Он еще раз приподнял свою шляпу и, все так же погруженный в свои мысли, тоном охотника, науськивающего и спускающего свору, продолжал:
- Хорошо, мой народ) Отлично! Истребляй этих лжевладык! Делай свое дело! Ату, ату их! Грабь их, вешай их, громи их!.. А-а, вы захотели быть королями, монсеньеры? Бери их, народ, бери!
Почистить мебель иногда полезно не только для красоты и удобства, но и для собственного здоровья. Чистка мебели дело сложное, требующее специального навыка и опыта. Обычно этим занимаются специализированные компании. Качественная
чистка мягкой мебели на дому вполне реальна и не так дорога в цене.
Здесь он внезапно умолк, закусил губу, словно желая удержать наполовину высказанную мысль, поочередно окинул каждую из пяти окружавших его особ своим проницательным взглядом, и вдруг, сорвав обеими руками шляпу с головы и глядя на нее в упор, он произнес:
- О, я бы сжег тебя, если бы тебе было известно, что таится в моей голове!
И снова обведя присутствовавших зорким и настороженным взглядом лисицы, тайком прокрадывающейся в свою нору, он сказал:
- Как бы то ни было, мы окажем помощь господину судье. К несчастью, у нас сейчас под рукой очень мало войска, чтобы справиться с такой толпой. Придется подождать до утра. В Ситэ восстановят порядок и, не мешкая, вздернут на виселицу всех тех, кто будет пойман.
- Кстати, государь, - сказал кум Куактье, - я об этом позабыл в первую минуту тревоги. Ночной дозор захватил двух людей, отставших от банды. Ежели вашему величеству угодно будет их видеть, то они здесь.
- Угодно ли мне их видеть! - воскликнул король. - Как же, клянусь Пасхой, ты мог забыть такую вещь! Поспеши, Оливье, беги за ними!
Мэтр Оливье вышел и минуту спустя возвратился в сопровождении двух пленников, окруженных стрелками королевской стражи. У одного из них была одутловатая глупая рожа, пьяная и изумленная Одет он был в лохмотья и шел, прихрамывая и волоча одну ногу. У второго было мертвенно-бледное и улыбающееся лицо, уже знакомое читателю.
Король с минуту рассматривал их, не говоря ни слова, и затем вдруг обратился к первому:
- Как тебя зовут?
- Жьеффруа Брехун.
- Твое ремесло?
- Бродяга.
- Ты зачем ввязался в этот проклятый мятеж? Бродяга глядел на короля с дурацким видом, болтая руками. Это была одна из тех неладно скроенных голов, где разуму так же привольно, как пламени под гасильником.
- Не знаю, - ответил он. - Все пошли, пошел и я.
- Вы намеревались напасть наглым образом на вашего сюзерена - господина дворцового судью и разграбить его дом?
- Я знаю только, что люди шли что-то у кого-то брать. Вот и все.
Один из воинов стражи показал королю кривой нож, отобранный у бродяги.
- Ты узнаешь это оружие? - спросил король.
-- Да, это мой нож. Я виноградарь"
- А этот человек-твой сообщник? - продолжал Людовик XI,
указывая на другого пленника.
- Нет, я его вовсе не знаю.
- Довольно, - сказал король и сделал знак молчаливой фигуре, неподвижно стоявшей возле дверей, на которую мы уже обращали внимание нашего читателя.
- Кум Тристан, бери этого человека, он твой. Тристан-Пустынник поклонился. Он шопотом отдал приказание двум стрелкам, и те увели несчастного бродягу. Тем временем король приблизился ко второму пленнику,
с которого градом катился пот,
- Твое имя?
- Пьер Гренгуар, государь.
- Твое ремесло?
- Философ, государь.
- Как ты смеешь, негодяй, итти на нашего друга, господина дворцового судью? И что ты можешь сказать об этом бунте?
- Государь, я не участвовал в нем. , - Как так, распутник, разве тебя не захватила ночная стража среди этой преступной банды?
- Нет, государь, тут произошло недоразумение. Это моя злая доля. Я сочиняю трагедии. Государь, я умоляю ваше величество выслушать меня. Я поэт. Присущая людям моей профессии мечтательность гонит нас по ночам на улицу. Я был охвачен ею нынче вечером. Это совершенная случайность. Меня понапрасну задержали. Я не виноват в этом взрыве народных страстей. Ваше величество изволили слышать, что бродяга даже не признал меня. Заклинаю ваше величество...
- Замолчи, - проговорил король, между двумя глотками своей настойки. - От твоей болтовни голова трещит.
Тристан-Пустынник приблизился к королю и, указывая на Гренгуара, спросил:
- Государь, и этого тоже можно вздернуть? Это были первые слова, произнесенные им.
- Ха! - небрежно ответил король. - Возражений не имею.
- Зато у меня их много, - сказал Гренгуар. Философ в эту минуту был зеленее оливки. По холодному и безучастному лицу короля он понял, что спасти его может только какое-нибудь высокопатетическое действие. Он бросался к ногам Людовика XI, восклицая с отчаянной жестикуляцией:
- Государь, ваше величество, окажите милость, выслушайте меня! Государь, не гневайтесь на такое ничтожество, как я! Громы небесные не поражают латука. Государь, вы венценосный, могущественнейший монарх, сжальтесь над несчастным, но честным человеком, который так же мало способен подстрекать к бунту, как льдина - давать искру. Всемилостивейший государь, милосердие - добродетель льва и монарха. Увы, суровость лишь запугивает умы. Неистовым порывам северного ветра не сорвать плаща с путника, между тем как солнце, изливая на него свои лучи, мало-помалу так пригревает его, что заставляет его остаться в одной рубашке. Государь, вы то же солнце. Заверяю вас, мой высокий повелитель и господин, что я не товарищ бродяг, не вор, не распутник. Бунт и разбой не пристали слугам Аполлона. Не такой я человек, чтобы броситься в эти грозовые тучи, которые разражаются мятежом. Я верный подданный вашего величества. Подобно тому, как муж дорожит честью своей жены, как сын дорожит любовью отца, так и добрый подданный дорожит славой своего короля. Он должен живот свой положить за дом своего монарха, за приумножение усердия своего. Все иные страсти, которые увлекли бы его, лишь заблуждение. Таковы, государь, мои политические убеждения. Поэтому не считайте меня бунтовщиком и грабителем при виде моего ветхого на локтях платья. Если вы помилуете меня, государь, то я протру его и на коленях, денно и нощно моля за вас создателя! Увы, я не очень богат. Я даже, пожалуй, беден. Но это не сделало меня порочным. Бедность - не моя вина. Всем известно, что литературным трудом не накопишь больших богатств, и у тех, кто наиболее искусен в сочинении прекрасных книг, не всегда зимой пылает яркий огонь в очаге. Одни только стряпчие собирают зерно, а другим научным профессиям остается лишь солома. Существует сорок великолепных пословиц о дырявых плащах философов. О, государь, милосердие - единственный светоч, который в силах озарить глубины великой души! Милосердие освещает путь всем другим добродетелям. Без него они шли бы ощупью, как слепцы, в поисках бога. Милосердие, тождественное великодушию, рождает в подданных ту любовь, которая составляет надежнейшую охрану короля. Что вам от того, вам, вашему величеству, блеск которого всех ослепляет, если на земле будет больше одним человеком - убогим, безобидным философом, бредущим во мраке бедствий с пустым желудком и с пустым карманом? К тому же, государь, я ученый. Те великие государи, которые покровительствовали ученым, вплетали лишнюю жемчужину в свой венец... Геркулес не пренебрегал титулом покровителя муз. Матвей Корвин благоволил к Жану Монройялю, красе математиков. Что же это будет за--покровительство наукам, если ученых будут вешать? Какой позор был бы для Александра, если бы он приказал повесить Аристотеля! Это была бы не мушка, украшающая лицо его славы, а злокачественная безобразная язва. Государь, я сочинил весьма недурную эпиталаму в весть Маргариты Фландрской и августейшего дофина. На это поджигатель мятежа не способен. Ваше величество может убедиться, что я не какой-нибудь жалкий писака, что я отлично учился и обладаю большим природным красноречием. Смилуйтесь надо мной, государь! Вы этим сделаете угодное богоматери. Клянусь вам, что меня очень страшит мысль быть повешенным!
Произнося это, несчастный Гренгуар лобызал туфли короля, между тем как Гильом Рим говорил шопотом Коппенолю:
- Он хорошо делает, что валяется у его ног. Короли подобны Юпитеру Критскому - у них уши только в ногах.
А чулочник, нимало не думая о Юпитере Критском и не спуская глаз с Гренгуара, с грубоватой усмешкой сказал:
- О, как мне это любо! Мне кажется, что я снова слышу канцлера Гугонэ, который молит меня о пощаде.
Когда Гренгуар, совсем запыхавшись, наконец умолк, он, дрожа, поднял взгляд на короля, который ногтем отчищал пятно на коленях своих панталон. Затем его величество стал пить из кубка свою настойку. Он не произносил ни звука, и молчание это терзало Греягуара. Наконец король взглянул на него.
- Что за невероятный болтун! - сказал он. И, обернувшись к Тристану-Пустыннику, проговорил: - Эй, отпусти-ка его!
Гренгуар, не помня себя от радости, так и присел.
- Отпустить? - заворчал Тристан. - А не подержать ли его немножко в клетке?
- Кум,-возразил Людовик XI,-неужели ты полагаешь, что мы строим эти клетки стоимостью в триста шестьдесят семь ливров восемь су и три денье для таких вот птах? Немедленно отпусти этого распутника (Людовик XI очень любил это слово, которое вместе с поговоркой "клянусь Пасхой" исчерпывало весь запас его шуток) и выставь его за дверь пинком.
- Уф!-воскликнул Гренгуар.-Вот великий король! И, опасаясь, как бы король не раздумал, он бросился К двери, которую Тристан довольно угрюмо отворил перед ним. Вслед за ним вышла и стража, подталкивая его сзади кулаками, что Гренгуар перенес терпеливо, как и подобает истинному философу-стоику.
Благодушное настроение, овладевшее королем с той минуты, как его известили о бунте против дворцового судьи, сквозило во всем. Проявленное им необычное милосердие служило тому немаловажным признаком. Тристан-Пустынник хмуро поглядывал из своего угла, точно пес, которому кость показали, а дать не дали.
Король, между тем, весело выбивал пальцами на ручке кресла понтодемерский марш. Людовик, хотя и знал науку притворства, но умел лучше скрывать свои заботы, чем радости. Порою эти внешние проявления удовольствия при получении добрых известий заходили очень далеко: так, например, узнав о смерти Карла Смелого, он произнес обет пожертвовать серебряные решетки в храм святого Мартина Турского, а при восшествии на престол забыл распорядиться похоронами отца.
- Да, государь, - спохватился внезапно Жак Куактье, - что же ваш острый приступ болезни, ради которого вы меня сюда вызвали?
- Ой! - простонал король - Я и в самом деле очень страдаю, куманек. У меня страшно шумит в ушах, а грудь словно раздирают огненные зубья.
Куактье взял руку короля и с ученым видом принялся нащупывать пульс.
- Взгляните, Коппеноль, - сказал, понизив голос, Рим - Вот он сидит между Куактье и Тристаном. Это весь его двор. Врач - для него, палач - для других.
Считая пульс короля, Куактье выказывал все большую и большую тревогу. Людовик XI смотрел на него с некоторым беспокойством. Куактье мрачнел с каждой минутой. У бедного малого не было иного источника доходов, кроме плохого здоровья короля. Он извлекал из этого все, что мог.
- О-о! - пробормотал он наконец. - Это действительно серьезно.
- Правда? - спросил обеспокоенный король
- Pulsus creber, anhelans, crepitans, irregularis*, - продолжал лекарь.
* Пульс частый, прерывистый, слабый, неправильный (лат.)
- Клянусь Пасхой!
- При таком пульсе через три дня может не стать человека
- Пресвятая дева! - воскликнул король. - Какое же лекарство, кум?
- Я это обдумаю, государь.
Он заставил Людовика XI показать язык, покачал головой, скорчил гримасу и посреди всех этих кривляний неожиданно сказал:
- К слову, государь, я должен вам сообщить, что освободилось место сборщика королевских налогов с епархий и монастырей, а у меня есть племянник.
- Даю это место твоему племяннику, кум Жак, - ответил король, - только избавь меня от этого огня в груди!
- Если вы, ваше величество, столь милостивы, - вновь заговорил врач,-то вы не откажете мне в небольшой помощи, чтобы я мог закончить постройку моего дома на улице Сент-Андре-дез-Арк.
- Гм! - сказал король.
- У меня деньги на исходе, - продолжал врач, - а было бы очень жаль оставить такой дом без крыши. Дело не в самом доме, - это скромный обычный дом горожанина, - но в росписи Жана Фурбо, украшающей стены. Там есть летящая по воздуху Диана, столь превосходная, столь нежная, столь изящная, столь простодушно оживленная, с такой прелестной прической, увенчанной полумесяцем, с такой белоснежной кожей, что введет в соблазн каждого, кто слишком пристально на нее посмотрит. Там есть еще и Церера. Тоже прелестная богиня. Она сидит на снопах в изящном венке из колосьев, перевитых лютиками и другими полевыми цветами. Ничего нет обольстительнее ее глаз, ее округлых ножек, благородней ее осанки и изящней складок ее одежды. Это одна из самых совершенных и непорочных красавиц, какие когда-либо породила кисть художника.
- Палач, - проворчал Людовик XI. - Говори, куда ты клонишь?
- Мне необходима крыша над всей этой росписью, государь. Хоть это пустяки, но у меня нет больше денег.
- Сколько же надо на твою крышу?
- Полагаю... медная крыша с украшениями и позолотой - не больше двух тысяч ливров.
- Ах, убийца! - воскликнул король - За каждый вырванный зуб ему приходится платить бриллиантом.
- Будет у меня крыша! - спросил Куактье.
- Да! Чорт с тобой, только вылечи меня. Жак Куактье низко поклонился и сказал:
- Государь, вас спасет рассасывающее средство. Мы положим вам на поясницу большой пластырь из вощаной мази, армянского болюса, яичного белка, оливкового маслами уксуса. Вы будете продолжать пить вешу настойку, и мы отвечаем за здоровье вашего величества.
Горящая свеча притягивает к себе не одну мошку. Мэтр Оливье, видя такую щедрость короля и считая минуту благоприятной, также приблизился к нему.
- Государь.
- Ну что там еще! - спросил Людовик XI.
- Государь, вашему величеству известно, что мэтр Симон Раден умер?
- Ну и что?
- Он состоял королевским советником по судебным делам казначейства.
- Дальше что?
- Государь, теперь его место освободилось. И при этих словах на высокомерном лице мэтра Оливье надменное выражение сменилось угодливым. Только эти два
выражения и свойственны лицу царедворца. Король в упор взглянул на него и сухим тоном ответил:
- Понимаю. Затем продолжал:;
- Мэтр Оливье, маршал Бусико говаривал: "Только и ждать подарка, что от короля, только и хорош улов, что в море". Я вижу, что вы придерживаетесь мнения господина Бусико. Теперь выслушайте меня. У меня хорошая память. В шестьдесят восьмом году мы назначили вас своим спальником; в шестьдесят девятом - комендантом замка у моста Сен-Клу с жалованьем в сто турских ливров (вы просили считать парижскими). В ноябре семьдесят третьего года приказом нашим, данным в Жержоле, мы назначили вас смотрителем Венсенских лесов вместо дворянина Жильбера Акля; в семьдесят пятом году лесничим в Руврэ-ле-Сен-Клу на место Жака Лемер; в семьдесят восьмом году мы всемилостивейшей королевской грамотой за двумя печатями зеленого воска дали вам и жене вашей право взимать ренту в десять парижских ливров С торговцев на рынке близ Сен-Жерменской школы. В семьдесят девятом году мы назначили вас лесничим Сенарского леса на место этого бедняги Жеана Диаца. Затем комендантом замка Лош, затем правителем Сен-Кентена, затем комендантом Мёланского моста, и вы с этой поры стали именоваться графом Мёлан. Из пяти су, которые платит каждый цырюльник, бреющий бороды в праздничный день, на вашу долю приходится три су, а на нашу поступает только остаток. Мы милостиво изъявили согласие на то, чтобы вы переменили ваше прежнее имя ле Мовэ*, столь подходящее к вашей физиономии, на другое. В семьдесят четвертом году, к великому неудовольствию нашего дворянства, мы даровали вам разноцветный герб, который делает вашу грудь похожей на грудь павлина. Клянусь Пасхой! Вы все еще не объелись? Разве не хорош ваш улов? Разве вы не боитесь, что еще один лишний лосось в вашей ладье, - и она может перевернуться? Гордыня губит вас, куманек. За тщеславием всегда по пятам следует разорение и позор. Пораздумайте-ка над этим и помолчите.
* плохой, злой, нечистый.
Эти сурово произнесенные слова заставили лицо мэтра Оливье вновь принять присущее ему нахальное выражение.
- Ладно, - пробормотал он почти вслух, - сейчас видно, что король нынче болен. Все отдает врачу.
Людовик XI не только не рассердился на эту выходку, но сказал довольно кротко:
- Постой! Я и забыл тебе напомнить еще, что я назначил тебя послом в Генте при особе герцогини. Да, господа, - проговорил король, обернувшись к фламандцам, - он был послом. Ну, куманек, - продолжал он, обращаясь к мэтру Оливье, - довольно сердиться, ведь мы старые друзья. Теперь уж очень поздно. Мы кончили наши занятия. Побрей-ка нас.
Читатель, несомненно, давно узнал в "мэтре Оливье" того ужасного Фигаро, которого провидение - этот великий создатель драм - столь искусно вплел в длительную и кровавую комедию, разыгранную Людовиком XI, Мы не намерены заниматься здесь подробной характеристикой сей своеобразной личности. Это" королевский брадобрей имел три имени. Пря дворе его учтиво именовали Оливье ле Дэн; народ - Оливье-Дьявол. Настоящее имя его было Оливье ле Мовэ.
Итак, Оливье ле Мовэ стоял неподвижно, дуясь на короля и косо поглядывая на Жака Куактье.
- Да, да, все для врача! - бормотал он сквозь зубы.
- Ну да, для врача, - подтвердил с необычайным добродушием Людовик XI. - Врач пользуется у нас большим кредитом, чем ты. И это понятно, в его руках вся наша особа, а в твоих - один лишь подбородок. Ну, не горюй, мой бедный брадобрей, перепадет и тебе. Что бы ты сказал и что бы ты стал делать, если бы я был похож на короля Хильперика, имевшего привычку держаться рукой за свою бороду? Ну же, куманек, займись своими обязанностями, побрей меня. Пойди принеси все, что тебе нужно.
Оливье, видя, что король все обратил в шутку и что даже не было никакой возможности рассердить его, вышел, ворча, чтобы исполнить его приказание.
Король встал, подошел к окну и, внезапно распахнув его, в необычайном возбуждении воскликнул, хлопая в ладоши:
-- О, правда! Зарево над Ситэ! Это горит дом судьи. Сомнений быть не может! О, мой добрый народ! Наконец-то ты мне помогаешь расправляться с дворянством!
И, обращаясь к фламандцам, он сказал:
- Господа, подойдите взглянуть. Ведь это отблеск пожара, не правда ли?
Оба жителя Гента подошли к нему.
- Сильный огонь, - сказал Гильом Рим.
- О! - прибавил Коппеноль, и глаза его внезапно сверкнули. - Это мне напоминает сожжение дома господина Эмберкура. Повидимому, восстание разыгралось не на шутку.
- Вы так полагаете, мэтр Коппеноль? - при этом взгляд короля был почти так же весел, как и взгляд чулочника. - Его трудно будет подавить?
- Клянусь крестом христовым, государь, вашему величеству придется бросить туда не один отряд воинов!
- Ах, мне! Это другое дело! Если бы я только пожелал... Чулочник смело возразил:
- Если это восстание действительно таково, как я полагаю, то тут мало только ваших пожеланий.
- Кум! - ответил Людовик XI. - Двух отрядов моей стражи и одного залпа из кулеврины достаточно, чтобы разделаться со всей этой оравой мужичья.
Но чулочник, невзирая на знаки, делаемые Гильомом Римом, решился, повидимому, не уступать королю.
- Государь, швейцарцы были тоже мужичье, а герцог Бургундский был знатный вельможа и плевать хотел на этот сброд Во время битвы при Грансоне, государь, он кричал-"Канониры, огонь по холопам!" и клялся святым Георгием. Но городской старшина Шарнахталь ринулся на великолепного герцога со своей палицей и своим народом, и от натиска мужланов в грубых кожанах блестящая бургундская армия разлетелась вдребезги, точно стекло от удара камнем. Там было немало рыцарей, перебитых мужиками; и господина Ша-то-Гийона, самого знатного вельможу Бургундии, нашли мертвым вместе с его большим серым конем на лужайке среди болота
- Друг мой, - ответил король, - вы толкуете о битве Здесь же всего-навсего мятеж. И мне стоит лишь бровью повести, чтобы покончить с этим. Фламандец невозмутимо ответил:
- Возможно, государь. Но это говорит лишь о том, что час народа еще не пробил
Гильом Рим счел нужным вмешаться:
- Мэтр Коппеноль, вы говорите с могущественным королем
- Я это знаю, - с важностью ответил чулочник
- Пусть он говорит, господин Рим, друг мой, - сказал король. - Я люблю такую прямоту. Мой отец Карл Седьмой говаривал, что истина занемогла. Я же думал, что она уже мертва и притом так и не нашла себе духовника. Теперь мэтр Коппеноль доказывает мне, что я ошибался
И, запросто положив руку на плечо Коппеноля, сказал:
- Итак, вы говорите, мэтр Жак...
- Я говорю, государь, что, быть может, вы и правы, но еще не пробил час вашего народа
Людовик XI пронзительно взглянул на него:
- А когда же, мэтр, пробьет этот час?
- Вы услышите бой часов.
- Каких часов?
Коппеноль со своим невозмутимым простоватым видом подвел короля к окну.
- Слушайте, государь! Вот башня, вот дозорная вышка, вот пушки, вот горожане и солдаты. Когда с вышины понесутся звуки набата, когда загрохочут пушки, когда с адским гулом рухнет башня, когда солдаты и горожане с рычаньем бросятся друг на друга в смертельной схватке, вот тогда-то и пробьет этот час.
Лицо Людовика XI стало задумчивым и мрачным. Одно мгновение он стоял молча, затем легонько, точно оглаживая круп скакуна, он похлопал рукой по толстой стене башни.
- Ну, нет! - сказал он. - Ведь ты не так-то легко падешь, моя добрая Бастилия?
И, круто обернувшись к смелому фламандцу, он спросил:
- Вам когда-нибудь случалось видеть восстание, мэтр Жак?
- Я сам поднимал его, - ответил чулочник.
- А что же вы делали, чтобы поднять восстание?
- Ба, это не так уж трудно, - ответил Коппеноль. - Это можно делать на сто ладов. Во-первых, необходимо, чтобы в городе существовало недовольство. Это вещь не редкая. Потом - характер жителей. Гентцы очень склонны к восстаниям. Они всегда любят наследника государя, а самого его - никогда. Ну, хорошо! Допустим, в одно прекрасное утро ко мне приходят в лавку и говорят: "Дядюшка Коппеноль, происходит то-то и то-то, герцогиня Фландрии желает спасти своих министров, верховный судья удвоил налог на яблоневые и грушевые дички" или что-нибудь в этом роде. Что угодно. Я тотчас же бросаю работу, выхожу из лавки на улицу и кричу: "Грабь!" В городе всегда найдется какая-нибудь бочка с выбитым дном. Я взбираюсь на нее и громко говорю все, что придет на ум, все, что лежит на сердце. А когда ты из народа, государь, у тебя всегда что-нибудь да лежит на сердце. Ну, тут собирается народ. Кричат, бьют в набат, отобранным у солдат оружием вооружают селян, рыночные торговцы присоединяются к нам, и бунт готов! И так будет всегда, пока в поместьях будут господа, в городах - горожане, а в селениях - селяне.
- И против кого же вы бунтуете? - спросил король. - Против ваших судей? Против ваших господ?
- Бывает. Это как когда случится. Иногда и против нашего герцога.
Людовик XI снова сел в кресло и, улыбаясь, сказал:
- Вот как? Ну, а у нас пока что принимаются только еще за судей.
В эту минуту вошел Оливье ле Дэн. За ним следовали два пажа, несшие туалетные принадлежности короля. Но Людовика XI поразило то, что Оливье сопровождали, кроме того, парижский прево и начальник ночной стражи, повидимому, совершенно растерявшиеся. Злопамятный брадобрей тоже казался ошеломленным, но вместе с тем в нем проглядывало внутреннее удовольствие.
Он заговорил первый:
- Государь, прошу ваше величество простить меня за ту прискорбную весть, которую я несу!
Король живо обернулся, прорвав ножкой своего кресла цыновку, покрывавшую пол.
- Что это значит?
- Государь, - продолжал Оливье ле Дэн с злобным видом человека, радующегося, что может нанести жестокий удар, - народ бунтует вовсе не против дворцового судьи.
- А против кого же?
- Против вас, государь.
Старый король вскочил и выпрямился во весь рост, точно юноша.
- Объяснись, Оливье! Объяснись! Да проверь, крепко ли держится голова на плечах, куманек, ибо, клянусь тебе крестом святого Лоо, если ты нам лжешь, то меч, отсекший голову герцогу Люксембургскому, не настолько еще зазубрился, чтобы не снести прочь и твоей.
Клятва была ужасна. Только дважды в своей жизни Людовик XI клялся крестом святого Лоо.
Оливье собрался было ответить;
- Государь...
- На колени! - резко прервал его король. - Тристан, стереги этого человека! Оливье опустился на колени и холодно произнес:
- Грсударь, какую-то колдунью ваш королевский суд приговорил к смерти. Она нашла убежище в Соборе богоматери. Народ хочет силой ее оттуда взять. Господин прево и господин начальник ночной стражи, прибывшие оттуда, здесь перед вами и могут уличить меня, если я говорю неправду. Народ осаждает Собор богоматери.
- Вот как! - проговорил тихим голосом король, весь побледнев и дрожа от гнева. - Собор богоматери! Они осаждают пресвятую деву, милостивую мою владычицу, в собственном ее Соборе! Встань, Оливье. Ты прав. Место Симона Радена за тобой. Ты прав. Это против меня они роднились. Колдунья находится под защитой Собора, а Собор-под моей. А я-то думал, что взбунтовались против судьи! Оказывается, против меня!
И тогда, словно помолодев от ярости, он стал расхаживать большими шагами по комнате. Он не смеялся более. Он был страшен, он ходил взад и вперед. Лисица превратилась в гиену. Казалось, он задыхался и не мог произнести ни слова, губы его шевелились, а костлявые кулаки судорожно сжимались.
Внезапно он поднял голову, впалые глаза вспыхнули пламенем, и голос загремел, как труба:
- Хватай их, Тристан! Хватай этих мерзавцев! Беги, друг мой Тристан! Бей их! Бей!
После этой вспышки он снова уселся и с холодным, сосредоточенным бешенством сказал:
- Сюда, Тристан! Здесь, в Бастилии, у нас есть пятьдесят, рыцарей виконта Жифа, что вместе с их оруженосцами составляет триста конных воинов, - возьмите их. Здесь находится также рота стрелков королевской охраны под командой господина де Шатопера-возьмите и их. Вы - старшина цеха кузнецов, в вашем распоряжении все люди вашего цеха - возьмите их. Во дворце Сен-Поль вы найдете сорок стрелков из новой гвардии дофина - возьмите их; и со всеми этими силами скорей к Собору. А-а, парижская голь, ты, значит, идешь против короны Франции, против святыни Собора богоматери, ты посягаешь на мир нашего государства! Истребляй их, Тристан! Уничтожай их! А кто останется жив, того на Монфокон.
Тристан поклонился.
- Хорошо, государь! И, помолчав, добавил:
- А что мне сделать с колдуньей?
Этот вопрос заставил короля призадуматься.
- А! - сказал он. - Колдунья? Господин Эстутвиль, а что хотел с ней сделать народ?
- Государь, - ответил парижский прево, - я полагаю, что если народ пытался вытащить ее из Собора богоматери, где она нашла убежище, то потому, вероятно, что ее безнаказанность его оскорбляет и он хочет ее повесить.
Король, казалось, погрузился в глубокое размышление И затем, обратившись к Тристану-Пустыннику, сказал:
...
