в ее устах звучали безумным весельем, а мгновение спустя выражение, которое она придавала словам:
Alarabes de caballo
Sin poderse menear,
Con espadas, у los cuellos,
Ballestas de buen echar...*
Красиво выражать свои мысли и красиво говорить, это важная составляющая успеха в карьере. Поэтому многие сейчас учатся ораторскому искусству. В театральной студии можно
записаться на ораторские курсы в Москве, где Вас обучат основам правильно и красиво говорить и быть приятным собеседником.
* Арабы верхом на конях, неподвижные, с мечами, и самострелы перекинуты у них через плечо (исп.).
исторгала у Гренгуара слезы. Но чаще ее пение дышало радостью, она пела, как птица, ликующе и беспечно.
Песнь цыганки встревожила задумчивость Гренгуара,- так тревожит лебедь гладь воды. Он внимал ей упоенный, забыв все на свете. Впервые за долгие часы он перестал страдать.
Но это длилось недолго.
Тот же голос, который прервал пляску цыганки, прервал теперь и ее пенье.
- Замолчишь ли ты, чортова стрекоза! - послышалось из того же темного угла площади. Бедняжка "стрекоза" умолкла. Гренгуар заткнул себе уши.
- О, проклятая старая пила, разбившая лиру! - воскликнул он.
Зрители тоже ворчали.
- К чорту вретишницу! - возмущались многие.
И старое незримое пугало могло бы дорого поплатиться за свои нападки на цыганку, если бы в эту минуту внимание толпы не было отвлечено новым зрелищем.
Процессия папы шутов, успевшая обежать улицы и перекрестки, хлынула теперь с факелами и шумом на площадь.
Эта процессия, которую читатель наблюдал, когда она выходила из дворца, успела в пути кое-как установить порядок и вобрать в себя всех мошенников, безработных, воров и бродяг Парижа. Таким образом, прибыв на Гревскую площадь, она являла собою зрелище поистине внушительное.
Впереди всех двигались цыгане. Во главе их ехал верхом на коне цыганский герцог, окруженный пешими графами, придерживавшими его стремена и ведшими его коня под уздцы;
за ними беспорядочной толпой следовали цыгане и цыганки, таща на спине своих ревущих детей; и все - герцог, графы и чернь - в отрепьях и мишуре. За цыганами двигались подданные королевства "Арго", то есть все воры Франции. Они были разделены по рангам на несколько отрядов, причем первыми шли самые мелкие и незначительные по рангу. По четыре человека в ряд, со всевозможными знаками отличия соответственно их ученой степени на этом странном факультете, проследовало множество калек - то хромых, то одноруких, колченогих, шелудивых, слепых, эпилептиков, болеющих колтуном, лжеувечных, бродяжек, расслабленных, кастратов, жуликов, худосочных, сирых, архиплутов и лжесвятош, - перечисление всех утомило бы самого Гомера. В центре конклава лжесвятош и плутов можно было с трудом различить короля Арго, великого кесаря, сидевшего на корточках в маленькой тележке, которую тащили две большие собаки. Вслед за подданными короля Арго шли люди царства галилейского. Впереди бежали дерущиеся и выплясывающие пиррический танец скоморохи, за ними величаво выступал Гильом Руссо, царь галилейский, облаченный в пурпурную, залитую вином хламиду, окруженный своими жезлоносцами, клевретами и писцами счетной палаты. В сопровождении достойной шабаша музыки, шествие замыкала корпорация судебных писцов в черных мантиях, несших украшенные цветами "майские ветви" и большие желтые восковые свечи. В самом центре этой толпы высшие члены братства шутов несли на плечах носилки, на которых было наставлено больше свечей, чем на раке святой Женевьевы во время эпидемии чумы. А на этих носилках, облаченный в мантию и митру, с посохом в руке блистал вновь избранный папа шутов - звонарь Собора Парижской богоматери, Квазимодо-горбун.
У каждого отряда этой причудливой процессии была своя особая музыка. Цыгане били в свои балафосы и африканские тамбурины. Народ "арго", весьма мало музыкальный, все еще придерживался виолы, пастушьего рожка и старинной рюбе-бы XII столетия. Царство галилейское не намного опередило их в этом отношении. В его оркестре можно было различить звуки жалкой ребеки - скрипки времен младенчества искусства, имевшей всего три тона. Зато все музыкальное богатство эпохи разворачивалось в великолепной какофонии, звучавшей вокруг папы шутов. И все же оно заключалось лишь в ребеках верхнего, среднего и нижнего регистров, если не считать множества флейт и медных инструментов. Увы! Нашим читателям уже известно, что это был оркестр Гренгуара.
Трудно изобразить выражение той гордой и набожной радости, которая все время, пока процессия двигалась от Дворца к Гревской площади, освещала безобразное и печальное лицо Квазимодо. Впервые испытывал он восторг удовлетворенного самолюбия. До сей поры он знавал лишь унижение, презрение к своему званию и огвращение к своей особе. Невзирая на свою глухоту, он, словно истый папа, смаковал приветствия и ненависть- толпы, которую ненавидел. Нужды нет, что его народ был лишь сбродом шутов, калек, воров и нищих,- что ж? Все же это был народ, а он его властелин. И он принимал за чистую монету эти иронические рукоплескания, насмешливые знаки внимания, к которым примешивалась, однако, следует в этом сознаться, немалая толика подлинного страха. Ибо горбун был силен, ибо кривоногий был ловок, ибо глухой был свиреп, - три качества, укрощавшие насмешников.
Но едва ли вновь избранный папа шутов отдавал себе ясный отчет в тех чувствах, которые испытывал он сам, и в тех, какие внушал другим. Дух, обитавший в этом уродливом теле, был столь же уродлив и несовершенен. Все, что переживал горбун в эти мгновения, оставалось для него неопределенным, сбивчивым и смутным. Только радость пронизывала его все сильнее, и все больше овладевало им чувство гордости. Его жалкое и угрюмое лицо, казалось, излучало сияние.
И вдруг, к изумлению и ужасу толпы, в ту минуту, как опьяненного величием Квазимодо торжественно проносили мимо "Дома с колоннами", к нему из толпы бросился какой-то человек и гневным движением вырвал у него из рук деревянный позолоченный посох - знак его шутовского папского достоинства.
Этот смельчак был тот самый незнакомец с облысевшим лбом, который за минуту перед тем, вмешавшись в толпу, испугал цыганку своими угрожающими и полными ненависти возгласами. На нем была одежда духовного лица. В тот миг, когда он отделился от толпы, Гренгуар, который ранее не приметил его, тотчас же его узнал.
- Ба,-удивленно воскликнул он,-да это мой учитель герметики, отец Клод Фролло, архидьякон. Какого чорта ему нужно от этого отвратительного кривого? Ведь тот его сейчас сожрет!
И действительно, в толпе послышался крик ужаса. Страшилище Квазимодо ринулся с носилок, и женщины отвернулись, чтобы не видеть, как он растерзает архидьякона.
Одним скачком Квазимодо бросился к священнику, взглянул на него и упал перед ним на колени.
Архидьякон сорвал с него тиару, сломал его посох, разорвал мишурную мантию. Квазимодо оставался коленопреклоненным, склонив голову, скрестив руки Затем между ними завязался странный разговор на языке знаков и жестов, так как ни тот, ни другой не произносили ни слова. Архидьякон стоял выпрямившись, гневный, грозный, властный; Квазимодо распростерся перед ним, смиренный, молящий. А между тем, лесомненно. Квазимодо мог бы одним пальцем раздавить священника.
Наконец, грубо встряхнув Квазимодо за мощное плечо, архидьякон жестом приказал ему встать и следовать за собой. Квазимодо поднялся.
И тогда братство шутов, очнувшись от своего первоначального изумления, решило вступиться за своего столь внезапно развенчанного папу: цыгане, арготинцы и вся корпорация судейских писцов, визжа, окружили священника.
Квазимодо заслонил его собою, сжал свои атлетические кулаки и, скрежеща зубами, как разъяренный тигр оглядел нападающих.
Священник, со своей прежней угрюмостью, сделал знак Квазимодо и стал молча удаляться.
Квазимодо шел впереди, расталкивая толпу, заграждавшую им путь.
Когда они пробрались сквозь толпу и пересекли площадь, туча любопытных и зевак повалила вслед за ними. Тогда Квазимодо, заняв место в арьергарде, пятясь, последовал за архидьяконом. Приземистый, взлохмаченный, чудовищный, настороженный, свирепый, облизывая свои кабаньи клыки, рыча, точно дикий зверь, он одним лишь движением или взглядом отбрасывал толпу назад.
Им дали свернуть в узкую темную улочку, куда никто не посмел следовать за ними, ибо одна мысль о скрежещущем зубами Квазимодо уже преграждала туда доступ.
- Вот так чудеса! - пробормотал Гренгуар. - Но где же все-таки, чорт возьми, я достану себе ужин?
IV. Неудобства,
которым подвергаешься, преследуя хорошенькую женщину
Гренгуар пошел наугад вслед за цыганкой. Он видел, как она со своей козочкой направилась по улице Ножовщиков, и тоже повернул туда.
"Почему бы и нет?" - подумал он.
Гренгуар, искушенный философ парижских улиц, заметил, что мечтательное настроение легче всего приходит, когда преследуешь хорошенькую женщину, не зная, куда она направляется. В этом добровольном отречении от своей свободной воли, в этом подчинении своей прихоти прихоти другого, который об этом даже не подозревает, таится смесь какой-то фантастической независимости и слепого подчинения,- нечто промежуточное между рабством и свободою, и это пленяло Гренгуара, одаренного крайне неустойчивым, нерешительным и сложным умом, совмещающим всевозможные крайности, беспрестанно колеблющимся между различными человеческими склонностями, взаимно друг друга уничтожающими. Он охотно сравнивал себя с гробом Магомета, который притягивается двумя магнитами в противоположные стороны и вечно колеблется между высью и бездной, между небесами и мостовой, между падением и взлетом, между зенитом и надиром.
Если бы Гренгуар жил в наше время, - какое великолепное место занял бы он между классиками и романтиками!
Но он не был настолько примитивным человеком, чтобы жить триста лет, а жаль! Его отсутствие создает пустоту, которая особенно сильно ощущается именно в наши дни.
Одним словом, настроение человека, не знающего, где ему переночевать, как нельзя лучше подходит для того, чтобы гоняться за прохожими (особенно за женщинами), а Гренгуар был до этого большой охотник.
Итак, он задумчиво брел за молодой девушкой, которая, видя, что горожане расходятся по домам и что таверны, единственные торговые заведения, открытые в этот день, запираются, ускоряла шаг и торопила свою козочку.
"Есть же у нее какой-нибудь кров, - думал Гренгуар, - а у цыганок доброе сердце. Кто знает?.."
И многоточие, которое он мысленно поставил после этого вопроса, таило в себе какую-то пленительную мысль.
Время от времени, минуя горожан, запиравших за собой двери, он улавливал долетавшие до него обрывки разговоров, которые разбивали цепь его веселых предположений.
На улице встретились два старика:
- Ну и холодище, знаете ли, мэтр Тибо Ферникль! Гренгуар знал об этом уже с самого начала зимы.
- Вы правы, мэтр Бонифаций Дизом. Видно, нам опять предстоит такая же лютая зима, как три года тому назад, в восьмидесятом году, когда вязанка дров стоила восемь солей!
- Ба, мэтр Тибо, это пустяки по сравнению с зимой тысяча четыреста седьмого года, когда морозы продолжались с самого Мартынова дня и до Сретения, да такие крепкие, что у секретаря первой палаты парламента через каждые три слова замерзали на rtepe чернила! Из-за этого нельзя было вести протокол судебных заседаний.
А вот поодаль, стоя у открытых: окон с зажженными свечами, потрескивавшими от тумана, переговаривались две соседки.
- Рассказывал ли вам супруг ваш о несчастном случае, госпожа Ла-Будрак?
- Нет. А что такое случилось, госпожа Тюркан?
- Лошадь господина Жиля Годена, нотариуса Шатлэ, испугалась фламандцев с их свитой и сбила с ног мэтра Фи-липпо Аврилло, облата целестинских монахов.
- Да что вы?
- Истинная правда.
- Лошадь горожанина! Слыханное ли это дело? Еще добро бы кавалерийская лошадь, - ну тогда куда ни шло!
И оба окна захлопнулись. Нить мыслей Гренгуара была уже утеряна, но, к счастью, он вскоре нашел ее благодаря цыганке и бежавшей все время впереди нее Джали. Его восхищали крошечные ножки, изящные формы, грациозные движения этих двух хрупких, нежных и прелестных созданий, почти сливавшихся в его воображении Своим умом и дружескими отношениями они напоминали ему юных девушек, а по легкости, ловкости и проворству поступи - козочек.
Между тем улицы становились все темнее и безлюднее. Давно прозвучал сигнал гасить огни, и лишь изредка попадался на улице прохожий или мелькал в окне огонек. Гренгуар решил отправиться вслед за цыганкой в запутанный лабиринт улочек, перекрестков и глухих тупиков, расположенных вокруг старинного кладбища Невинных я похожих на перепутанный кошкой моток ниток. "Вот улицы, которым нехватает логики", - подумал Гренгуар, путаясь в этих бесчисленных поворотах, которые то и дело проводили его опять на то же место. Молодая девушка, которой, очевидно, хорошо была знакома эта дорога, двигалась уверенно, все больше ускоряя шаг. Гренгуар, конечно, заблудился бы окончательно, если бы мимоходом, на повороте одной из улиц, он не заметил восьмигранного позорного столба на Рыночной площади, сквозная верхушка которого резко выделялась своей темной резьбой на фоне еще светившегося окна одного из домов улицы Верделе.
Молодая девушка давно уже заметила, что ее кто-то преследует; она то и дело с беспокойством оглядывалась, один раз она даже внезапно приостановилась, чтобы, воспользовавшись лучом света, падавшим из полуотворенной двери булочной, зорко оглядеть Гренгуара с ног до головы. Он заметил, что после этого осмотра она сделала знакомую ему гримаску и продолжала свой путь.
Эта милая гримаска заставила Гренгуара призадуматься. Несомненно, она таила в себе насмешку и презрение. Понурив голову, пересчитывая булыжники мостовой, он снова пошел за ней, но уже на некотором расстоянии. На повороте одной из улиц он потерял ее из вида, и в ту же минуту до него донесся ее пронзительный крик. Он ускорил шаг.
Улица тонула во мраке, однако горевший на углу за чугунной решеткой у подножия статуи пречистой девы фитиль из пакли, пропитанной маслом, дал возможность Гренгуару разглядеть цыганку, которая отбивалась от двух мужчин, пытавшихся зажать ей рот. Бедная перепуганная козочка, опустив рога, жалобно блеяла.
- Стража, сюда! - крикнул Гренгуар и бросился вперед. Один из державших девушку мужчин обернулся, и он увидел страшное лицо Квазимодо.
Гренгуар не обратился в бегство, но не сделал ни шагу вперед.
Квазимодо приблизился к нему и, одним ударом наотмашь заставив его отлететь на четыре шага и упасть на мостовую, стремительно скрылся во мраке, унося молодую девушку, повисшую на его плече, словно шелковый шарф. Его спутник последовал за ним, а бедная козочка, жалобно блея, побежала сзади.
- Помогите! Помогите! - кричала молодая цыганка.
- Стойте, бездельники, отпустите эту девку! - раздался громовый голос, и из-за угла соседней улицы внезапно появился всадник.
Это был вооруженный с ног до головы начальник королевских стрелков, державший саблю наголо.
Вырвав цыганку из рук ошеломленного Квазимодо, он перебросил ее поперек седла, и в ту самую минуту, когда опомнившийся от изумления ужасный горбун ринулся на него, желая отбить добычу, показалось человек пятнадцать-шестнадцать вооруженных палашами стрелков, ехавших следом за своим капитаном.
Это был небольшой отряд королевских стрелков, объезжавший город ночным дозором по распоряжению парижского прево мессира Робера д'Эстутвиля.
Квазимодо обступили, схватили, скрутили веревками. Он рычал, бесновался, кусался, и, будь это днем, несомненно, что один вид его искаженного гневом лица, ставшего от этого еще отвратительней, обратил бы в бегство весь отряд. Но ночь лишила Квазимодо самого страшного его оружия - безобразия.
Спутник Квазимодо исчез во время свалки.
Цыганка, грациозно выпрямившись на седле и положив руки на плечи молодого человека, несколько секунд пристально глядела на него, словно восхищенная его приятной внешностью и любезной помощью, которую он оказал ей. Она первая нарушила молчание и, придав своему нежному голосу еще больше нежности, спросила:
- Как ваше имя, господин офицер?
- Капитан Феб де Шатопер к вашим услугам, моя красавица, - приосанившись, ответил офицер.
- Благодарю вас, - промолвила она.
И пока капитан Феб самодовольно покручивал свои усы, подстриженные по-бургундски, она, словно падающая стрела, соскользнула с лошади и исчезла быстрее молнии.
- Пуп дьявола! - воскликнул капитан и приказал стянуть потуже ремни, которыми был связан Квазимодо. - Я предпочел бы оставить у себя девчонку!
- Ничего не поделаешь, капитан, - заметил один из стрелков, - пташка упорхнула, нетопырь остался.
V. Неудачи продолжаются
Оглушенный падением, Гренгуар продолжал лежать на углу улицы, у подножия статуи пречистой девы. Мало-помалу он пришел в себя. В первые минуты он находился в каком-то не лишенном приятности полузабытье, причем воздушные образы цыганки и козочки сливались в его сознании с полновесным кулаком Квазимодо. Но это забытье длилось недолго. Острое ощущение холода от соприкосновения с мостовой заставило его очнуться.
- Отчего мне так холодно? - спохватился он и только тут заметил, что лежит почти в самой середине сточной канавы.
- Чорт возьми этого горбатого циклопа! - сквозь зубы проворчал он и хотел приподняться, но был настолько оглушен падением и настолько разбит, что ему поневоле пришлось остаться в том же положении. Впрочем, руками он владел свободно; зажав нос, он покорился своей участи.
"Парижская грязь, - размышлял он (он был твердо уверен, что этой канаве суждено послужить ему ложем), -
А что же остается, как не размышление, если сны не слетают на ложе? -
парижская грязь как-то особенно зловонна. Она, повидимому, содержит в себе очень много летучей и азотистой соли, так по крайней мере полагает мэтр Никола Фламель и герметики . "
Слово "герметики" воскресило в его уме мысль об архидьяконе Клоде Фролло. Он вспомнил происшедшую на его глазах сцену насилия и то, как цыганка отбивалась от двух мужчин; вспомнил, что у Квазимодо был сообщник, и суровый, надменный образ архидьякона смутно промелькнул в его памяти.
"Это было бы очень странно!" - подумал он и, припомнив все это, принялся возводить на весьма шатком основании причудливое здание гипотез - этот карточный домик философов.
- Ну вот! Я окончательно замерзаю! - воскликнул он, снова возвращаясь к действительности.
И правда, положение Гренгуара становилось все более невыносимым. Каждая капля воды отнимала частичку теплоты его тела, и температура его мало-помалу самым неприятным образом стала уравниваться с температурой воды.
А тут еще на Гренгуара обрушилась новая беда.
Ватага ребятишек, этих маленьких босоногих дикарей, которые, под бессмертным прозванием "гамэнов", испокон века гранят мостовые Парижа и которые еще во времена нашего детства швыряли камнями в каждого из нас, когда мы по вечерам выходили из школы, за то только, что наши панталоны не были порваны, - стая этих маленьких озорников, нисколько не заботясь о том, что все кругом спали, с громким хохотом и криком бежала к тому перекрестку, где лежал Грен-гуар. Они волокли за собой какой то бесформенный мешок, и один стук их сабо о мостовую разбудил бы мертвого Грен-гуар, душа которого еще не совсем покинула тело, немного приподнялся.
- Эй! Геннекен Дандеш! Эй! Жеан Пенебурд! - во всю глотку перекликались они. - Старикашка Эсташ Мубон, торговавший железом на углу улицы, умер! Мы раздобыли его соломенный тюфяк и сейчас разведем праздничный костер! Сегодня праздник в честь фламандцев!
Подбежав к канаве и не заметив там Гренгуара, они швырнули тюфяк прямо на него. Один из них взял пук соломы и отправился запалить его от светильни, горевшей перед статуей пречистой девы
- Господи помилуй, - пробормотал Гренгуар, - кажется, теперь мне будет слишком жарко!
Минута была критическая. Гренгуар мог попасть из огня да в полымя. Он сделал такое нечеловеческое усилие, какое делает фальшивомонетчик, когда его намереваются бросить в кипящую воду; вскочив на ноги, он швырнул соломенный тюфяк на ребятишек и пустился бежать.
- Пресвятая дева! - воскликнули дети. - Торговец железом воскрес! - И бросились врассыпную.
Поле битвы осталось за тюфяком. Бельфорэ, отец ле Жюж и Коррозэ свидетельствуют, что на следующее утро тюфяк этот был подобран духовенством ближайшего прихода и торжественно отнесен в ризницу церкви Сент-Оппортюнэ, ризничий которой вплоть до 1789 года извлекал преизрядный доход из великого чуда, совершенного статуей богоматери, стоящей на углу улицы Моконсей. Одним своим присутствием в знаменательную ночь с 6 на 7 января 1482 года статуя изгнала беса из покойного Эсташа Мубон, который, желая надуть дьявола, хитро запрятал свою душу в соломенный тюфяк.
VI. Разбитая кружка
Некоторое время Гренгуар бежал со всех ног, сам не зная куда. Охваченный паническим страхом, он натыкался, в поисках спасения, на углы домов при поворотах, перескакивал через множество канавок, пересекал множество переулков, тупиков и перекрестков, все излучины старой Рыночной площади, пытаясь разобраться в том, что великолепная латынь хартий называет "tota via, cheminum et viaria"*. И вдруг наш поэт остановился - во-первых, чтобы перевести дух, а во-вторых - его точно за шиворот схватила неожиданна возникшая в его уме дилемма.
* Дорога, сплошь извилистая и запутанная (лат.).
- Мне кажется, мэтр Пьер Гренгуар, - сказал он, прикладывая палец ко лбу, - что вы просто сошли с ума. Куда вы бежите? Ведь маленькие озорники испугались вас ничуть не меньше, чем вы испугались их. По-моему, вам прекрасно слышен был стук их сабо, когда они удирали по направлению к югу, в то время как вы бросились к северу. Значит, одно из двух: или они обратились в бегство, и тогда этот соломенный тюфяк, брошенный ими с перепуга, и есть то гостеприимное ложе, за которым вы гонитесь чуть ли не с самого утра и которое вам чудесным образом посылает пресвятая дева в награду за сочиненную вами в ее честь моралитэ, сопровождаемую торжественными шествиями и плясками. Или же дети не убежали и, следовательно, подожгли тюфяк, - в таком случае у вас будет великолепный костер, около которого вам приятно будет обсушиться, согреться, и вы немного воспрянете духом. Так или иначе - в виде ли хорошего костра, в виде ли хорошего ложа - соломенный тюфяк является для вас даром небес. Может быть, статуя пресвятой девы Марии, стоящая на углу улицы Моконсей, только ради этого и послала смерть Эсташу Мубон, и с вашей стороны очень глупо удирать без оглядки, точно пикардиец от француза, оставляя позади себя то, чего вы сами же ищете. Пьер Гренгуар, вы просто болван! - Он повернул обратно и, осматриваясь, обследуя, держа нос по ветру, а ушки на макушке, пустился на поиски благословенного тюфяка. Но все его старания были напрасны. Он попал в запутанный узел домов, тупиков и перекрестков и не знал, куда итти. Вскоре он окончательно запутался в сети темных елочек и чувствовал себя более беспомощным, чем в лабиринте замка Турнель Потеряв терпение, он воскликнул:
- Будь прокляты все перекрестки! Это дьявол сотворил их по образу и подобию своих вил!
Это восклицание несколько облегчило его, а красноватый отблеск, который мелькнул перед ним в конце длинной и узкой улочки, вернул ему мужество.
- Слава богу! - воскликнул он. - Это пылает мой тюфяк, - И, уподобив себя кормчему судна, которое терпит крушение в ночи, он благоговейно прибавил "Salve mans stella"*
* Привет, звезда моря! (лат.) - католический церковный гама.
Относились ли эти слова хвалебного гимна к пречистой деве или к соломенному тюфяку, - это для нас осталось невыясненным
Едва успел он сделать несколько шагов по этой длинной, отлогой, немощеной и чем дальше, тем все более грязной и крутой улочке, как заметил нечто весьма странное. Улочка отнюдь не была пустынна: то тут, то там вдоль нее тащились какие-то смутные, бесформенные фигуры, направляясь к мерцавшему в конце улицы огоньку, они походили на тех неповоротливых насекомых, которые ночью ползут к костру пастуха, перебираясь со стебелька на стебелек.
Ничто не делает человека столь склонным к рискованным предприятиям, как ощущение невесомости своего кошелька. Гренгуар продолжал подвигаться вперед и вскоре нагнал ту из этих гусениц, которая ползла медленнее остальных. Приблизившись к ней, он увидел, что это был жалкий калека, который передвигался, подпрыгивая на руках, словно раненый паук-сенокосец, у которого только и осталось что две ноги. Когда Гренгуар проходил мимо этого паукообразного существа с человеческим лицом, оно жалобно затянуло:
- La buona mancia, signor! La buona mancia! *.
* Подайте, синьор! Подайте! (итал.).
- Чтоб чорт тебя побрал, да и меня вместе с тобой, если я хоть что-нибудь понимаю из того, что ты там бормочешь, - сказал Гренгуар и пошел дальше
Нагнав еще одну из этих бесформенных движущихся фигур, он внимательно оглядел ее Это был калека, колченогий и однорукий одновременно и до такой степени изувеченный, что сложная система костылей и деревяжек, поддерживавших его, придавала ему сходство с движущимися подмостками каменщика. Гренгуар, имевший склонность к благородным и классическим сравнениям, мысленно уподобил его живому треножнику Вулкана.
Этот живой треножник, поравнявшись с ним, приветствовал его, но, сняв шляпу, он тут же подставил ее, словно чашку для бритья, к самому подбородку Гренгуара и оглушительно крикнул-
- Senor caballero, para comprar un pedazo de pan!*. "И этот тоже как будто разговаривает, но на очень странном наречии. Он счастливее меня, если понимает его", - подумал Гренгуар.
* Сеньор, подайте на кусок хлеба! (исп).
Тут его мысли приняли иное направление, и, хлопнув себя по лбу, он воскликнул:
- Кстати, что они хотели сказать сегодня утром словом "Эсмеральда"?
Он ускорил шаг, но нечто в третий раз преградило ему путь Это нечто или, вернее, некто был низенький слепец, еврейского типа, бородатый, который греб своей палкой, как веслом; его тащила на буксире большая собака. Слепец прогнусил с венгерским акцентом:
- Facitote caritatem!*
* Сотворите милостыню! (лат.).
- Слава богу! - промолвил Гренгуар. - Наконец-то хоть один говорит человеческим языком. Повидимому, я кажусь очень добрым, если, несмотря на мой тощий кошелек, у меня все же просят милостыню. Друг мой, - и он повернулся к слепцу, - на прошлой неделе я продал мою последнюю рубашку, или, говоря на языке Цицерона, так как никакого иного ты, повидимому не понимаешь: vendidi hebdomade nuper transita meam ultimam chemisam*.
* На прошлой неделе я продал свою последнюю рубашку (лат.). Следовало бы сказать: "camisiam", а не "chemisam*.
Сказав это, Гренгуар повернулся спиной к нищему и продолжал свой путь. Но вслед за ним ускорил свой шаг и слепой; тогда и паралитик, и безногий поспешили за Гренгуаром, громко стуча по мостовой костылями и деревяжками. Потом все трое, преследуя его по пятам и натыкаясь друг на друга, завели свою песню:
- Caritatem!.. - начинал слепой.
- La buona mancia!..-подхватывал безногий.
- Un pedazo de pan! *- заканчивал музыкальную фразу паралитик.
* Милостыню! (лат.). - Подайте! (итал.). - Кусок хлеба! (исп.).
Гренгуар заткнул уши.
- Да это столпотворение вавилонское! - воскликнул он и бросился бежать. Побежал слепец. Побежал паралитик. Побежал и безногий.
И по мере того как он углублялся в переулок, вокруг него все возрастало число безногих, слепцов, паралитиков, хромых, безруких, кривых и прокаженных, покрытых язвами. Одни выползали из домов, другие из смежных переулков, кто из подвальных дыр, и все, рыча. воя, визжа, спотыкаясь, по брюхо в грязи, словно улитки после дождя, ринулись к свету.
Гренгуар, все еще сопровождаемый своими тремя преследователями, растерявшись и не слишком ясно отдавая себе отчет в том, чем все это может окончиться, шел вместе с другими, обходя хромых, перескакивая через безногих, увязая в этом муравейнике колченогих, как судно некоего английского капитана, которое завязло в косяке крабов.
Он попробовал повернуть обратно, но было уже поздно. Весь этот легион сомкнулся позади него, а трое нищих держали его крепко за руки. И он продолжал итти вперед, понуждаемый непреодолимым напором этой волны. Его охватил страх, он был в том состоянии умопомрачения, когда все происходящее превращается в какой-то ужасный сон.
Он достиг конца улицы. Она выходила на обширную площадь, где в смутном ночном тумане были рассеяны тысячи мерцающих огоньков. Гренгуар бросился туда, надеясь, что проворные ноги помогут ему ускользнуть от трех вцепившихся в него жалких привидений.
- Onde vas, hombre?* - окликнул его паралитик и, отшвырнув костыли, помчался за ним. У паралитика оказались самые проворные ноги, которые когда-либо мерили мостовую Парижа. Неожиданно встав на ноги, безногий нахлобучил на Гренгуара свою круглую железную чашку, а слепец глянул ему в лицо сверкающими глазами.
...
