* Аминь (лат.) с еврейского amen - истинно, так
- Уважаемый учитель, - продолжал кум Туранжо, - меня от души радует, что вы столь непоколебимы в вере. Но неужели, будучи таким великим ученым, вы дошли до того, что перестали верить в науку?
Приятно видеть, когда полы аккуратно выстланы плиткой. Это самый надежный и долговечный материал покрытия. Что убедиться в правильном выборе покрытия для пола, Вам необходимо посетить
интернет магазин керамической плитки. Здесь Вы сможете найти много полезной информации и выбрать любое покрытие в самой разнообразной гамме расцветок.
- Нет, - ответил архидьякон, схватив за руку кума Туранжо, и в потускневших зрачках его вспыхнуло пламя воодушевления, - нет, науку я не отрицаю. Недаром же я так долго, ползком, вонзая ногти в землю, пробирался сквозь бесчисленные разветвления этой пещеры, пока далеко впереди, в конце темного прохода, мне не блеснул какой-то луч, какое-то пламя; несомненно, то был отсвет той ослепительной центральной лаборатории, в которой все терпеливые и мудрые обретают бога.
- Но все же, - перебил его кум Туранжо, - какую науку вы почитаете истинной и непреложной?
- Алхимию.
- Помилуйте, отец Клод, - воскликнул Куактье, - положим, алхимия по-своему права, но зачем же поносить медицину и астрологию?
- Потому что они ничего не знают-ни о человеке, ни о небе! - решительно заявил архидьякон.
- Это значит попросту разделаться с Эпидавром и Халдеей, - с насмешкой возразил медик.
- Слушайте, мессир Жак, будем говорить по совести: я не лекарь короля, и его величество не подарил мне сада Дедала, чтобы я мог наблюдать там созвездия. Не сердитесь И выслушайте меня... Ответьте мне, какие истины вы извлекли, - я не говорю о медицине, в ней еще есть кое-какой смысл, - но из астрологии? Укажите мне свойства вертикального бустрофедона, укажите открытия, сделанные при помощи чисел зируф и зефирот?
- Неужели вы станете отрицать, - возразил Куактье, - симпатическую силу клавикулы и то, что от нее ведет свое начало вся каббалистика?
- Заблуждение, мессир Жак; ни одна из ваших формул не приводит ни к чему положительному, тогда как алхимия имеет за собой множество открытий. Будете ли вы оспаривать следующие утверждения этой науки: что лед, пролежавший тысячелетия в недрах земли, превращается в горный хрусталь, что свинец - родоначальник всех металлов, ибо золото не металл, золото-это свет; что свинцу нужно лишь четыре периода, по двести лет каждый, чтобы последовательно превратиться в красный мышьяк, из красного мышьяка в олово, из олова в серебро? Разве это не истины? Но верить в силу клавикулы, в линию судьбы, во влияние звезд так же смешно, как верить заодно с жителями Китая, что иволга превращается в крота, а хлебные зерна - в золотых рыбок.
- Я изучил герметику, - вскричал Куактье, - и утверждаю, что...
Но вспыливший архидьякон не дал ему договорить.
- А я изучал и медицину, и астрологию, и герметику. Но истина только в этом! - и, говоря это, он взял с ларя стоявший на нем пузырек, полный того порошка, о котором мы упоминали выше, - только в этом - свет! Гиппократ - это мечта, Урания - тоже мечта, но Гермес - это мысль, а золото - солнце. Уметь делать золото - значит быть равным божеству. Вот единственная наука. Повторяю вам, я исследовал глубины астрологии и медицины, - все это ничто! Ничто! Человеческое тело - потемки! И светила - тоже потемки!
Властным и вдохновенным движением он откинулся в своем кресле. Кум Туранжо молча наблюдал за ним, Куактье силился усмехнуться, пожимал незаметно плечами и повторял про себя:
- Вот сумасшедший!
- Ну, а удалось вам достигнуть своей цели? Удалось добыть золото?
- Если бы я ее достиг, то короля Франции звали бы Клодом, а не Людовиком, - медленно выговаривая слова, словно в раздумье, ответил архидьякон.
Кум Туранжо нахмурил брови.
- Впрочем, что я говерю, - презрительно усмехнувшись, проговорил Клод, - на что мне французский престол, когда я властен был бы восстановить Восточную империю!
- В добрый час, - сказал кум.
-- Ох, несчастный безумец,-проговорил Куактье. Казалось, архидьякона занимали только собственные мысли, и он продолжал:
- Нет, я все еще передвигаюсь ползком, я раздираю себе лицо и колени о камни подземного пути. Я пока лишь предполагаю, но еще не вижу. Я не читаю, а только разбираю по складам.
- А когда вы научитесь читать, вы сумеете добыть золото?-спросил кум.
- Кто может в этом сомневаться! - воскликнул архидьякон.
- В таком случае пресвятой деве известно, как я нуждаюсь в деньгах, я очень хотел бы научиться читать по вашим книгам. Скажите, уважаемый учитель, ваша наука не враждебна и не противна божьей матери?
В ответ на этот вопрос Клод с высокомерным спокойствием промолвил:
- А кому же я служу как архидьякон?
- Ваша правда, мэтр. Итак, вы удостоите посвятить меня в тайны вашей науки? Вы позволите мне вместе с вами учиться читать?
Клод принял величественную позу, словно какой-нибудь первосвященник Самуил:
- Старик, чтобы предпринять путешествие сквозь эти таинственные дебри, нужны долгие годы, которых у вас уже нет впереди. С поседевшими волосами выходят из этой пещеры, вступив в нее тогда, когда волос еще темен. Наука и сама сумеет избороздить, обесцветить и иссушить человеческий лик. Зачем ей старость с ее морщинами? Но если вас, в ваши годы, все еще обуревает желание засесть за науку и разобрать опасную азбуку мудрых, придите, пусть будет так, я попытаюсь. Я не пошлю вас, слабого старика, изучать усыпальницы пирамид, о которых свидетельствует древний Геродот, или кирпичную Вавилонскую башню, или исполинское, белого мрамора святилище индийского храма в Эклинге. Я и сам не видал ни халдейских каменных сооружений, воспроизводящих священную форму Сикры, ни разрушенного храма Соломона, ни сломанных каменных врат гробницы израильских царей. Мы с вами удовольствуемся отрывками из имеющейся у нас книги Гермеса. Я объясню вам смысл статуи святого Христофора, символ сеятеля и символ двух ангелов, изображенных у портала Сент-Шапель, из которых один погрузил свою длань в сосуд, а другой - простер свою в облака...
Но тут Жак Куактье, смущенный пылкой речью архидьякона, оправился и прервал его торжествующим тоном ученого, исправляющего ошибки собрата:
- Erras, amice Claudi *. Символ - не есть число. Вы принимаете Орфея за Гермеса.
* Ошибаешься, друг Клод (лат.).
- Это вы заблуждаетесь, - внушительным тоном ответил архидьякон, - Дедал - это цоколь, Орфей - это стены, Гермес - это здание в целом. Вы придете, когда вам будет угодно, - продолжал он, обращаясь к Туранжо,- и я покажу вам крупинки золота, осевшего на дне тигля Николая Фламеля, -- вы сравните их с золотом Гильома Парижского. Я объясню вам тайные свойства греческого слова peristera*, но прежде всего я научу вас разбирать одну за другой мраморные буквы алфавита, гранитные страницы великой книги. От портала епископа Гильома и Сен-Жан ле Рон мы отправимся к Сент-Шапель, затем к домику Николая Фламеля на улице Мариво, к его могиле на кладбище Невинных, к двум его больницам на улице Монморанси. Я научу вас разбирать иероглифы, которыми покрыты четыре массивные железные решетки портала больницы Сен-Жерве и на Скобяной улице. Мы вместе постараемся разобраться в том, о чем говорят фасады церквей Сен-Ком, святой Женевьевы-дез-Ардан, Сен-Мартен, Сен-Жак-де-ла-Бушри..
* Голубь..
Уже давно, несмотря на весь ум, светящийся в его глазах, кум Туранжо перестал понимать отца Клода. Наконец он перебил его:
- С нами крестная сила! Что же это за книга?
- А вот одна из них, - ответил архидьякон И, распахнув окно своей кельи, он указал на исполинский Собор Парижской богоматери, как бы вырезанный на звездном небе, черным силуэтом своих башен, каменных боков, всем своим чудовищным корпусом напоминающий исполинского двуглавого сфинкса, усевшегося посреди города.
Некоторое время архидьякон молча созерцал громадное здание, затем со вздохом простер правую руку к лежавшей на столе раскрытой печатной книге, а левую - к Собору богоматери. Переведя свой печальный взгляд с книги на Собор, он произнес:
- Увы! Вот это убьет то.
Куактье, который поспешно приблизился к книге, не утерпел и воскликнул:
- Помилуйте! Да что же тут такого страшного? "Glossa in epistolas D. Paulb, Norimbergae, Antonius Koburger, 1474*. Это вещь не новая. Это сочинение Пьера Ломбара, прозванного "Мастером сентенций". Может быть, эта книга страшит вас тем, что она печатная?
* Название книги (лат): "Толкование на послания св. Павла", дНюриберг, Антоний Кобургер, 1474.
- Вот именно, - ответил Клод, словно погруженный в глубокую думу.
Выпрямившись во весь рост и прижимая согнутый указательный палец к вышедшему из-под знаменитых нюрнбергских печатных станков фолианту, он присовокупил следующие загадочные слова:
- Увы! Увы! Малое берет верх над великим; один-единственный зуб осиливает целую толщу; нильская крыса убивает крокодила; меч-рыба убивает кита; книга убьет здание.
Монастырский колокол дал сигнал о тушении огня в ту минуту, когда мэтр Жак повторял на ухо своему спутнику свой неизменный припев: "это сумасшедший". На этот раз и спутник ответил: "Похоже на то!"
Пробил час, когда посторонние не могли оставаться в монастыре. Оба посетителя удалились.
- Учитель, - сказал Туранжо, прощаясь с архидьяконом, - я люблю ученых и великие умы, а к вам я испытываю особенное уважение. Приходите завтра во дворец Турнель и спросите там "аббата Сен-Мартен-де-Тур".
Архидьякон вернулся к себе в келью совершенно ошеломленный; только теперь он уразумел, наконец, кто такой был "кум Туранжо", и вспомнил то место из сборника грамот монастыря Сен-Мартен-де-Тур, где сказано:
"Abbas beati Martini, scilicet rex Franciae, est canonicus de consuetudine et habet parvam praebendam, quam habet sanctus Venantius et debet sedere in sede thesaurarii" *.
* Аббатом монастыря святого Мартина считается король Франции; он есть каноник по обычаю и имеет малый приход, тот, что принадлежит к церкви святого Венанция, а в капитуле должен заседать на месте казначея (лат.).
Утверждаю, что с этого времени архидьякон часто беседовал с Людовиком XI, когда его величество посещал Париж, и что влияние отца Клода тревожило Оливье ле Дэна и Жака Куактье, причем последний по своему обыкновению грубо пенял на это королю.
II. Вот это убьет то
Наши читательницы простят нам, если мы на минуту отвлечемся, чтобы попытаться разгадать смысл загадочных слов архидьякона: "Вот это убьет то. Книга убьет здание".
По нашему мнению, эта мысль была двойственной. Во-первых, это была мысль священника; это был страх духовного лица перед новой силой - книгопечатанием; это был ужас н изумление служителя алтаря перед излучающим свет печатным станком Гутенберга. Церковная кафедра и манускрипт, изустное слово и слово рукописное били тревогу в смятении перед словом печатным. То был вопль пророка, который уже слышит, как шумит и бурлит освобождающееся человечество, который уже провидит то время, когда разум пошатнет веру, свободная мысль свергнет с пьедестала религию, когда мир стряхнет с себя иго Рима. То было предвидение философа, который зрит, как человеческая мысль, ставшая летучей при помощи печати, уносится, подобно пару, из-под стеклянного колпака теократии. То был страх воина, следящего за медным тараном и говорящего себе: "Башня рухнет". Это значило, что новая сила сменит старую силу, другими словами-печатный станок убьет церковь.
Но за этой первой, несомненно более простой мыслью скрывалась, как необходимое ее следствие, другая мысль, бо-
лее новая, менее очевидная, легче опровержимая и тоже философская. Мысль не только священнослужителя, но ученого и художника. В ней выражалось предчувствие того, что человеческое мышление, изменив форму, изменит со временем и средства ее выражения, что господствующая идея каждого поколения будет начертана уже иным способом, на ином материале и что столь прочная и долговечная каменная книга уступит место еще более прочной и долговечной книге - бумажной. В этом заключался второй смысл неопределенного выражения архидьякона. Это означало, что одно искусство будет вытеснено другим, иными словами - книгопечатание убьет зодчество.
С самого сотворения мира и вплоть до XV столетия христианской эры зодчество было великой книгой человечества, основной формулой, выражавшей человека во всех стадиях его развития - как существа физического, так и существа духовного. Когда память первобытных поколений ощутила себя чересчур обремененной, когда груз воспоминаний стал так тяжел и сбивчив, что простое летучее слово рисковало утерять его в пути, тогда эти воспоминания были записаны на почве самым явственным, самым прочным и вместе с тем самым естественным способом. Каждое предание было запечатлено в памятнике.
Первобытные памятники были простыми каменными глыбами, которых "не касалось железо", как говорит Моисей. Зодчество возникло так же, как и всякая письменность. Сначала это была азбука. Ставили стоймя камень, и он был буксой, каждая такая буква была иероглифом, и на каждом иероглифе покоилась группа идей, подобно капители на колонне. Так поступали первые поколения повсюду, одновременно, на поверхности всего земного шара. "Стоячий камень" кельтов находят и в азиатской Сибири, и в американских пампасах. Позднее стали складывать целые слова. Водружали камень на камень, соединяли эти гранитные слоги и пытались из нескольких слогов создать слова. Кельтские дольмены и кромлехи, этрусские курганы, еврейские могильные холмы- все это каменные слова. Некоторые из этих сооружений, преимущественно курганы, - имена собственные. Иногда, если располагали большим количеством камней и обширным пространством, выводили целые фразы. Исполинское каменное нагромождение Карнака - уже целая формула.
Наконец стали составлять и книги. Предания порождали символы, под которыми сами они исчезали, как под листвой исчезает древесный ствол. Все эти символы, в которые веровало человечество, постепенно возрастали в числе, умножаясь, перекрещиваясь и все более и более усложняясь. Первобытные памятники не могли уже более их вместить. Символы их переросли. Памятники перестали выражать первобытное предание, такое же простое, несложное и сливающееся с почвой, как и они сами. Чтобы развернуться, символу потребовалось здание. Тогда, вместе с развитием человеческой мысли, стало развиваться и зодчество; оно превратилось в тысячеглавого, тысячерукого гиганта и заключало зыбкую символику в видимую, осязаемую бессмертную форму. Пока Дедал - символ силы - измерял, пока Орфей - символ разума - пел, в это время столп - символ буквы, свод - символ слога, пирамида - символ слова, движимые разумом по законам геометрии и поэзии, стали группироваться, сочетаться, снижаться, возвышаться, сдвигаться вплотную на землю, устремляться в небеса до тех пор, пока под диктовку господствующих идей эпохи им не удалось, наконец, написать те чудесные книги, которые являются одновременно и чудесными зданиями: пагоду в Эк-линге, мавзолей Рамзеса в Египте и храм Соломона.
Идея - родоначальница слова - заключалась не только в сокровенной их сущности, но также ив их форм-ах; так, например, храм Соломона отнюдь не был только переплетом священной книги, он был самой книгой. На каждой из его концентрических оград священнослужители могли прочесть явленное и истолкованное слово, и, наблюдая так, из святилища в святилище, за его превращениями, они настигали слово в его последнем убежище, в его самой вещественной форме, которая была опять-таки зодческой, - в кивоте завета. Итак, слово хранилось в недрах здания, но образ этого слова, подобно изображению человеческого тела на крышке саркофага, был запечатлен на внешней оболочке здания. И не только форма зданий, но и самая местность, которая для них выбиралась, раскрывала идею, отображаемую ими. Сообразно тому, светел или мрачен был ждущий воплощения символ, Греция увенчивала свои холмы храмами, пленявшими глаз, а Индия вспарывала свои горы, чтобы высекать в них неуклюжие подземные пагоды, поддерживаемые вереницами исполинских гранитных слонов.
Таким образом, в течение первых шести тысяч лет, начиная с самой древней пагоды Индостана и до Кёльнского собора, зодчество было величайшей книгой рода человеческого. Неоспоримость этого доказывается тем, что не только все религиозные символы, но и вообще всякая мысль человеческая имеют в этой необъятной книге Свою страницу и свой памятник.
Каждая цивилизация начинается с теократии и заканчивается демократией. Этот закон последовательного перехода от единовластия к свободе запечатлен и в зодчестве. Ибо, и мы на этом настаиваем, строительное искусство отнюдь не ограничивается лишь возведением храмов, отображением мифов и священных символов, оно не только записывает иероглифами на каменных своих страницах таинственные скрижали закона.
Если бы это было так, то поскольку для каждого человеческого общества наступает момент, когда священный символ под давлением свободной мысли изнашивается и стирается, когда человек ускользает от влияния священнослужителя, когда опухоль философских теорий и государственных систем разъедает лик религии, - постольку зодчество не могло бы воспроизвести это новое состояние человеческой души; его страницы, исписанные с одной стороны, были бы пусты на обороте; его творение было бы искалечено, его летопись была бы неполна. Между тем это не так.
Обратимся для примера к средним векам, в которых мы можем легче разобраться, потому что они ближе к нам. Когда теократия в течение первого периода своего существования устанавливает свой порядок в Европе, когда Ватикан объединяет и заново группирует вокруг себя элементы того Рима, который возник из Рима старого, лежащего в развалинах вокруг Капитолия, когда христианство начинает отыскивать среди обломков древней цивилизации все ее общественные слои и воздвигает при помощи этих руин новый иерархический мир, краеугольным камнем которого является духовенство, - тогда в этом хаосе сперва возникает, а затем мало-помалу из-под мусора мертвого греческого и римского зодчества, под дуновением христианства, под натиском варваров пробивается таинственное романское зодчество, родственное теократическим сооружениям Египта и Индии, эта неблекнущая эмблема чистого католицизма, этот неизменный иероглиф папского единства.
И действительно, мысль того времени целиком вписана в мрачный романский стиль. От него веет властностью, единством, непроницаемостью, абсолютизмом, - иначе говоря, папой Григорием VII; во всем чувствуется влияние священника и ни в чем - человека; влияние касты, но не народа.
Начинаются крестовые походы. Это было мощное народное движение, а всякое великое народное движение, независимо от его причины и цели, всегда дает как бы отстой, из которого возникает дух свободолюбия. Начинают пробиваться ростки чего-то ЯРОВОГО. И вот вспыхивает бурный период "жакерии", "прагерий", "лиг". Власть расшатывается, единовластие раскалывается. Феодализм требует разделения власти с теократией в ожидания неизбежного появления народа, который, как это всегда бывает, возьмет себе львиную долю. Quia nominor leo*.
* Ибо именуюсь львом (лат.).
Из-под духовенства пробивается дворянство, из-под дворянства - городская община. Лик Европы изменился. И что же?
Изменяется и облик зодчества. Оно, как и цивилизация, перевернуло страницу, и новый дух эпохи находит его готовым к тому, чтобы писать под свою диктовку. Из крестовых походов оно вынесло стрельчатый свод, подобно тому, как народы обрели там стремление к свободе. И тогда вместе с постепенным распадом Рима умирает и романское зодчество. Иероглиф покидает собор и переходит в гербы на замковых башнях, чтобы придать престиж феодализму. Самый храм, это некогда столь верное догме сооружение, захваченное отныне средним сословием, городской общиной, свободой, - ускользает из рук духовенства и поступает в распоряжение художника. Художник перестраивает его по собственному вкусу. Прощайте, таинство, миф, закон! Да здравствует фантазия и каприз! Лишь бы священнослужитель имел свой храм и свой алтарь, - ничего другого он и не требует. А стенами распоряжается художник.
Отныне книга зодчества не принадлежит больше духовенству, религии и Риму, - она во власти фантазии, поэзии и народа. Отсюда стремительные и бесчисленные превращения этого имеющего всего триста лет отроду зодчества, - превращения, так поражающие нас после устойчивой неподвижности романской архитектуры, насчитывающей шесть или семь веков.
Искусство движется вперед гигантскими шагами. Народный гений во всем своеобразии своего творчества выполняет ту задачу, которую до него выполняли епископы. Каждое поколение мимоходом заносит свою строку на страницу этой книги. Оно соскребает древние романские иероглифы с церковных фасадов, и лишь с большим трудом удается различить под наново нанесенными символами кое-где пробивающуюся догму. Религиозный остов еле различим сквозь завесу народного творчества.
Трудно вообразить, какие вольности разрешали себе зодчие даже тогда, когда дело касалось церквей. Вот витые капители в виде непристойно спаренных монахов и монахинь, как, например, в Каминной зале Дворца правосудия в Париже;
вот история посрамления Ноя, высеченная резцом со всеми подробностями на главном портале собора в Бурже; вот пьяный монах с ослиными ушами, держащий чашу с вином и хохочущий прямо в лицо всей братии, как на умывальнике в Бошервильском аббатстве.
В ту эпоху мысль, высеченная на камне, пользовалась привилегией, сходной с нашей современной свободой печати. Это было время свободы зодчества.
Свобода эта заходила очень далеко. Порой символическое значение какого-нибудь фасада, портала и даже целого собора было не только чуждо, но даже враждебно религии и церкви. Гильом Парижский в тринадцатом веке и Николай Фланель в пятнадцатом оставили несколько таких исполненных соблазна страниц. Церковь Сен-Жак-де-ла-Бушри вся в целом являлась воплощением духа оппозиции. Будучи свободной лишь в области зодчества, мысль целиком высказывалась лишь в тех книгах, которые назывались зданиями. В этой форме она могла бы лицезреть собственное сожжение на костре от руки палача, если бы по неосторожности отважилась принять вид рукописи; мысль, воплощенная в церковном портале, присутствовала бы при казни мысли, воплощенной в книге. Вот почему, не имея иного пути, кроме зодчества, чтобы пробить себе дорогу, она и стремилась к нему отовсюду. Только этим и можно объяснить невероятное обилие храмов, покрывших всю Европу, - количество их настолько необычайно, что, даже проверив его, с трудом можно себе его вообразить. Все материальные силы, все интеллектуальные силы общества сошлись в одной точке - в зодчестве. Таким образом, искусство, под предлогом возведения божьих храмов, достигало великолепного развития.
В те времена каждый родившийся поэтом становился зодчим. Рассеянные в массах дарования, придавленные со всех сторон феодализмом, словно крышей из бронзовых щитов, не видя "иного исхода кроме зодчества, открывали себе дорогу с помощью этого искусства, их илиады выливались в форму соборов. Все прочие искусства повиновались зодчеству и подчинялись его требованиям. Они были рабочими, созидавшими великое творение. Архитектор - поэт - мастер в себе одном объединял скульптуру, покрывающую резьбой созданные им фасады, и живопись, расцвечивающую его витражи, и музыку, приводящую в движение колокола и гудящую в органных трубах. Даже бедная поэзия - поэзия в чистом виде,- столь упорно прозябавшая в рукописях, вынуждена была под формой гимна или хорала заключить себя в оправу здания, чтоб приобрести хоть какое-нибудь значение,-другими словами, играть ту же роль, которую играли трагедии Эсхила в священных празднествах Греции или Книга бытия в Соломоновом храме.
Итак, вплоть до Гутенберга зодчество было преобладающей формой письменности, общей для всех народов. Эта гранитная книга, начатая на Востоке, продолженная греческой и римской древностью, была дописана средними веками. Впрочем, это явление смены кастового зодчества зодчеством народным, наблюдаемое нами в средние века, повторялось при подобных же сдвигах человеческого сознания и в другие великие исторические эпохи.
Укажем здесь лишь в .общих чертах этот закон, для подробного изложения которого потребовались бы целые томы. На дальнем Востоке, в этой колыбели первобытного человечества, на смену индусскому зодчеству приходит финикийское-эта плодовитая родоначальница арабского зодчества;
в античные времена за египетским зодчеством, разновидностью которого были этрусский стиль и циклопические постройки, следует греческое зодчество, продолжением которого является римский стиль, но уже отягощенный карфагенским куполообразным сводом; а в описываемое время на смену романскому зодчеству пришло зодчество готическое. И, расчленив на две группы эти три вида зодчества, мы найдем, что первая группа, три старшие сестры, - зодчество индусское, зодчество египетское и зодчество романское,- воплощают в себе один и тот же символ: теократии, касты, единовластия, догмата, мифа, божества. Что же касается второй группы, младших сестер,- зодчества финикийского, зодчества греческого и зодчества готического,-то, при всем многообразии присущих им форм, все они также -обозначают одно и тоже: свободу, народ, человека. В постройках индусских, египетских, романских ощущается влияние служителя религиозного культа, и только его, будь это брамин, жрец или папа. Совсем другое в народном зодчестве. В нем больше роскоши и меньше святости. Так в финикийском зодчестве чувствуешь купца, в греческом-республиканца, в готическом-горожанина.
Основные черты всякого теократического зодчества -
это косность, ужас перед прогрессом, сохранение традиционных линий, канонизирование первоначальных образцов, неизменное подчинение всех форм человеческого тела и всего, что создано природой, непостижимой прихоти символа. Это темные книги, разобрать которые в силах только посвященный. Впрочем, каждая форма, даже уродливая, таит в себе смысл, делающий ее неприкосновенной. Не требуйте от индусского, египетского или романского зодчеств, чтобы они изменили свой рисунок или усовершенствовали свои изваяния. Всякое усовершенствование для них - святотатство. Суровость догматов, застыв на камне созданных ею памятников, казалось, подвергла их вторичному окаменению. Напротив, характерные особенности построек народного зодчества - это разнообразие, прогресс, самобытность, пышность, непрестанное движение. Здания уже настолько отрешились от религии, что могут заботиться о своей красоте, лелеять ее и непрестанно совершенствовать свой убор изваяний и арабесок. Они от мира. Они таят в себе элемент человеческого, непрестанно примешиваемый ими к божественному символу, во имя которого они продолжают еще воздвигаться. Вот почему эти здания доступны каждой душе, каждому уму, каждому воображению. Они еще символичны, но уже доступны пониманию, как сама природа. -Между зодчеством теократическим и народным то же различие, что между языком жрецов и разговорной речью, между иероглифом и искусством, между Соломоном и Фидием.
Если мы вкратце повторим то, что в таких общих чертах, опуская тысячу доказательств и тысячу малозначащих возражений, мы говорили выше, то придем к следующему заключению, До XV столетия зодчество было главной летописью человечества; за этот промежуток времени во всем мире не возникало ни одной хоть сколько-нибудь сложной идеи, которая не выразила бы себя в здании; каждая народная идея, как и каждый религиозный закон имели свой памятник. У рода человеческого не возникало ни одной значительной мысли, которую он не запечатлел бы в камне. А почему? Потому что всякая идея, будь то идея религиозная или философская, стремится увековечить себя; иначе говоря, всколыхнув одно поколение, она хочет всколыхнуть и другие и оставить по себе след. И как ненадежно это бессмертие, доверенное рукописи! А вот здание- это уже иная книга, прочная, долговечная и выносливая. Для уничтожения слова, написанного на бумаге, достаточно факела или варвара. Для разрушения слова, высеченного из камня, необходим общественный переворот или возмущение стихий. Орды варваров пронеслись над Колизеем, волны потопа, быть может, бушевали над пирамидами. В XV столетии все изменяется.
Человеческая мысль находит способ увековечить себя, способ, обещающий не только более длительное и устойчивое существование, нежели зодчество, но также и более простой и легкий. Зодчество развенчано. Каменные буквы Орфея заменяются свинцовыми буквами Гутенберга.
КНИГА УБЬЕТ ЗДАНИЕ.
Изобретение книгопечатания - это величайшее историческое событие. В нем зародыш всех революций. Оно является совершенно новым средством выражения человеческой мысли;
мышление облекается в новую форму, отбросив старую. Это означает, что тот символический змий, который со времен Адама олицетворял разум, окончательно и бесповоротно сменил кожу. В виде печатного слова мысль стала долговечной, как никогда. Она крылата, неуловима, неистребима. Она сливается с воздухом. Во времена зодчества мысль превращалась в каменную громаду и властно завладевала определенным веком и определенным пространством. Ныне же она превращается в стаю птиц, разлетающихся на все четыре стороны, она занимает все точки во времени и в пространстве.
Повторяем - нельзя не видеть, что мысль таким образом становится почти неизгладимой. Утратив прочность, она приобрела живучесть. Долговечность она сменяет на бессмертие. Разрушить можно любую массу, но как искоренить то, что вездесуще? Наступит потоп, исчезнут под водой горы, а птицы все еще будут летать, и пусть уцелеет хоть один ковчег, плывущий по бушующей стихии, птицы опустятся на него, уцелеют с ним, вместе с ним будут присутствовать при убыли воды, и новый мир, который возникнет из хаоса, пробуждаясь, увидит, как над ним парит крылатая и живая мысль мира затонувшего.
И когда убеждаешься в том, что этот способ выражения мысли является не только самым надежным, но и наиболее простым, наиболее удобным, наиболее доступным для всех;
когда думаешь о том, что он не связан с громоздкими приспособлениями и не требует тяжеловесных орудий; когда сравниваешь ту мысль, которая для воплощения в здание вынуждена была приводить в движение три или четыре других искусства, целые тонны золота, целую гору камней, целые леса стропил, целую армию рабочих, - когда сравниваешь ее с мыслью, принимающей форму книги, для чего достаточно иметь небольшое количество бумаги, чернила и перо, то можно ли удивляться тому, что человеческий разум предпочел книгопечатание зодчеству? Пересеките внезапно первоначальное русло реки каналом, прорытым ниже ее уровня, и река покинет старое русло.
И заметьте, с момента изобретения книгопечатания зодчество мало-помалу нищает, чахнет и отмирает. Вы чувствуете, что вода в этом русле идет на убыль, что жизненных сил в нем не стало, что мысль веков и народов уклоняется от него.
Это охлаждение к зодчеству в XV веке еще еле заметно, так как печатное слово еще не окрепло, и самое большее, на что оно способно, это оттянуть у могучего зодчества лишь избыток его жизненных сил. Но уже с XVI столетия болезнь зодчества вполне очевидна; оно перестает быть главным выразителем основных идей общества, оно жалким образом ищет опоры в искусстве классическом. Галльское, европейское, самобытное-оно делается греческим и римским; правдивое и современное - оно становится ложноклассическим. Именно эту эпоху упадка именуют эпохой Возрождения. Но упадок этот, впрочем, блистателен, ибо древний готический гений, это солнце, закатившееся за гигантский печатный станок Майнца, еще некоторое время пронизывает своими последними лучами все это смешанное нагромождение латинских аркад и коринфских колоннад.
...
