Однако дверь не поддавалась.
- Чорт возьми! Какая крепкая и упрямая! - сказал один.
- От старости у нее окостенели хрящи, - сказал другой.
Женские сумки, это очень важный аксессуар. И, желательно чтобы этот аксессуар был сделан из качественного материала.
Интернет магазин Louis Vuitton предлагает брендовые сумки, кошельки и многое другое. Наш товар сертифицирован по всем нормам.
- Смелее, приятели! - поощрял их Клопен. - Ставлю свою голову против старого башмака, что вы успеете открыть дверь, похитить девицу и разграбить главный алтарь, прежде чем успеет проснуться хоть один дьячок! Стойте! Да никак запор уже трещит.
Страшный треск, раздавшийся за спиной Клопена, прервал его речь. Он обернулся. Точно с неба свалилась огромная балка и, придавив собою около дюжины бродяг на ступенях паперти, с шумом пушечного выстрела отскочила на мостовую, перешибив по пути там и сям ноги оборванцам в бросившейся во все стороны с криками ужаса толпе. В мгновение ока прилегавшая к паперти часть площади опустела. Взломщики, хотя и защищаемые глубокими сводами портала, бросили дверь, и даже сам Клопен отступил на почтительное .расстояние от Собора.
- Ну и счастливо же я отделался! - воскликнул Жеан. - Я слышал, как она просвистела; клянусь чертовой башкой, если Пьер Душегуб сам душу не потерял!
Невозможно описать, какое изумление и какой ужас пали вместе с этим бревном на бродяг. Некоторое время они стояли, вглядывались в небо, приведенные в большее замешательство этим куском дерева, нежели двадцатью тысячами королевских стрелков.
- Сатана! - пробурчал герцог египетский. - Это пахнет колдовством.
- Я полагаю, что луна сбросила на нас это полено, - сказал Андри Рыжий.
- К тому же, говорят, луна в дружбе с пречистой девой! - сказал Франсуа Шантепрюн.
- Тысяча пап! - воскликнул Клопен. - Все вы дураки!- Но как объяснить падение бревна, он и сам не знал.
На высоком фасаде церкви, до верха которого не достигал свет факелов, ничего нельзя было разглядеть. Увесистая дубовая балка валялась на мостовой, и слышались стоны тех несчастных, которые, первыми попав под ее удар, распороли себе животы об острые углы каменных ступеней Наконец, когда улеглось первое волнение, король Алтынный нашел толкование, показавшееся его товарищам вполне допустимым:
- Чортова глотка! Неужели же попы вздумали обороняться? Тогда грабить, грабить их.
- Грабить! - повторила с яростным ревом толпа. Вслед за этим раздался залп по фасаду Собора из мушкетов и самострелов.
При звуке этого залпа мирные обитатели соседних домов проснулись. Распахнулось несколько окон, и из них высунулись головы в ночных колпаках и руки, державшие зажженные свечи.
- Стреляйте по окнам! - скомандовал Клопен. Все окна тотчас же захлопнулись, и бедные горожане, еле успев бросить испуганный взгляд на эту бурную сцену, освещенную мерцающим пламенем факелов, обливаясь холодным потом, возвратились к своим супругам, вопрошая себя, не справляют ли ведьмы нынче на Соборной площади шабаш или же это нападение бургундцев, как в 64 году. Мужчинам уже чудился разбой, женщинам - насилие. И все дрожали.
- Грабить! - повторяли арготинцы Но приблизиться они не решались. Они глядели то на церковь, то на дубовую балку. Бревно лежало неподвижно, здание сохраняло свой спокойный и нежилой вид; но что-то непонятное сковывало бродяг.
- За работу, взломщики! - заорал Труйльфу. - Высаживайте дверь!
Никто не шевельнулся.
- Борода и пузо! - крикнул Клопен. - Посмотрите-ка на мужчин, которые боятся перекладины! Взломщик постарше обратился к нему:
- Командир, нас задерживает не перекладина, но вот эта дверь, вся прошитая железными полосами Клещами с ней ничего не сделаешь.
- Что же вам нужно, чтобы ее высадить? - спросил Клопен.
- Да надо бы таран.
Король Алтынный смело подбежал к страшному бревну и поставил на него ногу.
- Вот вам таран! - воскликнул он. - Вам посылают его сами каноники! - И, насмешливо поклонившись в сторону церкви, он сказал: - Спасибо, отцы каноники!
Эта выходка произвела хорошее впечатление. Колдовство дубовой балки было нарушено. Бродяги воспрянули духом. Вскоре тяжелая балка, подхваченная, как перышко, двумястами сильных рук, яростно грохнулась в массивную дверь. При тусклом свете, который отбрасывали на площадь факелы, это длинное бревно, поддерживаемое буйной толпой мужчин и стремительно направляемое на Собор, казалось чудовищным тысяченогим зверем, который, пригнув голову, бросается на каменного великана.
Под ударами бревна дверь, сделанная наполовину из металла, звенела, как огромный барабан; однако она не подавалась, хотя весь Собор содрогался и было слышно, как глухо гудело в глубоких недрах здания.
В ту же минуту дождь огромных камней посыпался сверху на осаждавших.
- Дьявол! - воскликнул Жеан. - Неужто башни вздумали стряхнуть на наши головы свои балюстрады?
Но первый толчек был уже дан, пример подавал король Алтынный. Несомненно, что это защищался сам епископ, и в дверь били с еще большим ожесточением, невзирая на камни, раскраивавшие черепа направо и налево.
Замечательно, что эти камни падали поодиночке, один за другим, но очень часто. Арготинцы чувствовали сразу два удара: один - по голове, другой - по ногам. Редкий камень не попадал в цель, и уже груда убитых и раненых истекала кровью и билась в судорогах под ногами людей, в бешенстве шедших на приступ, причем ряды их непрерывно пополнялись. Длинное бревно мертвыми ударами продолжало бить в дверь, точно язык колокола; камни продолжали сыпаться, дверь - стонать.
Читатель несомненно уже догадался, что это неожиданное сопротивление, столь ожесточившее бродяг, было делом рук Квазимодо.
К несчастью, случай помог мужественному глухому.
Когда он спустился на площадку между башнями, мысли в его голове путались. В продолжение нескольких минут он метался взад и вперед вдоль галереи, словно сумасшедший, видя с высоты сплошную массу бродяг, готовых ринуться на Собор, и умоляя дьявола или бога спасти цыганку. Ему пришло было на ум взобраться на южную колокольню и ударить в набат. Но прежде чем он раскачает колокол и раздастся гулкий голос Марии, церковные двери успеют десять раз рухнуть. Это было как раз в ту минуту, когда взломщики направились к ним со своими орудиями. Что предпринять?
Внезапно он вспомнил, что целый день каменщики работали над починкой стены, стропил и крыши южной башни. Это было для него лучом света. Стена была каменная, кровли свинцовые, а стропила деревянные. Эту удивительную стропильную связь Собора называли "лесом"-так она была часта.
Квазимодо бросился к этой башне. Действительно, наружные помещения ее были завалены строительным материалом. Здесь были груды мелкого камня, скатанные в трубки свинцовые листы, связки дранки, массивные балки с выпиленными уже пазами, кучи щебня, словом, целый арсенал.
Каждая минута была дорога. Клещи и молотки работали внизу во-всю. С удесятерившейся от сознания опасности силой он поднял одну из балок, самую тяжелую, самую длинную, просунул ее в одно из слуховых окон башни, затем, перехватив ее снаружи и заставив скользить по углу балюстрады, окаймлявшей площадку, швырнул ее в бездну. Громадная балка, падая с высоты ста шестидесяти футов, царапая стену и ломая изваяния, несколько раз перевернулась в воздухе, точно оторвавшееся мельничное крыло, улетевшее в пространство. Наконец она коснулась земли. Раздался страшный вопль;
грохнувшись о мостовую, черная балка подпрыгнула, точно взметнувшаяся в воздухе змея.
Квазимодо видел, как при падении бревна бродяги рассыпались во все стороны, словно пепел от дуновения ребенка. Он воспользовался их смятением, и пока они с суеверным ужасом разглядывали обрушившуюся на них с небес дубину и осыпали градом стрел и крупной дроби каменные статуи портала, он бесшумно сваливал груды щебня, мелкого и крупного камня, даже мешки с инструментами каменщиков на край балюстрады, с которой была сброшена балка.
Таким образом, в ту минуту, когда начали выбивать большие двери Собора, на осаждавших посыпался град камней, им показалось, что сама церковь рушится на их головы.
Тот, кто в этот миг взглянул бы на Квазимодо, наверное ужаснулся бы. Не ограничиваясь тем, что он завалил балюстраду метательными снарядами, он нагромоздил еще кучу камней на самой площадке, и лишь только запас камней на выступе балюстрады иссяк, он взялся за эту кучу. Он нагибался, выпрямлялся, вновь нагибался и вновь выпрямлялся с непостижимой быстротой. Его огромная голова, похожая на голову гнома, свешивалась над балюстрадой, и вслед за этим летел громадный камень, другой, третий. По временам он следил за падением какого-нибудь увесистого камня и, когда тот попадал в цель, издавал рычание.
Однако оборванцы не отчаивались. Уже более двадцати раз крепкая дверь, на которую они набрасывались, содрогалась под тяжестью дубового тарана, увеличившейся от силы сотни рук. Дверные створы трещали, чеканные украшения разлетались вдребезги, дверные петли при каждом ударе подпрыгивали на своих винтах. Брусья выходили из пазов, дерево, раздробленное между железными ребрами створ, рассыпалось в порошок. Но, к счастью для Квазимодо, в дверн было больше железа, чем дерева.
Однако он чувствовал, что главные врата подаются. Хотя он не слышал ударов тарана, но каждый из них отзывался одинаково как в недрах Собора, так и в нем самом. Сверху ему было видно, как бродяги в исступлении торжества и ярости грозили кулаками сумрачному фасаду церкви, и он завидовал за себя и за цыганку крыльям сов, стаями взлетавших над его головой и уносившихся вдаль.
Очевидно, града его камней оказалось недостаточно, чтобы отразить нападающих.
Но в эту мучительную минуту он заметил чуть пониже той балюстрады, с которой он громил бродяг, две длинные водосточные каменные трубы, оканчивавшиеся как раз над главными вратами. Верхние же отверстия этих желобов примыкали к площадке. У него мелькнула мысль. Он побежал в свою конуру за вязанкой хвороста, навалил на эту вязанку сколько мог охапок дранки и трубок свинца, - этими боевыми припасами он до сих пор еще не воспользовался, - и, расположив, как должно, этот костер перед отверстиями двух водостоков, он запалил его с помощью своего фонаря.
Так как в это время каменный дождь прекратился, бродяги перестали смотреть вверх. Запыхавшись, словно стая гончих, берущая с бою кабана в его логове, разбойники беспорядочно теснились около главных врат, изуродованных тараном, но еще державшихся. С трепетом ждали они решительного удара - того удара, который пробьет дверь. Каждый старался держаться поближе к ней, чтобы, когда она откроется, первому устремиться в этот роскошный Собор, в это громадное хранилище, где скопились богатства трех столетий. Рыча от восторга и жадности, напоминали они друг другу о великолепных серебряных распятиях, великолепных парчевых ризах, великолепных надгробных плитах золоченого серебра, о пышной роскоши хоров, об ослепительных празднествах - о Рождестве, сверкающем факелами, о Пасхе, залитой солнечным сиянием, о всех этих блестящих торжествах, когда раки с мощами, подсвечники, дароносицы, дарохранительницы, ковчежцы, словно броней из золота и алмазов, покрывали алтари. Несомненно, в эту прекрасную минуту все эти прокаженные и расслабленные, все эти плуты и пройдохи гораздо меньше были озабочены освобождением цыганки, чем разграблением Собора. Мы даже охотно поверим тому, что для доброй половины из них Эсмеральда была лишь предлогом, если только ворам вообще нужен какой-нибудь предлог.
Внезапно, в тот миг, когда они, делая последнее усилие, сгрудились вокруг тарана и каждый удерживал дыхание и напрягал мускулы для того, чтобы сохранить все силы для решительного удара, раздался вой, еще более ужасный, чем тот, который разразился среди них и замер под упавшим бревном. Те, кто не кричал, кто еще был жив, взглянули наверх. Два потока растопленного свинца лились с верхушки здания в самую гущу толпы. Море людей как бы осело под кипящим металлом, образовавшим в толпе, куда он низвергался, две черные дымящиеся дыры, какие остались бы в снегу от кипятка. В толпе корчились умирающие, наполовину обугленные, вопившие от муки. От двух главных струй разлетались брызги этого ужасающего дождя, осыпая осаждающих, впиваясь в их черепа огненными буравами. Несчастные были осыпаны тысячами этих тяжелых огненных градин.
Слышались раздирающие душу вопли. Смельчаки и трусы - все побежали кто куда, бросив таран на трупы. Паперть опустела вторично.
Все глаза были устремлены на верхушку Собора. То, что предстало перед ними, было необычайно. На самой верхней галерее, над центральной розеткой, виднелось яркое пламя, поднимавшееся между двух колоколен, в вихрях искр, - огромное, беспорядочное и яростное пламя, клочья которого по временам вместе с дымом уносил ветер. Под этим пламенем, под темной балюстрадой с пламенеющими трилистниками две водосточные трубы, словно пасти чудовищ, непрерывно изрыгали жгучий дождь, серебристые струи которого сверкали на темной нижней части фасада. По мере приближения к земле оба потока жидкого свинца расширялись в снопы, точно вода, брызжущая сквозь тысячу отверстий лейки. И над этим пламенем громадные башни, стороны которых - одна багровая, другая совершенно черная - резко отделялись друг от друга, казалось, сделались еще выше - на всю безмерную величину отбрасываемых ими теней, достигавших чуть ли не до самого неба.
Украшавшие их бесчисленные изваяния демонов и драконов казались зловещими. В неверном свете костра они, казалось, явственно шевелились Змеиные пасти как бы ухмылялись, драконы пронзительно визжали, саламандры, очевидно, раздували пламя, горгоны чихали, задыхались в дыму. И среди этих чудовищ, пробужденных от своего каменного сна бушующим пламенем и шумом, было еще одно чудовище, которое передвигалось и мелькало на пылающем фоне костра, точно летучая мышь, проносящаяся перед свечой. Без сомнения, этот невиданный маяк должен был разбудить даже дровосеков дальних Бисетрских холмов: люди дрожали при виде гигантских теней от башен Собора, плясавших на ближайших, поросших вереском склонах.
Среди бродяг, пораженных ужасом, воцарилась тишина, прерываемая лишь тревожными криками каноников, запершихся в монастыре и объятых большей паникой, чем лошади в горящей конюшне, приглушенным стуком быстро открываемых и еще быстрее закрываемых окон, переполохом в жилищах и в Отель-Дье, стенанием ветра в пламени, предсмертным хрипом умирающих да непрерывным потрескиванием свинцового дождя, падавшего на мостовую.
Между тем главари бродяг удалились под портик особняка Гонделорье, где стали держать совет. Герцог египетский, присев на тумбу, с каким-то суеверным ужасом смотрел на фантастический костер, пылавший на двухсотфутовой высоте. Кло-пен Труйльфу в бешенстве кусал свои кулаки.
- Войти невозможно! - бормотал он сквозь зубы.
- Старая колдовская церковь, - ворчал старый цыган Матиас Хунгади Спнкали.
- Клянусь усами папы,-сказал седой арготинец, бывший военный, - эти церковные желоба плюются расплавленным свинцом не хуже Лектурских бойниц.
- А не видите ли вы там какого-то дьявола, который мелькает перед огнем? - воскликнул герцог египетский.
- Чорт возьми, - ответил Клопен, - да ведь это проклятый звонарь! Это Квазимодо! Цыган покачал головой.
- Говорю вам, что это дух Сабнак, великий маркиз, демон укреплений. У него облик вооруженного воина с львиной головой. Иногда он появляется верхом на безобразном коне. Он превращает людей в камни, из которых потом строит башни. У него под командой пятьдесят легионов. Это несомненно он. Я узнаю его. Иногда он бывает одет в прекрасное золотое платье, сшитое вроде как у турок.
- Где Бельвинь Этуаль? - спросил Клопен,
- Он убит, - ответила одна из воровок. Андри Рыжий захохотал идиотским смехом.
- Собор богоматери задал-таки работу госпиталю, - сказал он.
- Так неужели же нет никакой возможности выломать эту дверь? - спросил король Алтынный, топая ногой.
Но герцог египетский печальным жестом указал ему на два потока кипящего свинца, не перестававших бороздить черный фасад, словно два длинных фосфорических веретена.
- Бывали и прежде примеры, что церкви защищались сами, - заметил он вздыхая. - Сорок лет тому назад собор святой Софии в Константинополе три раза кряду повергал на землю полумесяц Магомета, потрясая куполами, точно головой. Гильом Парижский, строивший этот храм, был колдун.
- Неужели же мы должны смиренно отойти в сторону, точно какая-нибудь мразь с большой дороги? - спросил Клопен. - Оставить там нашу сестру, которую эти волки в клобуках завтра повесят?
- И ризницу, где целые возы золота, - сказал один из бродяг, имя которого, к сожалению, до нас не дошло.
- Борода Магомета! - крикнул Труйльфу.
- Попытаемся еще раз, - предложил бродяга. Матиас Хунгади покачал головой.
- Через дверь нам не пройти. Надо отыскать изъян в броне старой ведьмы. Какую-нибудь дыру, потайной выход, какую-нибудь щель, Кто за это? - сказал Клопен. - Я возвращаюсь. А кстати, где же этот маленький школяр Жеан, который был так обвешан железом?
- Он, вероятно, убит, - ответил кто-то. - Не слышно, чтобы он смеялся.
Король Алтынный нахмурил брови.
- Тем хуже, под этими доспехами билось мужественное сердце. А мэтр Пьер Гренгуар?
- Командир Клопен, - сказал Андри Рыжий, - тот удрал, когда мы были еще на мосту Менял. Клопен топнул ногой,
- Рыло господне! Сам втравил нас в это дело, а потом бросил в самое горячее время. Трусливый болтун! Стоптанный башмак!
- Командир Клопен, - крикнул Андри Рыжий, глядевший на Папертную улицу, - вон маленький школяр!
- Хвала Плутону! - воскликнул Клопен. - Но какого чорта тащит он за собой?
Действительно, это был Жеан, бежавший так скоро, как только ему позволяли его тяжелые рыцарские доспехи. Он отважно волочил по мостовой длинную лестницу, надсаживаясь, как муравей, который тащит стебель в двадцать раз длиннее самого себя.
- Победа! Те Deum!* - орал школяр. - Вот лестница грузчиков с пристани Сен-Ландри. Клопен подошел к нему.
* Хвала господу! (лат).
- Что это ты затеваешь, мальчуган? На кой чорт тебе эта лестница?
- Я достал-таки ее, - задыхаясь ответил Жеан. - Я знал, где она находится. В сарае заместителя верховного судьи. Там живет одна моя знакомая девчонка, которая находит, что я красив, как купидон. Я воспользовался этим, чтобы добыть лестницу, и достал ее. Клянусь Магометом! Девчоночка вышла отворить мне в одной сорочке.
- Так, - ответил Клопен, - но на что тебе лестница? Жеан лукаво и самоуверенно взглянул на него и прищелкнул пальцами, как кастаньетами Он был великолепен в эту минуту. Его голову украшал один из тех бывших в ходу в XY веке изобильно разукрашенных шлемов, фантастические гребни которых устрашали врагов. Шлем этот был утыкан целым десятком клювов, так что Жеан мог бы приписать себе грозный эпитет "десятиносый" ,(dekembolos), данный Гомером кораблю Нестора.
- На что она мне понадобилась, августейший король государства Алтынного? А вы видите ряд статуй с глупыми рожами вон там, над тремя порталами?
- Вижу. А дальше что?
- Это галерея французских королей.
- А мне какое дело? - сказал Клопен.
- Да постойте же. В конце этой галереи есть дверь, которая всегда бывает заперта только на задвижку. По этой лестнице я взберусь, и вот я уже в церкви.
- Дай мне взобраться первому, мальчуган!
- Ну нет, приятель, лестница-то ведь моя! Идемте, вы будете вторым.
- Чтобы тебя Вельзевул удавил! - проворчал Клопен - Я не желаю быть вторым.
- Ну тогда, Клопен, поищи себе лестницу.
И Жеан пустился бежать по площади, волоча за собою лестницу и крича: "За мной, ребята!"
В одно мгновение лестницу подняли и приставили к балюстраде нижней галереи над одним из боковых порталов. Толпа бродяг, испуская громкие крики, толпилась у ее подножия, чтобы взобраться по ней. Но Жеан отстоял свое право
и первым ступил на лестницу. Подъем был довольно продолжительным. Галерея французских королей ныне находится на высоте около шестидесяти футов над мостовой. А в те времена одиннадцать ступеней крыльца поднимали ее еще выше. Жеан взбирался медленно, сильно стесненный своим тяжелым вооружением, одной рукой держась за лестницу, другой сжимая самострел. Добравшись до середины лестницы, он бросил меланхолический взгляд вниз, на тела бедных арготинцев, устилавшие паперть.
- Увы, - сказал он, - вот груда трупов, достойная пятой песни Илиады!
И он продолжал подниматься. Бродяги следовали за ним. На каждой ступеньке было по человеку. Эту извивавшуюся в "темноте линию покрытых латами спин можно было принять за змею со стальной чешуей, ползущую по стене Собора. Жеан, поднимавшийся первым, свистом дополнял иллюзию.
Наконец школяр добрался до выступа галереи и довольно ловко вскочил на нее при одобрительных криках воровской братии. Овладев таким образом цитаделью, он испустил было радостный крик, но тотчас же, словно окаменев, умолк. Он заметил позади одной из королевских статуй Квазимодо, притаившегося в потемках. Глаз Квазимодо сверкал.
Прежде чем второй осаждающий успел ступить на галерею, чудовищный горбун прыгнул к лестнице, не говоря ни слова, схватил ее концы своими могучими ручищами, сдвинул ее, отделил от стены, раскачал среди криков ужаса эту длинную пружинившую под телами лестницу, унизанную сверху донизу бродягами, и внезапно с нечеловеческой силой швырнул эту живую гроздь на площадь. Наступила минута, когда даже самые отважные содрогнулись. Отброшенная назад лестница одно мгновение стояла прямо, как бы колеблясь, затем качнулась, и вдруг, описав страшную дугу, радиус которой составлял восемьдесят футов, она, быстрее, чем подъемный мост, у которого оборвались цепи, обрушилась со всем своим человеческим грузом на мостовую. Раздались ужасающие проклятия, затем все смолкло, и несколько несчастных искалеченных бродяг выползло из-под груды убитых.
Только что звучавшие торжествующие крики сменились воплями скорби и гнева осаждающих. Квазимодо стоял неподвижно, опершись о балюстраду локтями, и глядел вниз. Он был похож на древнего меровингского короля, смотрящего из своего окна.
Жеан Фролло оказался в затруднительном положении. Он очутился на галерее один на один с грозным звонарем, разлученный со своими товарищами, от которых его отделяла отвесная стена в восемьдесят ф"утов. Пока Квазимодо возился с лестницей, школяр подбежал к двери внутреннего хода, думая, что она открыта. Увы! Глухой, выйдя на галерею, запер ее за собою. Тогда Жеан спрятался за одним из каменных королей, боясь вздохнуть и устремив на страшного горбуна растерянный взгляд, подобно человеку, который, ухаживая за женой сторожа при зверинце и отправившись однажды на любовное свидание, ошибся местом, перелезая через стену, и вдруг очутился лицом к лицу с белым медведем.
В первую минуту глухой не заметил юношу. Потом он повернул голову и вдруг выпрямился. Он заметил школяра. Жеан приготовился к жестокому нападению, но глухой стоял неподвижно; он лишь повернулся к школяру и смотрел на него.
- Хо! Хо! - крикнул Жеан. - Что ты так печально смотришь на меня своим кривым глазом?
И, говоря это, молодой повеса исподтишка готовил свой самострел.
- Квазимодо! - крикнул он. - Я хочу заменить твою кличку. Отныне тебя будут называть слепцом!
Он выстрелил. Оперенная стрела просвистела в воздухе и вонзилась в левую руку горбуна. Квазимодо обратил на это столько же внимания, как если бы стрела оцарапала статую короля Фарамонда. Он вытащил стрелу и спокойно переломил ее о свое толстое колено. Затем он бросил, вернее, уронил ее обломки. Но Жеан не успел выстрелить вторично. Квазимодо, шумно вздохнув, прыгнул, словно кузнечик, и обрушился на школяра, латы которого сплющились от удара о стену
И тогда в этом мраке, при колеблющемся свете факелов, произошло нечто страшное.
Квазимодо схватил левой рукой обе руки Жеана, который уже не сопротивлялся, чувствуя, что погиб. Правой рукой горбун молча, с зловещей медлительностью стал снимать с него один за другим все его доспехи - шпагу, кинжалы, шлем, латы, наручни, - словно обезьяна, шелушащая орех. Кусок за куском бросал Квазимодо к своим ногам железную скорлупу школяра.
Когда Жеан увидел себя обезоруженным, раздетым, слабым и беспомощным, во власти этих страшных рук, он даже не попытался говорить с глухим, но дерзко расхохотался ему в лицо и, с неустрашимой беззаботностью шестнадцатилетнего мальчишки, запел популярную в то время песенку:
В пышном наряде, весь раздобрел
Прекрасный город Камбрэ
Его догола Марафэн раздел...
Он не закончил. Квазимодо, вскочив на парапет галереи, одной рукой схватил школяра за обе ноги и принялся вращать им над бездной, словно пращой. Затем раздался звук, похожий на тот, который издает разбившаяся о стену костяная шкатулка. Сверху что-то полетело и остановилось, зацепившись на трети пути за какой-то архитектурный выступ. То был уже бездыханный труп, повисший там, согнувшись пополам, с переломанным хребтом и размозженным черепом.
Крик ужаса пронесся среди бродяг.
- Месть!-рычал Клопен.
- На приступ! На приступ!- подхватила толпа. " И затем раздался неистовый рев, некотором слились все языки, все наречия, все произношения. Смерть несчастного школяра вдохнула в толпу пламя ярости Ею овладели стыд и гнев при мысли, что какой-то горбун мог так долго держать ее в бездействии перед Собором. Бешеная злоба помогла отыскать лестницы, новые факелы, и спустя несколько минут растерявшийся Квазимодо увидел, как этот ужасный муравейник полез на приступ Собора богоматери. Те, у которых не было лестницы, запаслись веревками с узлами; те, у кого не было веревок, карабкались, хватаясь за скульптурные украшения. Одни цеплялись за рубище других. Не было никакой возможности противостоять этому приливу. Бешенство воспламеняло свирепые физиономии, землистые лбы орошал пот, глаза сверкали. Все эти уроды, все эти рожи обступили Квазимодо, точно какой-то другой храм выслал на штурм Собора богоматери своих горгон, псов, свои маски, своих демонов, свои самые фантастические изваяния. И, казалось, слой живых чудовищ накрыл каменные чудовища фасада.
Тем временем площадь зажглась тысячью факелов. Беспорядочная картина боя, до сей поры погруженная во мрак, внезапно озарилась светом. Площадь сверкала огнями, зажигая их отблеском небо. Костер, разложенный на верхней площадке, продолжал полыхать, далеко освещая город. Огромный силуэт двух башен четко выступал над крышами Парижа, образуя издали на этом светлом фоне широкий черный полукруглый выем. Город, казалось, всколыхнулся. Со всех сторон доносился стонущий звон набата. Бродяги, рыча, задыхаясь, богохульствуя, взбирались кверху, а Квазимодо, бессильный против такого количества врагов, дрожа за жизнь цыганки и видя, как все ближе и ближе подвигаются к его галерее разъяренные лица, в отчаянии ломая руки, молил небо о чуде.
V. Келья, в которой Людовик Французский читает часослов
Читатель, быть может, помнит, что за минуту перед тем, как Квазимодо заметил в ночном мраке шайку бродяг, он, обозревая с высоты своей башни Париж, увидел один лишь огонек, светившийся в окне самого верхнего этажа высокого и мрачного здания рядом с Сент-Антуанскими воротами. Это здание была Бастилия. Эта светившаяся звездочка была свеча Людовика XI.
Король Людовик XI действительно уже два дня был в Париже. Через день он должен был вновь отбыть в свой укрепленный замок Монтиль-ле-Тур. Он вообще лишь редкими и короткими наездами появлялся в своем добром городе Париже, находя, что в нем недостаточно потайных ходов, виселиц и шотландских стрелков.
Эту ночь он решил провести в Бастилии. Огромный его покой в Лувре, в пять квадратных туазов, с большим камином, украшенным изображениями двенадцати огромных животных и тринадцати великих пророков, с просторным ложем одиннадцати футов в ширину и двенадцати в длину, мало привлекал его. Он терялся среди всего этого величия. Этот король, обладавший вкусами скромного горожанина, предпочитал каморку с узкой постелью в Бастилии. К тому же Бастилия была лучше укреплена, чем Лувр.
"Каморка", которую король отвел себе в знаменитой государственной тюрьме, была все же достаточно обширна и занимала самый верхний этаж башенки, возведенной на главной замковой башне. Эта комната круглой формы была обита лощеными соломенными цыновками, ее потолочные балки
выли украшены цветами лилий из позолоченного олова на цветном фоне, деревянные панели вокруг комнаты были усеяны розетками из белой оловянной глазури и окрашены ярко-зеленой краской, составленной из реальгара и индиго.
Там имелось лишь одно высокое стрельчатое окно, забранное решеткой из медной проволоки и железных прутьев и затемненное помимо этого великолепными цветными, с изображением гербов короля и королевы, стеклами, каждое из которых стоило по двадцать два су.
Там имелся лишь один вход, одна дверь с низкой аркой, что было во вкусе того времени, обитая изнутри вышитым ковром и снабженная снаружи портиком из ирландской сосны-хрупким сооружением тонкой и искусной столярной работы, которое часто можно было видеть в старинных домах еще лет полтораста тому назад. "Хотя они обезображивают и загромождают жилища,-говорит с отчаянием Совала-тем не менее наши старики не желают расставаться с ними и сохраняют их наперекор всему".
В этой комнате нельзя было найти ничего, чем обычно бывает обставлена комната: никаких скамей - ни длинных, с мягкими сиденьями, ни в форме ларей, ни табуретов на трех ножках, ни прелестных скамеечек на резных подставках, стоивших по четыре су каждая. В комнате стояло лишь одно роскошное складное кресло; его деревянные части были разрисованы розами на красном фоне, сиденье обтянуто алой кордовской кожей, украшено длинной шелковой бахромой и усеяно тысячью золотых гвоздиков. Это одинокое кресло указывало на то, что лишь одна особа имела право сидеть в этой комнате. Рядом с креслом, возле самого окна, стоял стол, покрытый ковром с изображением птиц. На столе - письменный прибор в чернильных пятнах, несколько свитков пергамента, несколько перьев и серебряный чеканный кубок. Чуть поодаль виднелась переносная печь, аналой, обитый темно-красным бархатом и украшенный золотыми шишечками. Наконец в глубине стояла простая кровать, накрытая покрывалом желто-красного штофа, без мишуры и позументов, со скромной бахромой. Эту самую кровать, знаменитую тем, что она навевала сон или бессонницу на Людовика XI, можно было видеть еще двести лет спустя в доме одного государственного советника, где ее видела на старости лет госпожа Пилу, прославленная в романе "Кир" под именем "Аррици-дии" или "Олицетворенной нравственности".
...
