Все эти отдельные выкрики, которые мы приводим здесь в назидание читателю, настолько заглушались всеобщим шумом, что тонули в нем, не достигнув эстрады. Впрочем, всякого рода вольности в этот день настолько вошли в обычай, что мало затрагивали кардинала. К тому же у него была иная забота, и это ясно отражалось на его лице, - эта забота следовала за ним по пятам и почти одновременно с ним взошла на эстраду: то было фламандское посольство.
Жизнь не стоит на месте. Идет постоянное обновление в любой области. Когда создается какая-то новая компьютерная программа, обязательно найдутся люди, которые пожелают извлечь из этого свою «пользу». Защитить свой компьютер от вирусов можно с помощью антивирусников. На сайте
http://www.soft-boutique.ru/ есть лицензионные версии этих программ с полным пояснением.
Кардинал не был глубоким политиком. Его мало беспокоило, какие будут последствия от брака его кузины Маргариты Бургундской с кузеном Карлом, дофином Вьенским, его весьма мало тревожило и то, как долго продлится столь непрочное "доброе согласие" между герцогом Австрийским и королем Франции и как воспримет король Англии то пренебрежение, которое выказали к его дочери. Он каждый вечер спокойно попивал терпкое королевское вино Шальо, нимало не подозревая, что несколько бутылок этого вина (правда, несколько разбавленного и подправленного доктором Куактье), радушно предложенные Эдуарду IV Людовиком XI, в одно прекрасное утро избавят Людовика XI от Эдуарда IV. "Достопочтенное посольство герцога Австрийского" не причиняло кардиналу ни одной из вышеупомянутых забот, но тяготило его в ином отношении. И в самом деле, было все же жестоко, как мы упоминали об этом уже выше, ему, Карлу Бурбонско-му, быть принужденным чествовать каких-то мещан; ему, кардиналу-любезничать с какими-то старшинами; ему, французу, веселому сотрапезнику - угощать каких-то фламандцев, пивохлебов. И все это проделывать на людях! Несомненно, что это была одна из самых неприятных личин, какую ему когда-либо приходилось надевать на себя в угоду королю.
Но когда привратник звучным голосом провозгласил:
"Господа послы герцога Австрийского", он с самым любезным видом (настолько он изучил это искусство) повернулся к входной двери. Нечего и говорить, что его примеру последовали все остальные.
Тогда попарно, со степенной важностью, представляя разительный контраст с оживленной церковной свитой Карла Бурбонского, появились сорок восемь посланников Максимилиана Австрийского, возглавляемые преподобным отцом Иоанном, аббатом Сен-Бертенским, канцлером ордена "Золотого руна", и Иаковом де Гуа, сьёром Доби, верховным судьей города Гента.
В зале воцарилась глубокая тишина, лишь изредка прерываемая заглушенным смехом, когда привратник, коверкая и путая, выкрикивал странные имена и гражданские звания, невозмутимо сообщаемые ему каждым из новоприбывших фламандцев. Тут были: мэтр Лоис Рёлоф, старшина города Лувена, мессир Клаис Этюэльд, старшина Брюсселя, мессир Пауль Баёст, сьёр Вуармизель, представитель Фландрии, мэтр Жеан Колегенс, бургомистр Антверпена, мэтр Георг де ла Мер, первый старшина города Гента, мэтр Гельдольф ван дёр Хаге, старшина того же города, и сьёр Бирбек, и Жеан Пиннок, и Жеан Димэрзель и т. д. - судьи, старшины, бургомистры;
бургомистры, старшины, судьи - важные, неповоротливые, чопорные, разряженные в бархат и штоф, в черных бархатных шапочках, украшенных кисточками из золотых кипрских нитей. Впрочем, у всех у них были славные фламандские лица, исполненные строгости и достоинства, родственные тем, чьи сильные тяжелые черты выступают на темном фоне "Ночного дозора" Рембрандта. Это были люди, чьи лица как бы подтверждали, что Максимилиан Австрийский был прав, положившись "всецело", как сказано было в его манифесте, на их "здравый смысл, мужество, опытность, честность и предусмотрительность".
За исключением, впрочем, одного. У этого было тонкое, умное, лукавое лицо - мордочка обезьяны и дипломата одновременно. Кардинал сделал три шага к нему навстречу и, несмотря на то, что тот носил негромкое имя - "Гильом Рим, советник и первый сановник города Гента",-отвесил ему низкий поклон.
В те времена немногим было известно, что представлял собою Гильом Рим. Редкий гений, который в революционную эпоху мог бы оказаться на гребне событий и блестяще проявить себя, он в XV веке обречен был на подпольные интриги и, как выразился герцог Сен-Симон, "на существование в подкопах". Впрочем, он был оценен самым выдающимся "подкопных дел мастером" Европы: он интриговал заодно с Людовиком XI и нередко прилагал руку к секретным делам короля. Но ничего этого не подозревала толпа, изумленная необычайной вежливостью кардинала к этому невзрачному фламандскому советнику.
IV. Мэтр Жак Коппеноль
В то время как пенсионарий города Гента и его высокопреосвященство отвешивали друг другу глубокие поклоны и обменивались произносимыми вполголоса любезностями, какой-то человек высокого роста, широколицый и широкоплечий выступил вперед, намереваясь войти вместе с Гильомом Римом. Он напоминал бульдога, настигающего лису. Его войлочная шляпа и кожаная куртка казались пятном среди окружающих его шелка и бархата. Полагая, что это какой-нибудь случайно затесавшийся сюда конюх, привратник преградил ему дорогу.
- Эй, приятель! Сюда нельзя!
Человек в кожаной куртке оттолкнул его плечом.
- Чего этому болвану от меня нужно? - спросил он таким громким голосом, что вся зала обратила внимание на этот странный разговор. - Ты что, не видишь, кто я такой?
- Ваше имя? - спросил привратник.
- Жак Коппеноль.
- Ваше звание?
- Чулочник в Генте, владелец лавки под вывеской "Три цепочки".
Привратник попятился. Докладывать о старшинах, о бургомистрах еще куда ни шло! Но о чулочнике - это уж слишком. Кардинал был словно на иголках. Толпа прислушивалась и глазела. Целых два дня его преосвященство старался, как только мог, обтесать этих фламандских бирюков, чтобы они имели более представительный вид, и вдруг эта грубая, резкая выходка. Между тем Гильом Рим приблизился к привратнику и с тонкой улыбкой еле слышно шепнул ему:
- Доложите: мэтр Жак Коппеноль, секретарь совета старшин славного города Гента.
- Привратник, - повторил кардинал громким голосом, - доложите: мэтр Жак Коппеноль, секретарь совета старшин славного города Гента.
Это была оплошность. Гильом Рим, действуя самостоятельно, сумел бы уладить дело, но Коппеноль услышал слова кардинала.
- Нет, крест честной! - громовым голосом воскликнул он. - Жак Квппеноль, чулочник! Ни больше, ни меньше! Чулочник! Чем это плохо? Сам господин эрцгерцог не раз примерял у меня перчатки.
Раздался взрыв хохота и рукоплесканий. Парижане умеют сразу понять шутку и оценить ее по достоинству.
Добавьте к тому же, что Коппеноль был простолюдин, как и те, что его окружали. Поэтому сближение между ними установилось быстро, молниеносно и совершенно естественно. Высокомерная выходка фламандского чулочника, унизившего придворных вельмож, пробудила в этих простых душах чувство собственного достоинства, столь смутное и неопределенное в XV веке. Он был им ровня, этот чулочник, дающий отпор кардиналу, - сладостное утешение для бедняг, приученных почитать и подчиняться даже прислуге судьи аббатства святой Женевьевы - шлейфоносца кардинала. Коппеноль гордо поклонился его высокопреосвященству, и тот вежливо отдал поклон всемогущему горожанину, внушавшему страх даже Людовику XI. Гильом Рим, "человек умный и пронырливый", как отзывался о нем Филипп де Комин, насмешливо и с чувством превосходства следил, как они отправлялись на свои места - кардинал, смущенный и озабоченный, Коппеноль, спокойный и высокомерный. Последний несомненно размышлял о том, что в конце концов звание чулочника ничем не хуже любого иного и что Мария Бургундская, мать той самой Маргариты, которую он, Коппеноль, сейчас выдавал замуж, гораздо менее опасалась бы его, будь он кардиналом, а не чулочником. Ведь не кардинал взбунтовал жителей Гента против фаворитов дочери Карла Смелого; не кардинал несколькими словами вооружил толпу против слез и молений принцессы Фландрской, явившейся к самому подножию эшафота молить свой народ пощадить ее любимцев; а торговцу чулками достаточно было поднять свою руку в кожаном нарукавнике, и ваши головы, сиятельные сеньоры Гюи д'Эмберкур и канцлер Гильом Гугоне, слетели с плеч.
Однако неприятности многострадального кардинала еще не кончились, и ему пришлось до дна испить чашу горечи в этом столь дурном обществе.
Читатель, быть может, не забыл еще того наглого нищего, который, как только начался пролог, вскарабкался на карниз кардинальской эстрады. Прибытие именитых гостей отнюдь не заставило его покинуть свое место, и в то время как прелаты и послы, точно настоящие фламандские сельди в бочонок, набились в места, отведенные им на возвышении, он устроился поудобнее и спокойно скрестил ноги на архитраве. Это была неслыханная дерзость, но в первую минуту никто не приметил этого, так как все были заняты другим. Казалось, нищий тоже не заметил происходящего в зале и беспечно, как истый неаполитанец, покачивая головой среди всеобщего шума, тянул по привычке: "Сотворите милостыню!"
Нет сомнения, что только он один из всего собрания не соблаговолил повернуть голову к препиравшимся привратнику и Коппенолю. Случаю было угодно, чтобы достойный чулочник города Гента, к которому толпа почувствовала такое расположение и на которого устремлены были все взоры, сел как раз в первом ряду на эстраде, над тем местом, где приютился нищий. Каково же было всеобщее изумление, когда фламандский посол, пристально взглянув на этого пройдоху, расположившегося возле него, дружески хлопнул его по прикрытому рубищем плечу. Нищий обернулся; оба удивились, узнали друг друга, их физиономии просияли; затем, нимало не заботясь о зрителях, чулочник и нищий принялись перешептываться, держась за руки, причем лохмотья Клопена Труйльфу, раскинутые на золотистой парче эстрады, напоминали гусеницу на апельсине Необычность этой своеобразной сцены вызвала такой взрыв безудержного веселья и оживления среди публики, что кардинал не замедлил обратить на это внимание. Слегка наклонившись и лишь смутно различая со своего места омерзительное одеяние Труйльфу, он решил, что нищий просит милостыню, и, возмущенный этой наглостью, воскликнул:
- Господин старший судья, бросьте-ка этого негодяя в реку!
- Крест честной! Высокочтимый господин кардинал,- не выпуская руки Клопена, сказал Коппеноль, - это мой приятель!
- Noel! Noel! - заревела толпа. И с этой минуты мэтр Коппеноль в Париже, как и в Генте, снискал к себе великое доверие народа, ибо "люди такого склада, - говорит Филипп де Комин,-только тогда и входят у народа в доверие, когда ведут себя столь бесчинно".
Кардинал закусил губу. Наклонившись к своему соседу, настоятелю церкви святой Женевьевы, он проговорил вполголоса:
- Странных, однако, послов отправил к нам эрцгерцог, чтобы возвестить о прибытии принцессы Маргариты.
- Вы слишком любезны с этими фламандскими свиньями, ваше высокопреосвященство. Margaritas ante porcos *.
- Скорее: porcos ante Margaritat*" - ответил, улыбаясь, кардинал.
Свита в сутанах пришла в восторг от этого каламбура. Кардинал почувствовал себя несколько утешенным: он сквитался с Коппенолем - его каламбур имел не меньший успех.
Теперь позволим себе задать вопрос тем из наших читателей, которые, как ныне принято говорить, одарены способностью обобщать образы и идеи: вполне ли отчетливо они представляют себе то зрелище, которое являл собой в ту минуту обширный параллелограм большой залы Дворца правосудия? Посреди залы у западной стены возвышалась широкая и роскошная эстрада, обтянутая золотой парчой; через маленькую стрельчатую дверку на нее один за другим выходят важные гости, имена которых пронзительным голосом выкликает привратник. На передних скамьях уже разместилось множество почтенных фигур, закутанных в горностай, бархат и пурпур.
* Жемчуг перед свиньями (не мечите) (лат).
* Свиней перед Маргаритой. Игра слов (Margarita- жемчужина) (лат.).
Вокруг возвышения, где царит тишина и благоприличие, под ним, перед ним, всюду - невероятная давка и невероятный шум Тысячи взглядов устремлены на каждого сидящего на эстраде, тысячи уст шепчуn каждое имя. Поистине зрелище отменно любопытное и вполне заслуживает внимания зрителей. Но там, в конце зала, что это за подмостки, на которых извиваются восемь раскрашенных марионеток-четыре наверху и четыре внизу? И кто же этот человек, бледный, в черном камзоле, что стоит возле подмостков? Увы! Дорогой читатель, это Пьер Гренгуар и его пролог. Мы о нем совершенно позабыли!
А именно этого-то он и опасался.
С той минуты как появился кардинал, Гренгуар не переставал хлопотать о спасении своего пролога. Прежде всего он приказал замолкшим было исполнителям продолжать и говорить погромче; затем, видя, что их никто не слушает, он остановил их и в течение перерыва, длившегося около четверти часа, не переставал топать ногами, бесноваться, взывать к Жис-кетте и Лиенарде, подстрекать своих Соседей, чтобы те требовали продолжения пролога, - но все было тщетно. Никто не сводил глаз с кардинала, послов и возвышения, где, как в фокусе, скрещивались взгляды всего огромного кольца зрителей К тому же, надо думать, - мы упоминаем об этом с прискорбием, - что, когда его высокопреосвященство кардинал своим появлением столь безжалостно прервал действие пролога, последний уже стал несколько надоедать публике. На эстраде разыгрывался тот же спектакль, что и на мраморном столе, - борьба между Крестьянством и Духовенством, Дворянством и Купечеством. И большинство зрителей предпочитало видеть их запросто, в действии, дышащих, толкающихся, облеченных в плоть и кровь, здесь, среди фламандского посольства и епископского двора, в мантии кардинала или куртке Коппеноля, - нежели под видом раскрашенных, выфранченных, изъясняющихся стихами и похожих на соломенные чучела актеров в белых и желтых туниках, которые напялил на них Гренгуар.
Впрочем, когда наш поэт заметил, что шум несколько утих, он придумал хитрость, которая могла бы спасти положение.
- Сударь, - обратился он к своему соседу, добродушному толстяку, лицо которого выражало терпение, - а не начать ли с начала?
- Что? - спросил сосед.
- Да мистерию, - ответил Гренгуар
- Как вам будет угодно, - согласился сосед. Этого полуодобрения оказалось достаточно для Гренгуара, и он, взяв на себя дальнейшие заботы, замешавшись поглубже в толпу, изо всех сил принялся кричать: "Начинайте с начала мистерию, начинайте с начала!"
- Чорт возьми, - сказал Жеан дю Мулэн,-что это они там распевают в конце залы? (Гренгуар шумел и орал за четверых.) Послушайте, друзья, разве мистерия не окончилась? Они хотят начать ее с начала! Это несправедливо!
- Несправедливо! Несправедливо! - вопили школяры. - Долой мистерию! Долой!
Гренгуар надрывался и кричал еще сильнее: "Начинайте! Начинайте!"
Наконец эти крики привлекли внимание кардинала.
- Господин старший судья, - обратился он к стоявшему в нескольких шагах от него высокому человеку в черном, - чего эти бездельники подняли такой вой, словно бесы перед заутреней?
Дворцовый судья был чем-то вроде чиновника-амфибии, разновидностью летучей мыши судебного сословия; он одновременно был похож на крысу и на птицу, на судью и на солдата.
Он приблизился к его преосвященству и, хотя сильно боялся вызвать его неудовольствие, все же, заикаясь, объяснил ему причину непристойного поведения толпы: полдень пожаловал до прибытия его высокопреосвященства, и актеры были вынуждены начать представление, не дождавшись его высокопреосвященства.
Кардинал расхохотался.
- Клянусь честью! - воскликнул он. - Ректору Университета следовало поступить точно так же! Как вы полагаете, мэтр Гильом Рим?
- Монсеньор, - ответил Гильом Рим, - удовлетворимся тем, что мы избавились хоть от одной половины представления. Мы, во всяком случае, в выигрыше.
- Дозволит ли ваше высокопреосвященство этим бездельникам продолжать свое кривлянье? - спросил судья.
- Продолжайте, продолжайте, - ответил кардинал, - мне все равно, я тем временем почитаю требник.
Судья приблизился к краю эстрады и, водворив движением руки тишину, провозгласил:
- Горожане, селяне и парижане, желая удовлетворить как тех, кто требует, чтобы представление начали с самого начала, так и тех, кто требует, чтобы его прекратили, его высокопреосвященство приказывает продолжать.
Обе стороны принуждены были покориться. Но и автор, и публика еще долго хранили в душе обиду на кардинала.
Итак, персонажи на сцене вновь принялись за свои разглагольствования, и Гренгуар стал уповать, что хоть конец его произведения будет выслушан. Но и эта надежда не замедлила обмануть его, как и другие его мечты. В аудитории действительно установилась более или менее сносная тишина, но Гренгуар не заметил, что в ту минуту, когда кардинал приказал продолжать представление, эстрада была далеко еще не заполнена и что вслед за фламандскими гостями появились другие участники торжественной процессии, чьи имена и звания, возвещаемые равнодушным голосом привратника, врезались в его диалог, внося изрядную путаницу. И на самом деле, вообразите себе, что во время представления визгливый голос привратника вставляет между двумя стихами, а нередко и между двумя полустишиями, такие отступления:
- Мэтр Жак Шармолю, королевский прокурор в духовном суде!
- Жеан де Гарлэ, дворянин, исполняющий должность начальника ночной стражи города Парижа!
- Мессир Галио де Женуалак, рыцарь сеньор де Брюс-сак, начальник королевской артиллерии! . - Мэтр Дре-Рагье, инспектор королевских лесов, вод и французских земель Шампани и Бри!
- Мессир Луи де Гравиль, рыцарь, советник и камергер короля, адмирал Франции, хранитель Венсенского леса!
- Мэтр Дени ле Мерсье, смотритель убежища для слепых в Париже! И т. д. и т. д.
Это становилось нестерпимым. . Столь странный аккомпанемент, мешавший следить за ходом действия, тем сильнее возмущал Гренгуара, что интерес зрителей к пьесе должен был, как ему казалось, все возрастать, и его произведению недоставало лишь одного - внимания слушателей.
И действительно, трудно вообразить себе более замысловатое и драматическое сплетение. В то время когда четыре героя пролога скорбели о своем столь затруднительном положении, вдруг перед ними предстала сама Венера (vera incessu patuit dea*), одетая в прелестное платье, с изображением корабля -герба города Парижа. Она явилась требовать дофина, обещанного прекраснейшей женщине в мире. Юпитер, громы которого грохочут в одевальной, поддерживает требование богини, и она уже готова увести дофина за собой, то есть попросту выйти за него замуж, как вдруг юная девушка в белом шелковом платье с маргариткой в руке (прозрачный намек на Маргариту Фландрскую) явилась оспаривать победу Венеры. Внезапная перемена и осложнение. После долгих пререканий Венера, Маргарита и прочие решают обратиться к суду пречистой девы. В пьесе была еще одна прекрасная роль - Дона Педро, короля Месопотамии, но благодаря бесчисленным перерывам весьма трудно было уразуметь, зачем этот король был введен в пьесу.
* Самая поступь выдала богиню (Вергилий).
Все эти действующие лица взбирались на сцену по приставной лестнице.
Но ничего не помогало. Ни одна из красот пьесы никем не была понята и оценена, Казалось, с той минуты, как прибыл кардинал, какая-то невидимая волшебная нить внезапно притянула все взоры от мраморного стола к возвышению, от южного конца залы к западному, и ничто не могло разрушить чары, овладевшие аудиторией. Все взоры были прикованы к эстраде; все прибывающие гости, их проклятые имена, их физиономии, одежда - все это непрестанно отвлекало публику. Было отчего прийти в отчаяние! За исключением Жискетты и Лиенарды, которые время от времени, когда Гренгуар дергал их за рукав, оборачивались к сцене, да терпеливого толстяка-соседа, никто не слушал, никто не смотрел злополучную, всеми покинутую моралитэ. Гренгуар со своего места видел лишь профили зрителей.
С какой горечью наблюдал он, как постепенно разваливается сооруженное им здание славы и поэзии! И подумать только, что еще недавно вся эта толпа, горя нетерпением поскорее услыхать его мистерию, готова была взбунтоваться против самого судьи! Теперь, когда ее желание исполнено, она не обращает на пьесу никакого внимания, - на ту самую пьесу, начало которой столь единодушно приветствовала. Вот он, вечный закон прилива и отлива народного благоволения! За минуту до этого толпа чуть не повесила стражу суда. Чего бы ни дал Гренгуар, чтобы воротить сие сладостное мгновение!
Нудный монолог привратника, однако, окончился; все уже собрались, и Гренгуар вздохнул свободно. Комедианты снова мужественно принялись декламировать. Но тут встает чулочник, мэтр Коппеноль, и среди всеобщего напряженного молчания произносит ужасную речь-
- Господа горожане и дворяне Парижа, клянусь богом, я не знаю, что все мы здесь делаем. Я вижу вон на тех подмостках, в углу, каких-то людей, которые, видимо, собираются драться. Не знаю, может быть, это у вас называется "мистерией", но для меня в этом нет ничего занятного. Эти люди только треплют языком и ничего больше! Вот уж четверть часа, как я жду драки, а они ни с места! Это-трусы, которые умеют только браниться. Вам следовало бы выписать сюда бойцов из Лондона или Роттердама, вот тогда посыпались бы такие кулачные удары, что их слышно было бы даже на площади! А эти - просто жалки. Пусть уж лучше пропляшут какой-нибудь мавританский танец или выкинут что-нибудь забавное. Мне обещали совсем иное зрелище, обещали показать празднество шутов и избрание шутовского папы. У нас в Генте есть тоже свой папа шутов, в этом мы не отстаем от других, крест честной! И вот как мы поступаем: собирается такая же толпа, как и здесь. Затем каждый по очереди просовывает голову в какое-нибудь отверстие и корчит при этом гримасу. Тот, у кого, по признанию всех, она получится наиболее отвратительной, - будет избран папой. Вот и все Это очень забавно. Не желаете ли избрать папу шутов по обычаю моей родины? Во всяком случае, это будет повеселее, чем слушать этих болтунов. Если же они захотят погримасничать, то можно и их принять в игру. Ваше мнение, граждане? Среди нас достаточно причудливых образчиков обоего пола, чтобы посмеяться над ними по-фламандски, и изрядное количество уродов, от которых можно ожидать отменных гримас!
Гренгуар собрался было ответить, но изумление, гнев, негодование сковали ему язык. К тому же предложение ставшего уже популярным чулочника было так восторженно встречено толпой, польщенной титулом "дворяне", что всякое сопротивление было бы бесполезно. Ему ничего не оставалось делать, как отдаться течению. Гренгуар закрыл лицо руками, - у него не было плаща, которым он мог бы закрыть голову наподобие Агамемнона Тиманта.
V. Квазимодо
В одно мгновение в зале все было приготовлено для осуществления мысли Коппеноля. Горожане, школяры, судебные писцы-все принялись за работу. Маленькая часовня, расположенная против мраморного стола, была избрана сценой для показа гримас. Соискатели же должны были просовывать головы в каменное кольцо, образовавшееся в прекрасном окне-розетке над входом, откуда выбили стекла. Чтобы добраться до него, достаточно было влезть на две бочки, неизвестно откуда взявшиеся и кое-как нагроможденные одна на другую. Было условлено, что каждый участник, будь то мужчина или женщина (ибо могли избрать и папессу), дабы не нарушать цельности и силы впечатления от своей гримасы, будет скрываться в часовне с закрытым лицом, пока не придет время показаться в отверстии. Вмиг часовня наполнилась кандидатами, и дверь за ними захлопнулась.
Коппеноль со своего места отдавал приказания, всем руководил, все устраивал. В разгаре этой суматохи кардинал, не менее ошеломленный, чем Гренгуар, под предлогом неотложных дел и предстоящей вечерни, удалился в сопровождении своей свиты, и толпа, которую так взволновало его прибытие, не обратила теперь ни малейшего внимания на его уход. Единственным человеком, заметившим исчезновение кардинала, был Гильом Рим. Внимание толпы, подобно солнцу, совершало свой круговорот: возникнув на одном конце залы и продержавшись одно мгновение в центре, оно перешло теперь к противоположному концу. И мраморный стол, и обтянутое золотой парчой возвышение уже успели погреться в его лучах, очередь была за часовней Людовика XI. Наступило раздолье для всех безумств. В зале остались только фламандцы и всякий сброд.
Начался показ гримас. Первая появившаяся в отверстии рожа, с вывороченными веками, разинутым наподобие пасти ртом и собранным в складки лбом, напоминающим голенище гусарского сапога времен Империи, вызвала у присутствующих такой безудержный хохот, что Гомер принял бы всю эту деревенщину за богов. А между тем большая зала менее всего напоминала Олимп, и бедный гренгуаров Юпитер понимал это лучше всех. На смену первой гримасе явилась вторая, третья, еще и еще, и одобрительный хохот и топот все возрастали. В этом зрелище было что-то головокружительное, какая-то мощь упоения и очарования, силу которых трудно описать читателю наших дней.
Представьте себе серию лиц, последовательно изображающих все геометрические фигуры-от треугольника до трапеции, от конуса до многогранника; выражения всех человеческих чувств, начиная от гнева и кончая похотливостью; все возрасты, от морщин новорожденного до морщин умирающей старухи; всевозможные превращения, от Фавна до Вельзевула;
все профили животных, от пасти до клюва, от рыла до мордочки. Вообразите, что все каменные личины Нового моста, эти застывшие под рукой Жермена Пилона кошмары, ожили и пришли одни за другими взглянуть на вас горящими глазами, или что все маски венецианского карнавала мелькают перед вами, - словом, вообразите непрерывный калейдоскоп человеческих лиц.
Оргия принимала все более и более фламандский характер. Сам Теньер не мог бы ее изобразить в совершенстве. Представьте себе битву Сальватора Роза, обратившуюся в вакханалию! Не было больше ни школяров, ни послов, ни горожан, ни мужчин, ни женщин; исчезли Клопен Труйльфу, Жиль Ле-корню, Мари Четыре-Фунта, Робен Пуспен. Все потонуло в общем безумии. Большая зала превратилась в чудовищное горнило бесстыдства и веселья, где каждый рот вопил, каждое лицо корчило гримасу, каждое тело извивалось. Все вместе выло и орало, и странные рожи, которые одна за другой, скрежеща зубами, возникали в отверстии розетки, напоминали соломенные факелы, бросаемые в пылающий костер. От всей этой бурлящей толпы отделялся, как пар из котла, острый, пронзительный, резкий, свистящий гул, словно от полета тысячи насекомых.
- О-э! Проклятье!
- Погляди только на эту рожу!
- Ну, она ничего не стоит!
- А эта!
- Гильометта Можерпюи, ну-ка взгляни на эту бычью морду, ей только рогов нехватает. Не твой ли это муж?
- А вот еще одна!
- Клянусь папским брюхом! Это еще что за рожа?
- Ола-э! Это плутовство, нельзя плутовать! Показывайте только лицо!
- А, это, наверно, проклятая Перетта Кальбот? Только она на это и способна.
- Noel! Noel!
- Я задыхаюсь!
- А вот у этого уши никак не пролезают в отверстие!
И так далее, и так далее...
Однако нужно отдать справедливость нашему другу Жеану. Он один среди этого шабаша не покидал своего места и, как юнга за мачту, держался за верхушку своего столба. Он бесновался, он впал в совершенное неистовство. Рот его был широко разинут, и он издавал такой вопль, который не был слышен не потому, что его заглушал общий шум, а потому, что звук этого вопля выходил за пределы, воспринимаемые человеческим слухом, что, по Соверу, бывает при двенадцати тысячах, а по Бисо - при восьми тысячах колебаний в секунду.
Что касается Гренгуара, то он сперва растерялся, но затем быстро овладел собой. Он приготовился бороться с этим бедствием.
- Продолжайте! - в третий раз крикнул он своим говорящим машинам-актерам. Шагая перед мраморным столом, он ощущал желание показаться у отверстия часовни хотя бы для того только, чтобы скорчить рожу этой неблагодарной толпе. "Но нет, это недостойно меня. Не надо мстить! Будем бороться до конца, - твердил он. - Власть поэзии над толпой велика, я ее образумлю; увидим, кто восторжествует - гримасы или изящная словесность".
Увы! Он остался единственным зрителем своей пьесы. Теперь стало еще хуже; он видел только спины. Впрочем, я ошибаюсь. Терпеливый толстяк, с которым Гренгуар однажды в критическую минуту уже советовался, продолжал сидеть лицом к сцене. Что же касается Жискетты и Лиенарды, то они уже давно сбежали.
Гренгуар был тронут до глубины души верностью своего единственного слушателя. Приблизившись к нему, он заговорил с ним осторожно, тронув его за руку, так как толстяк, облокотившись о балюстраду, видимо слегка подремывал.
- Благодарю вас, сударь, - сказал Гренгуар.
- За что, сударь? - спросил, зевая, толстяк.
- Я понимаю, что вам надоел весь этот шум. Он мешает вам слушать пьесу. Но будьте покойны, ваше имя перейдет в потомство. Будьте так добры, скажите, как вас зовут.
- Рено Шато, хранитель печати парижского суда, к вашим услугам.
- Сударь, вы здесь единственный ценитель муз! - повторил Гренгуар.
- Вы очень любезны, сударь, - ответил хранитель печати,
- Вы один, - продолжал Гренгуар, - внимательно слушали пьесу. Как она вам понравилась?
- Гм! Гм! - ответил наполовину проснувшийся толстяк. - Пьеса довольно забавна!
Гренгуару пришлось удовольствоваться этой похвалой, потому что гром рукоплесканий, смешавшись с оглушительными криками, внезапно прервал их разговор. Папа шутов был избран.
- Noel! Noel! - ревела толпа.
Рожа, красовавшаяся в отверстии розетки, была воистину изумительна! После всех этих пятиугольных, шестиугольных причудливых лиц, появлявшихся в отверстии, но не воплощавших того фантастического образа уродства, который в своем распаленном воображении создала толпа, только такая потрясающая гримаса могла поразить это сборище и вызвать столь бурное одобрение.
Сам мэтр Коппеноль рукоплескал ей, и даже Клопен Труйльфу, участвовавший в состязании (а одному богу известно, какой высокой степени безобразия могло достигнуть его лицо!),-даже он признал себя побежденным. Последуем и мы его примеру. Трудно описать этот четырехгранный нос, подковообразный рот, крохотный левый глаз, почти закрытый щетинистой рыжей бровью, в то время как правый совершенно исчезал под громадной бородавкой, сломанные кривые зубы, напоминавшие зубцы крепостной стены, растрескавшуюся губу, над которой нависал, точно клык слона, один из зубов, этот раздвоенный подбородок... Но еще труднее изобразить ту смесь злобы, изумления, грусти, которые отражались на лице этого человека. Попробуйте все это себе представить!
Одобрение было единодушным; толпа устремилась к часовне. Оттуда с торжеством вывели счастливого избранника - папу шутов. Но только теперь изумление и восторг толпы достигли наивысшего предела. Гримаса была его настоящим лицом.
...
