Бешеный хохот раздался в толпе, когда она увидела обнаженным горб Квазимодо, его верблюжью грудь, его угловатые плечи, поросшие волосами. Не успело утихнуть это веселье, как на помост поднялся коренастый, дюжий человек, на одежде которого красовался герб города, и стал возле осужденного. Его имя с быстротой молнии облетело толпу. Это был мэтр Пьера Тортерю, присяжный палач Шатлэ.
Современный человек, уже вдоволь напитавшийся химией, стал активно употреблять экологически чистые продукты. Это касается не только еды конечно. Это и одежда, и косметика и даже, бытовая химия. Прекрасная
косметика мери кей уже давно приобрела такую популярность, что рассказывать о ней не надо. Купить косметику мери кей можно непосредственно у дистрибьюторов компании.
Он начал с того, что поставил в один из углов площадки позорного столба черные песочные часы, верхняя чашечка которых была наполнена красным песком, мерно ссыпавшимся через проделанное в ней отверстие в нижнюю; затем снял с себя верхнюю двухцветную одежду и взял в правую руку тонкую плеть, скрученную из белых лоснящихся длинных ремешков, с металлическими коготками на концах; левой рукой он небрежно засучил рукав на правой до самого плеча. Жеан Фролло, поднявши кудрявую белокурую голову над толпой (для чего он взобрался на плечи Робена Пуспена), выкрикивал:
- Господа! Дамы! Пожалуйте сюда! Сейчас, и незамедлительно, начнут стегать мэтра Квазимодо, звонаря моего брата, господина архидьякона жозасского. Вот чудный образчик восточной архитектуры: спина - как купол, ноги - как витые колонны.
Толпа разразилась хохотом, в особенности смеялись дети и молодые девушки.
Палач топнул ногой. Колесо завертелось. Квазимодо вздрогнул в своих оковах. Тупое изумление, отразившееся на его безобразном лице, еще более усилило смех толпы.
Когда во время одного из поворотов горбатая спина Квазимодо оказалась перед мэтром Пьера, палач взмахнул рукой. Тонкие ремни с пронзительным свистом рассекли воздух, словно клубок ужей, и с яростью обрушились на спину несчастного.
Квазимодо подскочил на месте, словно внезапно пробужденный от сна. Теперь он начинал понимать. Он корчился в своих путах, сильнейшая судорога изумления и боли исказила его лицо, но он не издал ни единого звука. Он лишь откинул голову назад, повернул ее направо, затем налево, словно бык, ужаленный в бок слепнем.
За первым ударом последовал второй, третий, и еще, и еще, без конца. Колесо вращалось непрерывно, удары сыпались градом. Вот брызнула кровь, и видно было, как она тысячью струек потекла по смуглым плечам горбуна, а тонкие ремни, кружась и раздирая воздух, разбрызгивали ее каплями в толпу.
Казалось, что Квазимодо вновь погрузился в апатию. Сначала он пытался незаметно, без особенно сильных движений, разорвать свои путы. Видно было, как вспыхнул огнем его единственный глаз, как напружились мускулы, как напряглось тело и натянулись ремни и цепи. Это было мощное, отчаянное усилие. Но испытанные оковы парижского прево выдержали. Они только затрещали, и все. Обессиленный Квазимодо словно обмяк Изумление на его лице заменилось выражением глубокой горечи и уныния. Он закрыл свой единственный глаз, поник головою и замер.
После этого он уже не шевелился. Ничто не могло вывести его из оцепенения: ни его непрестанно льющаяся кровь, ни удвоившееся бешенство ударов, ни ярость палача, возбужденного и опьяненного собственной жестокостью, ни свист ужасных ремней, более резкий, чем полет ядовитых насекомых.
Наконец пристав Шатлэ, одетый в черное, верхом на вороном коне, с самого начала пытки стоявший возле лестницы, протянул к песочным часам свой жезл из черного дерева. Палач прекратил пытку. Колесо остановилось. Медленно раскрылся глаз Квазимодо.
Бичевание окончилось. Два помощника палача обмыли сочившиеся кровью плечи осужденного, смазали их какой-то мазью, от которой раны тотчас же затянулись, и накинули ему на спину нечто вроде желтого передника, напоминающего нарамник. Пьера Тортерю отряхивал на мостовую кровь, окрасившую и пропитавшую белые ремни его плети.
Но это было не все: Квазимодо надлежало выстоять еще у позорного столба тот час, который столь справедливо был добавлен мэтром Флорианом Барбедьевн к приговору мессира Робера д'Эстутвиль, - все это к вящшей славе старинного афоризма Иоанна Куменского, связывающего физиологию с психологией - surdus absurdus*.
* Кто глух, тот глуп (лат.).
Итак, песочные часы перевернули, и горбуна оставили привязанным к доске, чтобы полностью удовлетворить правосудие.
Простонародье - особенно времен средневековья - является в обществе тем же, чем ребенок в семье. До тех пор, пока оно пребывает в состоянии первобытного неведения, морального и умственного несовершеннолетия, о нем, как о ребенке, можно сказать:
"Этот возраст не ведает сострадания".
Мы уже говорили о том, что Квазимодо был предметом общей ненависти не без основания. Во всей этой толпе не было человека, который бы не считал, что у него есть право жаловаться на зловредного горбуна Собора Парижской богоматери. Появление Квазимодо у позорного столба было встречено всеобщим ликованием. Жестокое истязание, которому он подвергся, и жалкое положение, в котором он очутился, не только не смягчили толпу, но, наоборот, усилили ее ненависть, вооружив ее жалом насмешки.
После того как было выполнено "общественное возмездие", как и поныне еще выражаются обладатели судейских колпаков, наступила очередь для сведения с Квазимодо тысячи личных счетов.
Здесь, как и в большой зале Дворца, самыми неистовыми оказались женщины. Почти все они имели против него зуб:
одни за его злобные выходки, другие за его уродство. Последние бесновались пуще всего.
- О, антихристова харя! - кричала одна.
- Чортов наездник на помеле! - кричала другая.
- Что за мрачная рожа! За эту рожу его наверное бы выбрали папой шутов, если бы сегодняшний день превратился во вчерашний! - рычала третья.
- Это что! - кручинилась какая-то старуха. - Такую рожу он корчит у позорного столба, а хорошо бы взглянуть, какую он скорчит на виселице?
- Когда же большой колокол хватит тебя по башке и вгонит на сто футов в землю, проклятый звонарь?
- И этакий дьявол благовестит к вечерне!
- Ах ты, глухарь! Горбун кривоглазый! Чудовище!
- Такая образина заставит выкинуть младенца лучше, чем все средства и снадобья.
А оба школяра - Жеан Мельник и Робен Пуспен - распевали во всю глотку старинный народный припев:
Висельнику - веревка;
Уроду - костер.
Тысяча оскорблений, гиканье, брань, насмешки и камни так и сыпались на него со всех сторон.
Квазимодо был глух, но зорок, а народная ярость выражалась на лицах не менее сильно, чем в словах. К тому же град бросаемых в него камней великолепно дополнял значение каждой издевки.
Некоторое время он крепился. Но мало-помалу терпение, закалившееся под плетью палача, стало сдавать и отступило перед этими комариными укусами. Так астурийский бык, равнодушный к атакам пикадора, приходит в ярость от своры собак и бандерилий.
Он медленно, угрожающим взглядом обвел толпу. Нo, крепко связанный по рукам и ногам, он не мог одним лишь взглядом отогнать этих мух, впившихся в его рану. И вот он стал метаться в своих путах. От его бешеных скачков затрещало на своих брусьях старое колесо позорного столба. Но все это повело лишь к тому, что насмешки и издевательства толпы еще более усилились.
Тогда несчастный, как скованный дикий зверь, не будучи в силах сбросить с себя ярмо, внезапно успокоился. Только яростный вздох по временам вздымал его грудь. Лицо его не выражало ни стыда, ни смущения. Он был слишком чужд человеческому обществу и слишком близок к первобытному состоянию, чтобы понимать, что такое стыд. Да и можно ли вообще при таком уродстве чувствовать стыд? Но постепенно гнев, ненависть, отчаяние стали медленно заволакивать его безобразное лицо тучей, все более и более мрачной, все более насыщенной электричеством, которое тысячью молний вспыхивало в глазу этого циклопа.
Эта туча на мгновение прояснилась при появлении священника, пробиравшегося сквозь толпу верхом на муле. Как только несчастный осужденный еще издали заметил мула и священника, лицо его смягчилось. Ярость уступила место странной улыбке, исполненной нежности, умиления и неизъяснимой любви. По мере приближения священника эта улыбка становилась все ярче, вое отчетливее, все лучезарнее. Несчастный словно приветствовал своего спасителя. Но в ту минуту, когда мул настолько приблизился к позорному столбу, что всадник мог узнать осужденного, священник опустил глаза, круто повернул назад и с такой силой пришпорил мула, словно спешил избавиться от унизительных жалоб, словно опасался, что его узнает и будет приветствовать этот бедняга, находящийся в таком тяжелом положении.
Это был архидьякон Клод Фролло. Мрачная туча снова надвинулась на лицо Квазимодо. Он все еще продолжал улыбаться, но теперь уже горестно, безнадежно, с бесконечной скорбью.
Время бежало. Уже прошло приблизительно полтора часа, как он стоял тут, израненный, истерзанный, осмеянный и забросанный каменьями.
И вдруг он с удвоенным неистовством стал метаться в своих цепях. Все сооружение, на верху которого он находился, дрогнуло, и, нарушая свое упорное молчание, он хриплым и яростным голосом, похожим скорее на собачий лай, чем на крик человека, завопил, покрывая шум и гиканье:
- Пить!
Этот возглас отчаяния не только не возбудил сострадания, но вызвал новый прилив веселости среди обступившего лестницу доброго парижского простонародья, которое было в ту пору, не менее жестоким и грубым, чем племя бродяг, с которым мы уже познакомили читателя и которое, попросту говоря, представляло собой подонки города. Если кто из толпы и подымал свой голос, то лишь для того, чтобы поглумиться над его жаждой. Верно и то, что Квазимодо, со своим пылающим, покрытым потом лицом, блуждающим взором, с пеной бешенства и муки на губах, с наполовину высунувшимся языком, был скорее смешон и отвратителен, нежели жалок. Следует добавить, что если бы даже и нашлась какая-нибудь добрая душа, какой-нибудь сердобольный горожанин или горожанка, пожелавшие принести воды этому несчастному существу, они не могли бы этого сделать. Проклятые ступени этого столба были овеяны таким позором и бесчестием, что одного этого предубеждения было достаточно, чтобы оттолкнуть доброго самаритянина. Прошло несколько минут. Квазимодо обвел толпу взором отчаяния и повторил еще более раздирающим голосом:
- Пить!
И снова поднялся хохот.
- На вот пососи-ка! - крикнул Робен Пуспен, бросая ему в лицо намоченную в луже тряпку. - Получай, глухарь! Я у тебя в долгу!
Какая-то женщина швырнула ему камнем в голову.
- Это отучит тебя будить нас по ночам твоим проклятым трезвоном!
- Ну-ка, сынок, - рычал паралитик, пытаясь достать его своим костылем, - будешь наводить на нас порчу с башен Собора богоматери?
- Вот тебе чашка для питья! - крикнул какой-то человек, запуская ему в грудь разбитой кружкой. - Стоило тебе пройти мимо моей жены, когда она была брюхата, и она родила ребенка о двух головах.
- А моя кошка котенка о шести лапках, - верещала какая-то старуха, бросая в него черепком.
- Пить! - в третий раз, задыхаясь, повторил Квазимодо.
В эту минуту он увидел, что весь этот сброд отступил. От толпы отделилась девушка в причудливом наряде. Ее сопровождала белая козочка с позолоченными рожками. В руках у девушки был бубен.
Глаз Квазимодо засверкал. Эта девушка была той самой цыганкой, которую он прошлой ночью пытался похитить, - проступок, за который, как он теперь смутно догадывался, он и нес наказание. Это, впрочем, нисколько не соответствовало действительности; он терпел кару лишь за то, что, будучи глухим, попал к глухому же судье. Он не сомневался, что девушка явилась сюда, чтобы отомстить ему и ранить его, как и все другие.
И действительно, он увидал, как она быстро стала подниматься по лестнице. Гнев и досада душили его. Ему хотелось сокрушить позорный столб, и если бы молния, которую метнул его взгляд, обладала смертоносной силой, то прежде чем цыганка достигла бы площадки, она была бы испепелена. Она молча приблизилась к осужденному, тщетно извивавшемуся в своих путах, чтобы ускользнуть от нее, и, отстегнув от своего пояса флягу, осторожно поднесла ее к пересохшим губам несчастного.
И тогда из этого глаза, доселе столь сухого и столь воспаленного, скатилась крупная слеза и медленно поползла по искаженному отчаянием безобразному лицу. Быть может, то была первая слеза, которую этот злосчастный пролил в своей жизни.
Он, казалось, забыл о своей жажде. В нетерпении цыганка сделала привычную гримаску и, улыбаясь, прижала флягу к зубастому рту Квазимодо. Он пил медленными глотками. Его жгла жажда.
Напившись, несчастный вытянул почерневшие губы, желая, видимо, поцеловать руку, оказавшую ему такую милость. Но молодая девушка держалась настороже. Она, повидимому, не забыла еще о грубом посягательстве минувшей ночи и отдернула руку с испуганным жестом ребенка, боящегося, что его укусит животное.
Квазимодо устремил на нее взгляд, полный упрека и невыразимой грусти.
Подобное зрелище везде было бы трогательным: прелестная девушка, цветущая, невинная, очаровательная и одновременно такая хрупкая, спешит в порыве милосердия на помощь к страдающему уроду! У позорного же столба это зрелище было величественным.
Даже толпа была им захвачена и принялась рукоплескать, крича: "Noel! Noel!"
Именно в эту минуту затворница из оконца своей норы увидела на площадке позорного столба цыганку и крикнула ей свое зловещее: "Будь ты проклята, цыганское отродье! Проклята! Проклята!"
V. Конец рассказа о лепешке
Эсмеральда побледнела и, шатаясь, сошла вниз. Голос затворницы продолжал ее преследовать:
- Слезай, слезай, египетская воровка! Все равно взойдешь обратно!
- Вретишница опять чудит, - бормотали в толпе, но ничего больше не добавляли. Такого рода женщины внушали страх, и это делало их неприкосновенными. В те времена остерегались нападать на тех, кто денно и нощно молился.
Наступило время освободить Квазимодо. Его отвязали, и толпа тотчас же разошлась.
У Большого моста Майетта, возвращавшаяся домой со своими двумя спутницами, внезапно остановилась:
- Кстати, Эсташ, куда ты девал лепешку?
- Матушка, - ответил ребенок, - пока вы разговаривали с этой дамой, что сидит в норе, прибежала большая собака и откусила кусок моей лепешки, тогда и я откусил.
- Как, сударь! - воскликнула мать. - Вы съели всю лепешку?
- Матушка, это не я, это собака. Я не позволял, но она меня не послушалась. Ну, тогда и я тоже откусил!
- Ужасный ребенок, - ворча и улыбаясь одновременно, сказала мать. - Знаете, Ударда, он один объедает все вишневое дерево на нашем дворе в Шарлеранже. Недаром его дед говорит, что быть ему капитаном. Попадитесь вы мне еще раз, господин Эсташ... Смотри ты у меня, увалень!
ВИКТОР ГЮГО
СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ
КНИГА СЕДЬМАЯ
I. О том, как опасно доверять свою тайну козе
Протекло несколько недель Было начало марта Солнце, которому в те времена Дюбарт, этот классический родоначальник перифразы, еще не дал имени "великого князя свечей", тем не менее сияло уже ярко и весело Стоял один из тех весенних, мягких и чудесных дней, когда весь Париж, высыпав на площади и бульвары, празднует их, точно воскресный день В эти прозрачные, теплые, безоблачные дни бывает некий час, когда хорошо пойти полюбоваться порталом Собора богоматери Это именно тот час, когда солнце, уже склонившееся к закату, стоит почти напротив фасада Собора. Его лучи, становясь все более горизонтальными, медленно скользят по мостовой Соборной площади, взбираются по отвесной стене фасада, заставляя выступать из тени тысячи его выпуклостей, между тем как громадная центральная розетка пылает подобно глазу циклопа, отражающему пламя кузнечного горна
Был именно этот час.
Напротив высокого Собора, обагренного закатом, на каменном балконе, устроенном над портиком богатого готического дома, стоявшего на углу площади и улицы Парви, с ужимками и шутками дружески болтали и смеялись несколько красивых молодых девушек Судя по их длинным покрывалам, спускавшимся до самых пят с верхушки их остроконечного головного убора, унизанного жемчугом, по тонкости ткани их вышитых шемизеток, покрывавших плечи и обнажавших сообразно привлекательной моде того времени верхнюю часть их прелестных девственных грудей, судя по пышности нижних юбок, еще более дорогих, чем верхние (очаровательная изысканность!), по газу, по шелку, по оторачивающему все это бархату, а в особенности по белизне ручек, свидетельствующей об их праздности и лени, в этих девушках нетрудно было угадать знатных и богатых наследниц. Действительно, это была девица Флёр-де-Лис де Гонделорье и ее подруги: Диана де Кристёйль, Амлотта де Монмишель, Ко-ломба де Гайльфонтэн и маленькая Шаншеврие, - все девушки благородного происхождения, собравшиеся в этот час у вдовствующей госпожи де Гонделорье. В апреле предстояло прибытие в Париж монсеньора де Боже и его супруги, которые должны были выбрать здесь фрейлин для мадам Маргариты, невесты дофина, чтобы встретить ее в Пикардии, куда ее доставят фламандцы. Все дворяне на тридцать лье в окружности добивались этой чести для своих дочерей; многие из них уже привезли или прислали своих дочерей в Париж. Последние были поручены родителями разумному покровительству почтенной госпожи Алоизы де Гонделорье, вдовы бывшего начальника королевских арбалетчиков, уединенно жившей со своей единственной дочерью в особняке на площади Собора богоматери.
Дверь балкона, на котором сидели молодые девушки, вела в богатый покой, обитый желтой фламандской кожей с тисненным золотым узором. Параллельно пересекавшие потолок балки веселили глаз тысячей причудливых резных украшений, раскрашенных и позолоченных. Там и сям на резных ларях отливала всеми цветами радуги роскошная эмаль; фаянсовая кабанья голова увенчивала великолепный поставец, высота которого свидетельствовала о том, что хозяйка была женой или вдовой поместного дворянина, имевшего свое знамя, В глубине покоя близ камина, сверху донизу покрытого гербами и эмблемами, в роскошном, обитом красным бархатом кресле сидела госпожа де Гонделорье, пятидесятилетняя женщина, о возрасте которой можно было догадаться и по ее лицу и по ее одежде. Возле нее стоял молодой человек, довольно горделивой осанки, но несколько фатоватый и самодовольный, - один из тех красавцев мужчин, которыми единодушно восхищаются женщины, хотя люди серьезные и физиономисты, глядя на них, пожимают плечами. Этот молодой человек был одет в блестящий мундир начальника королевских стрелков, настолько походивший на костюм Юпитера, уже описанный нами в первой части этого рассказа, что мы можем не утомлять читателя вторичным его описанием.
Благородные девицы сидели кто в комнате, кто на балконе, одни - на обитых утрехтским бархатом четырехугольных с золотыми углами подушках, другие - на дубовых скамьях, украшенных резными цветами и фигурами. У каждой на коленях лежал край большого вышивания по канве, над которым они все вместе работали в добрая половина которого спускалась на цыновку, покрывавшую пол.
Они переговаривались тем полушепотом, с тем придушенным смешком, которые характерны для молодых девушек, когда среди них находится молодой человек. Однако молодой человек, одного присутствия которого было достаточно, чтобы заставить разыграться все эти женские чувства, сам, казалось, весьма мало об этом заботился и, в то время как прекрасные девушки наперебой старались обратить на себя его внимание, был преимущественно занят тем, что полировал замшевой перчаткой пряжку своей портупеи.
По временам хозяйка шопотом заговаривала с ним, и он охотно, но с какой-то неловкой и принужденной любезностью отвечал ей. По улыбкам, по незаметным условным знакам, по быстрым взглядам госпожи Алоизы, которые она, тихо разговаривая с капитаном, бросала в сторону своей дочери Флёр-де-Лйс, нетрудно было догадаться, что речь шла о состоявшемся уже обручении и предстоящем в скором времени бракосочетании молодого человека с Флёр-де-Лис. А по холодности и смущению молодого офицера было ясно, что ни о какой любви, с его стороны, во всяком случае, тут не могло быть и речи. Все черты его лица выражали чувство стесненности и скуки, которое наши гарнизонные подпоручики ныне великолепно перевели бы фразой: "Вот собачья повинность-то!"
Но достойная дама, очень гордившаяся своею дочерью, со свойственным матери ослеплением не замечала равнодушия офицера и всеми силами старалась обратить его внимание на то, с каким изумительным совершенством Флёр-де-Лис втыкала иглу или распутывала моток ниток.
- Послушайте, милый кузен, - говорила она, притягивая его к себе за рукав, чтобы сказать ему на ухо, - взгляните же на нее, вот она нагибается.
- Да, в самом деле, - отвечал молодой человек и снова впадал в свое ледяное и рассеянное молчание.
Минуту спустя ему снова приходилось нагибаться, и госпожа Алоиза шептала ему:
- Встречали ли вы когда-нибудь личико более оживленное и приветливое, чем у вашей нареченной? А этот нежный цвет лица и белокурые волосы? А как прекрасны ее руки? А шейка? Разве своей восхитительной гибкостью она не напоминает вам лебедя? Как я вам завидую! Вы должны быть счастливы, что родились мужчиной, повеса вы этакий! Разве красота моей Флёр-де-Лис не достойна обожания, разве вы не влюблены в нее без памяти?
- Конечно, - отвечал он, думая о чем-то постороннем.
- Ну поговорите же с ней, - вдруг сказала госпожа Алоиза, легонько подталкивая его в плечо, - скажите ей что-нибудь. Вы стали что-то очень застенчивы.
Мы можем уверить нашего читателя, что застенчивость не была ни добродетелью, ни пороком капитана. Он, однако, попытался исполнить то, что от него требовали.
- Прекрасная кузина, - сказал он, приближаясь к Флёр-де-Лис, - что изображает рисунок вышивки, над которой вы работаете?
- Прекрасный кузен, - с легкой досадой ответила Флёр-де-Лис, - я уже три раза объясняла вам, что это грот Нептуна.
Очевидно, Флёр-де-Лис понимала гораздо лучше, чем ее мать, что означает рассеянность и холодность капитана. Он почувствовал необходимость как-нибудь продолжить разговор.
- А для кого предназначается вся эта нептунология?
- Для аббатства Сент-Антуан-де-Шан, - не глядя на него, ответила Флёр-де-Лис.
Капитан приподнял уголок вышивки.
- А кто такой, прелестная кузина, этот здоровенный латник, который изо всех сил дует в трубу?
- Это Тритон, - ответила она.
В отрывистых ответах Флёр-де-Лис звучал оттенок обиды. Молодой человек понял, что необходимо шепнуть ей что-нибудь на ухо: какую-нибудь любезность, пошлость - все равно! Он наклонился к ней, но не мог придумать ничего более нежного и более интимного, чем:
- Почему ваша матушка все еще носит украшенную гербами робу, как носили наши бабки при Карле Седьмом? Скажите ей, прекрасная кузина, что теперь это уже не в моде и что крюк и лавр*, вышитые в виде герба на ее платье, придают ей вид ходячего каминного украшения. Теперь не принято восседать на своих гербах, клянусь вам!
* Здесь трудно переводимая игра слов. Фамилия Гонделорье состоит из слов: *gond" - хрюк и "laurier" - лавровое дерево.
Флёр-де-Лис подняла на него свои прекрасные глаза, исполненные упрека.
- И это все, в чем вы мне можете поклясться? - тихим голосом спросила она.
А в это время достойная госпожа Алоиза, восхищенная тем, что они наклонились друг к другу и о чем то шепчутся, проговорила, играя застежками своего часослова:
- Какая трогательная картина любви! Смутившись еще больше, капитан снова устремил свое внимание на вышивку.
- Вот, право, очаровательная работа! - воскликнул он. При этом замечании Коломба де Гайльфонтэн, другая красавица-блондинка с нежной кожей, одетая в голубое платье
дамасского шелка, с высоким воротом, решила обратиться к Флёр-де-Лис и застенчиво вставила свое слово, надеясь, что на него ей ответит красавец-капитан:
- Дорогая Гонделорье, видели вы вышивку в особняке ла Рош-Гийон?
- Это тот самый особняк, за оградой которого находится садик кастелянши Лувра? - спросила, смеясь, Диана де Кри-стёйль; у нее были прелестные зубы, и поэтому она смеялась при всяком удобном случае.
- И где стоит эта большая старинная башня, оставшаяся от древней ограды Парижа? - добавила Амлотта де Монми-шель, хорошенькая кудрявая цветущая брюнетка, имевшая привычку вздыхать так же, как ее подруга смеяться, сама не зная почему.
-- Милая Коломба, вы, повидимому, говорите об особняке господина де Беквилль, жившего при Карле Шестом? Да, действительно, там были великолепные гобелены, - заметила госпожа Алоиза.
- Карл Шестой, Карл Шестой, - проворчал себе под нос молодой капитан, покручивая усы. - Боже мой, какую старину помнит эта почтенная дама!
Госпожа Гонделорье продолжала:
- Да, да, прекрасные гобелены, и такой искусной работы, что они считаются редкостью.
В эту минуту Беранжера де Шаншеврие, стройная семилетняя девочка, глядевшая на площадь сквозь резные трилистники балконной решетки, воскликнула:
- О! Посмотрите, дорогая крестная Флёр-де-Лис, какая очаровательная плясунья танцует на площади и бьет в бубен вон там, среди этих грубых горожан.
Действительно, слышна была звучная дробь бубна.
- Какая-нибудь цыганка из Богемии, - небрежно ответила Флёр-де-Лис, обернувшись к площади.
- Посмотрим! Посмотрим! - воскликнули ее резвые подруги, и все устремились к решетке балкона, в то время как Флёр-де-Лис, задумавшись над холодностью своего жениха, медленно последовала за ними; а тот, избавленный благодаря этому случаю от затруднительного для него разговора, занял вновь свое место в глубине комнаты с довольным видом снятого с караула солдата. А между тем стоять на часах возле Флёр-де-Лис было очаровательной и приятной обязанностью;
еще недавно он так и думал, но мало-помалу капитан пресытился этим, и близость предстоящего бракосочетания день ото дня все более охлаждала его пыл. К тому же он был характера непостоянного, и - следует ли признаться в этом? - вкус его был несколько вульгарным. Несмотря на свое весьма знатное происхождение, он приобрел на военной службе немало солдафонских замашек. Ему нравились таверны и все, что с ними связано. Он чувствовал себя совершенно непринужденно лишь там, где слышалась ругань, отпускались казарменные любезности, где красавицы были доступны и успех давался легко. В семье ему дали некоторое образование и привили хорошие манеры, но он слишком юным покинул отчий дом, слишком юным попал в казармы, и его дворянский лоск с каждым днем стирался от грубого прикосновения портупеи. Посещая еще от времени до времени, из уважения к общественному мнению, Флёр-де-Лис, он чувствовал себя с нею вдвойне стесненным: во-первых, потому, что он растратил свой любовный пыл во всевозможных притонах, и у него очень мало оставалось на долю невесты, а во-вторых, потому, что постоянно опасался, как бы его рот, привыкший извергать ругательства, не закусил удила и не стал бы отпускать крепкие словца среди всех этих затянутых, благовоспитанных и чопорных красавиц. Можно себе представить, какой бы получился эффект!
Впрочем, все это сочеталось у него с громадными претензиями на элегантность, щегольство и красивую внешность. Пусть читатель сам разберется во всем этом, как ему угодно, я же только историк.
Итак, некоторое время он стоял, не то о чем-то размышляя, не то вовсе ни о чем не размышляя, и молчал, опершись о резной наличник камина, как вдруг Флёр-де-Лис, обернувшись к нему, спросила (в конце концов бедная девушка была холодна с ним вопреки собственному сердцу):
- Милый кузен, вы, кажется, нам рассказывали о маленькой цыганочке, которую вы, делая ночной обход, вырвали из рук бродяг два месяца тому назад?
- Кажется, рассказывал, прелестная кузина, - ответил капитан.
- Так не она ли это пляшет там, на площади? Пойдите-ка сюда и посмотрите, прекрасный кузен Феб.
В этом кротком приглашении подойти к ней, а равно и в том, что она назвала его по имени, сквозило желание примириться. Капитан Феб де Шатопер (а именно он с самого начала этой главы предстал перед читателем) медленной поступью приблизился к балкону.
- Взгляните, - обратилась к нему Флёр-де-Лис, нежно тронув его за плечо, - малютка, что пляшет там, в кругу, не ваша ли это цыганочка?
Феб взглянул и ответил:
- Да, я узнаю ее по козочке.
- Ax! В самом деле, какая прелестная козочка! - восторженно всплеснув руками, воскликнула Амлотта.
- А что, ее рожки на самом деле золотые? - спросила Беранжера.
Ы" вставая с кресла, госпожа Алоиза спросила:
- Не из тех ли она цыганок, что в прошлом году пришли в Париж через Жибарские ворота?
- Матушка, - кротко заметила ей Флёр-де-Лис, - ныне эти ворота называются Адскими воротами.
Девица Гонделорье хорошо знала, до какой степени коробили капитана устаревшие выражения ее матери. И действительно, он начал уже подсмеиваться, повторяя сквозь зубы: "Жибарские ворота, Жибарские ворота! Скоро опять дойдет до короля Карла Шестого".
-- Крестная! - воскликнула Беранжера, вглядываясь в верхушку башни Собора Парижской богоматери. - Что это за черный человек там, наверху?
Все девушки взглянули вверх. Там действительно стоял какой-то человек, облокотившись на верхнюю балюстраду северной башни, выходившей на Гревскую площадь. Это был священник. Можно было различить его одеяние и его лицо, которое он подпирал обеими руками. Он стоял недвижимо, как статуя. Его пристальный взгляд был прикован к площади В своей неподвижности он напоминал коршуна, который приметил воробьиное гнездо и всматривается в него.
...
