Франции!.. Не так ли, господа фламандцы?
На этот раз Коппеноль поклонился одновременно с Гильомом Римом. Патриотическое чувство чулочника было приятно задето.
Последнее письмо заставило Людовика XI нахмуриться.
- Это еще что такое? Челобитные и жалобы на наши пекардийские гарнизоны? Оливье, пошли с нарочным извещение господину маршалу Руо о том, что дисциплина ослабла, что вестовые - конники, дворяне, призванные в войска, вольные стрелки и швейцарцы наносят бесчисленные обиды селянам... Что воины, не довольствуясь тем добром, которое находят в доме земледельцев, принуждают их с помощью палочных ударов или копий ехать в город за вином, рыбой, пряностями и прочим, что является излишеством. Передайте ему, что его величеству королю известно об этом... Что мы желаем оградить наш народ от неприятностей, грабежей и вымогательств.."
Что такова наша воля, клянусь царицей небесной... Кроме того, нам не угодно, чтобы какие-нибудь гудочники, цырюльники или другая войсковая челядь наряжались, точно князья, в бархат, шелковое сукна и золотые перстни... Что подобное тщеславие не угодно господу богу... Что и мы сами, хотя и дворянин, довольствуемся камзолом из сукна по шестнадцать су за парижский локоть... Что, следовательно, и господа обозные служители тоже могут снизойти до этого. Отпишите и предпишите... Господину Руо, нашему другу... Хорошо!
Он продиктовал это послание громко, твердо, отрывисто. В ту минуту, когда он заканчивал его, дверь распахнулась и пропустила новую фигуру, которая стремглав вбежала в комнату, крича:
- Государь! Государь! Парижская чернь бунтует! Строгое лицо Людовика XI исказилось; но волнение это
промелькнуло на его лице, как молния. Он сдержал себя и со спокойной строгостью спросил:
- Кум Жак, вы уж слишком поспешно врываетесь сюда!
- Государь! Государь! Мятеж! - задыхаясь, повторил кум Жак.
Король, вставший со своего кресла, грубо схватил его за плечо и со сдержанным гневом, искоса поглядывая на фламандцев, шепнул ему на ухо так, что слышал лишь он один:
- Замолчи или говори тише.
Новоприбывший понял и начал шопотом сбивчивый рассказ. Король слушал спокойно. Гильом Рим обратил внимание Коппеноля на лицо и на одежду новоприбывшего, на его меховую шапку-caputia forrata, короткую епанчу-epitogia curta - и длинную нижнюю одежду из черного бархата, которая изобличала в нем председателя счетной палаты.
После того как кум Жак дал королю нужные объяснения, Людовик XI, расхохотавшись, воскликнул:
- Да неужели? Говори же громче, кум Куактье! Что ты таи шепчешь? Божья матерь знает, что у нас нет никаких тайн от наших друзей-фламандцев.
- Но, государь...
- Говори громче!
"Кум Куактье" молчал, онемев от изумленья.
- Итак, - вновь заговорил король, - рассказывайте же, сударь, - в нашем добром городе Париже произошло возмущение черни?
- Да, государь.
- Которое направлено против господина главного судьи Дворца правосудия?
- Повидимому, так, - бормотал "кум", все еще ошеломленный внезапным необъяснимым поворотом в образе мыслей короля.
Людовик XI спросил:
- А где же ночной дозор встретил толпу?
- На пути от Воровского квартала к мосту Менял. Да и я их там встретил, когда, по велению вашего величества, направился сюда. Я даже расслышал, как некоторые из толпы орали: "Долой главного дворцового судью!"
- А что они имеют против судьи?
- Да ведь он их ленный владыка.
- В самом деле?
- Да, государь. Это ведь канальи из Двора чудес. Они уже давно жалуются на судью, вассалами которого состоят. Они не желают признавать его ни как судью, ни как сборщика дорожных пошлин.
- Вот как! - воскликнул король, тщетно стараясь скрыть довольную улыбку.
- Во всех своих челобитных, которыми они засыпают высшую судебную палату, - продолжал кум Жак, - они утверждают, что у них только два властелина; ваше величество и их бог, который, я полагаю, сам дьявол.
- Эге! - сказал король.
Он потирал себе руки и смеялся тем внутренним смехом, который заставляет сиять все лицо. Он не мог скрыть своей радости, хотя временами и силился придать своему лицу приличествующее случаю выражение. Никто ничего не понимал, даже мэтр Оливье. Король несколько мгновений с задумчивым, но довольным видом молчал.
- А много их? - спросил он внезапно.
- Да, государь, немало, - ответил кум Жак.
- Сколько?
- По крайней мере, тысяч шесть.
Король не мог удержаться и воскликнул: "Отлично!"
- А они вооружены? - продолжал он.
- Косами, пиками, пищалями, мотыками. Множество самого опасного оружия.
Но король, повидимому, нимало не был обеспокоен этим перечислением.
Кум Жак счел нужным добавить:
- Если ваше величество не прикажет немедленно послать помощь судье, он погиб.
- Мы пошлем, - ответил король с напускной серьезностью. - Хорошо. Конечно, пошлем. Господин дворцовый судья - наш друг. Шесть тысяч! Вот так отчаянные головы! Их дерзость неслыханна, и мы на них очень гневаемся. Но в эту ночь у нас под рукой мало людей... Мы успеем послать и завтра утром.
- Немедленно, государь! - вскричал кум Жак. - Иначе здание суда будет двадцать раз разгромлено, права сюзерена попраны, а судья повешен. Ради бога, государь, пошлите, не дожидаясь завтрашнего утра.
Король пристально поглядел ему в глава.
- Я сказал завтра утром.
Это был взгляд, не допускающий возражения.
Помолчав, Людовик XI снова возвысил голос:
- Кум Жак, вы как будто должны знать об этом. Каковы были... *- он поправился: - ...каковы феодальные права судьи Дворца правосудия?
- Государь, дворцовому судье принадлежит Прокатная улица вплоть до Зеленого рынка, площадь Сев-Мишель и строения, в просторечии именуемые Трубой, расположенные близ Собора божьей матери на Полях (тут Людовик XI слегка приподнял свою шляпу), каковых всего насчитывается тринадцать, кроме того Двор чудес, затем больница для прокаженных, именуемая Пригородом, и вся дорога от этой больницы до ворот Сен-Жак. Во всех этих частях города он пользуется правом взимать дорожные пошлины, является единственным вершителем правосудия и полным владыкой.
- Вон оно что! - произнес король, почесывая правой рукой за левым ухом. - Это порядочный ломоть моего города! Aгa! Значит, господин судья был над всем этим властелин?
На этот раз он не поправился и продолжал в раздумье, как бы рассуждая сам с собой:
- Прекрасно, господин судья! Недурной кусочек нашего Парижа был в ваших зубах! Вдруг он разразился:
- Клянусь Пасхой! Что это за господа такие, которые присвоили себе права сборщиков пошлин, судей, ленных владык и стали полными хозяевами у нас? На каждом поле у них своя застава, на каждом перекрестке - свой суд и свои палачи. Таким образом, подобно греку, у которого было столько же богов, сколько источников в его стране, или персу, у которого было столько же богов, сколько он видел звезд на небе, - француз насчитывает столько же королей, сколько замечает виселиц! Чорт возьми! Это вредно, и мне такой беспорядок не нравится. Я бы хотел знать, установлено ли то волею всевышнего, чтобы в Париже имелся другой сборщик податей, кроме меня, другое судилище, помимо нашей судебной палаты, и другой государь в нашем государстве, кроме меня. Клянусь душой, пора уже наступить тому дню, когда во Франции будет один король, один сюзерен, один судья и один палач, подобно тому, как в раю есть только один бог.
...
