Минута была критической.
- Вздернуть их! Вздернуть! - кричали со всех сторон. В эту минуту кто-то отдернул ковер описанной нами выше одевальной и пропустил человека, одно появление которого внезапно усмирило толпу и, точно по мановению волшебного жезла, превратило ее ярость в любопытство.
Можно остановиться у знакомых, если такие имеются в том городе, куда Вы отправились. Но можно воспользоваться и услугами гостиниц. Прекрасные
гостиницы и цены в СПб привлекут к себе многих желающих, посетить этот прекрасный город.
- Тише! Тише! - раздались отовсюду голоса. Человек этот, дрожа всем телом, с множеством реверансов, неуверенно подошел к краю мраморного стола. С каждым шагом его реверансы становились все более похожими на коленопреклонения.
Мало-помалу водворилась тишина. Слышался лишь тот еле уловимый гул, который всегда стоит над молчащей толпой.
- Господа горожане и госпожи горожанки, - сказал вошедший, - нам предстоит высокая честь декламировать и представлять в присутствии его высокопреосвященства господина кардинала превосходную "моралитэ", под названием "Праведный суд пречистой девы Марии". Я буду изображать Юпитера. Его преосвященство сопровождает в настоящую минуту высокочтимых послов герцога Австрийского, которые несколько замешкались, выслушивая у ворот Бодэ приветственную речь господина ректора Университета. Как только его святейшество господин кардинал прибудет, мы тотчас же начнем.
Несомненно, что только вмешательство самого Юпитера помогло спасти от смерти четырех несчастных сержантов.
Если бы нам выпало счастье самим выдумать эту вполне достоверную историю, а значит, и быть ответственными за ее содержание перед судом преподобной нашей матери-критики, то во всяком случае против нас нельзя было бы выдвинуть классического правила: Nec deus intersit*.
* И бог пусть не вмешивается (лат).
Надо сказать, что одеяние господина Юпитера было очень красиво и также немало способствовало успокоению толпы, привлекая к себе ее внимание. Юпитер был одет в кольчугу, обтянутую черным бархатом с золочеными украшениями; голову его прикрывала двухконечная шапка с пуговицами позолоченного серебра. И не будь его лицо частью нарумянено, частью покрыто густой бородой; не будь в его руке трубки позолоченного картона, усыпанной мишурой и обвитой канителью, - трубки, в которой искушенный глаз легко мог признать молнию; не будь его ноги обтянуты в трико телесного цвета и на греческий манер перевиты лентами,-этот Юпитер по своей суровой осанке мог бы легко выдержать сравнение с любым бретонским стрелком из отряда герцога Беррийского.
II. Пьер Третуар
Однако, по мере того как он произносил речь, всеобщее удовольствие и восхищение, возбужденные его костюмом, постепенно рассеивались, а когда он пришел к злополучному заключению! "Как только его святейшество господин кардинал прибудет, мы тотчас же начнем", - его голос затерялся в буре гиканья и свиста.
- Немедленно начинайте мистерию! Мистерию немедленно!-кричала толпа И среди всех голосов отчетливо выделялся голос Жеана дю Мулэн, прорезавший общий гул, подобно дудке на карнавале в Ниме
- Начинайте сию же минуту!- визжал школяр.
- Долой Юпитера и кардинала Бурбонского!- вопил Робен Пуспен и прочие школяры, угнездившиеся на подоконнике.
- Давайте моралитэ!- вторила толпа.- Сейчас же, сию минуту, а не то мешок и веревка для комедиантов и кардинала!
Несчастный Юпитер, ошеломленный, испуганный, побледневший под слоем румян, уронил свою молнию, снял шапочку, поклонился и, трепеща, пробормотал:
- Его высокопреосвященство, послы... госпожа Маргарита Фландрская...
Он не знал, что сказать. В глубине души он опасался, что его повесят.
Его повесит толпа, если он ее заставит ждать, его повесит, кардинал, если он его не дождется. Словом, куда ни повернись, перед ним разверзалась пропасть, то есть виселица.
К счастью, какой-то человек пришел ему на выручку и принял всю ответственность на себя.
Этот незнакомец стоял по эту сторону балюстрады, в пространстве, остававшемся свободным вокруг мраморного стола, и до сей поры не был никем примечен благодаря тому, что его долговязая и тощая особа не могла попасть ни в чье поле зрения, будучи заслонена толщею каменного столба, к которому он прислонялся. Это был высокий, худой, бледный, белокурый и еще молодой человек, хотя щеки и лоб его уже бороздили морщины. Он был одет в черный саржевый потертый, залоснившийся от времени камзол. Сверкая глазами и улыбаясь, он приблизился к мраморному столу и сделал рукой знак несчастному страдальцу. Но тот, растерявшись, ничего не видел.
Новоприбывший сделал шаг вперед.
- Юпитер,- сказал он,- милейший Юпитер! Но тот не слыхал его.
Тогда, потеряв терпение, высокий блондин крикнул ему чуть ли не в самое ухо:
- Мишель Жиборн!
- Кто меня зовет?-словно внезапно пробужденный от сна, спросил Юпитер.
- Я,-ответил незнакомец в черном.
-А! - произнес Юпитер.
- Начинайте сейчас же!- продолжал тот.- Удовлетворите желание публики. Я берусь умилостивить судью, а тот в свою очередь умилостивит кардинала.
Юпитер облегченно вздохнул.
- Всемилостивейшие господа горожане,-крикнул он во весь голос толпе, все еще продолжавшей его освистывать,- мы сейчас начнем.
- Evoe, Jupiter! Plaudite, cives!*-закричали школяры.
* Ликуй, Юпитер! Рукоплещите, граждане! (лат.).
- Noel! Noel!* - закричала толпа.
* Noel (Франца-рождество-восклицание, выражавшее восторг.
Раздался оглушительный взрыв рукоплесканий, и даже после того как Юпитер ушел за занавес, зала все еще дрожала от приветственных криков.
Тем временем незнакомец, столь магически превративший "бурю в штиль", как говорит наш милый старик Корнель, скромно отступил в полумрак своего каменного столба и, несомненно, попрежнему остался бы там невидим, недвижим и безмолвен, не окликни его две молодые женщины, сидевшие в первом ряду зрителей и приметившие его беседу с Мишелем Жиборном - Юпитером.
- Мэтр, - позвала его одна из них, делая ему знак приблизиться.
- Потише, милая Лиенарда, - сказала ее соседка, хорошенькая, цветущая, по-праздничному расфранченная девушка,-он не духовное лицо, а светское, и к нему следует обращаться не "мэтр", а "мессир".
- Мессир, - повторила Лиенарда. Незнакомец приблизился к балюстраде.
- Что угодно, сударыни? - учтиво спросил он.
- О, ничего! - смутившись, ответила Лиенарда. - Это моя соседка Жискетта ла Жансьен хочет вам что-то сказать.
- Да нет же, - зардевшись, возразила Жискетта, - Лиенарда окликнула вас "мэтр", а я поправила ее, объяснив, что вас следует назвать "мессир".
Молодые девушки потупили глазки. Незнакомец, который непрочь был завязать с ними беседу, улыбаясь, глядел на них.
- Итак, вам нечего мне сказать, сударыни?
- О нет, решительно нечего,-ответила Жискетта.
- Нечего,- повторила и Лиенарда.
Высокий молодой блондин намеревался было уйти, но две любопытные девушки не желали так легко выпустить свою добычу из рук.
- Мессир,-со стремительностью воды, врывающейся в открытый шлюз, или женщины, принявшей твердое решение, быстро обратилась к нему Жискетта, - вам, значит, знаком этот военный, который будет играть роль пречистой девы в мистерии?
- Вы желаете сказать-роль Юпитера?-спросил незнакомец.
- О да!- воскликнула Лиенарда.- Какая она дурочка!- Итак, вы знакомы с Юпитером?
- С Мишелем Жиборном? Да, знаком, сударыни.
- Какая у него замечательная борода! - сказала Лиенарда.
- А то, что они сейчас будут представлять, красиво?- застенчиво спросила Жискетта.
- Великолепно, сударыня,-без малейшей запинки ответил незнакомец.
- Что же это будет?- спросила Лиенарда.
- "Праведный суд пречистой девы Марии" - моралитэ, сударыня.
- А! Это другое дело,- сказала Лиенарда. Постедовало краткое молчание. Неизвестный прервал его.
- Это совершенно новая моралитэ, ее еще ни разу не представляли.
- Значит, это не та, которую играли два года тому назад, в день прибытия папского посла, когда три хорошенькие девушки изображали...
- Сирен,- подсказала Лиенарда.
- И совершенно обнаженных,-добавил молодой человек. Лиенарда стыдливо опустила глазки, а Жискетта, взглянув на нее, последовала ее примеру. Незнакомец, улыбаясь, продолжал:
- То было очень занятное зрелище. Нынче будут представлять моралитэ, написанную нарочно в честь принцессы Фландрской.
- А будут петь пасторали?-спросила Жискетта.
- Фи!-сказал незнакомец.-В моралитэ? Не нужно смешивать различные жанры. Будь это шуточная пьеса, тогда сколько угодно!
- Жаль,-проговорила Жискетта.-А в тот день мужчины и женщины вокруг фонтана Понсо изображали дикарей, которые сражались между собой и принимали различные позы, распевая пасторали и молеты.
- То, что годится для папского посла, не годится для принцессы,- сухо ответил незнакомец.
- А около них,- продолжала Лиенарда,- происходило состязание на всевозможных духовых инструментах, исполнявших возвышенные мелодии.
- А чтобы гуляющие могли освежиться,- подхватила Жискетта,- из трех отверстий фонтана били вино, молоко и сладкая настойка. Пил кто только хотел.
- А чуть подальше фонтана Понсо, близ Троицы,- продолжала Лиенарда,-показывали пантомиму "Страсти господни".
- Отлично помню!- воскликнула Жискетта.- Господь бог на кресте, а справа и слева два разбойника.
Тут молодые болтушки, разгоряченные воспоминаниями о дне прибытия папского посла, затрещали наперебой:
- А немного подальше, близ ворот Живописцев, было столько нарядно одетых особ.
- А помнишь, как охотник около фонтана Непорочных под оглушительный шум охотничьих рогов и лай собак гнался за козочкой?
- А у Парижской бойни были устроены подмостки, изображавшие Дьепскую крепость!
- И помнишь, Жискетта, едва папский посол проехал, как эту крепость взяли приступом и всем англичанам перерезали глотки.
- У ворот Шатлэ тоже были прекрасные актеры!
- И на мосту Менял, который был весь обтянут коврами!
- А как только посол проехал, то выпустили в воздух более двухсот дюжин всевозможных птиц. Это было великолепно, Лиенарда!
- Сегодня будет еще лучше! - перебил их, наконец, нетерпеливо внимавший им собеседник.
- Вы ручаетесь, что это будет прекрасная мистерия?- спросила Жискетта.
- Несомненно,- ответил он и добавил несколько напыщенно: - Я автор этой мистерии, сударыни!
- В самом деле? - воскликнули изумленные девушки.
- В самом деле,- слегка приосаниваясь, ответил поэт,- то есть нас двое - Жеан Маршан, который напилил доски и сколотил театральные подмостки, и я, который написал пьесу. Мое имя - Пьер Гренгуар.
Едва ли сам автор "Сида" с большей гордостью произнес бы: "Пьер Корнель".
Читатели могли заметить, что с той минуты, как Юпитер скрылся за ковром, и до того мгновения, как автор новой мо-ралитэ столь неожиданно разоблачил себя к наивному восхищению Жискетты и Лиенарды, прошло немало времени. Примечательный факт: вся эта возбужденная толпа теперь благодушно ожидала начала представления, положившись на слово комедианта. Вот новое доказательство той и доныне всякий день проверяемой в наших театрах вечной истины, что лучший способ заставить публику терпеливо ожидать начала представления - это уверить ее, что спектакль начнется незамедлительно.
Однако школяр Жеан не дремал.
- Ола-э! - закричал он среди всеобщего спокойного ожидания, сменившего прежнюю сумятицу. - Юпитер! Госпожа богородица! Чортовы фигляры! Вы что же, издеваетесь над нами, что ли? Пьесу! Пьесу! Начинайте, а то снова начнем мы!
Этой угрозы было достаточно.
Из глубины деревянного сооружения послышались звуки высоких и низких музыкальных инструментов; ковер откинулся. Из-за ковра появились четыре нарумяненных, пестро одетых персонажа Они вскарабкались по крутой театральной лестнице и, взойдя на верхнюю площадку, выстроились перед публикой в ряд, отвесив по низкому поклону. Оркестр умолк. Мистерия началась.
Вознагражденные щедрыми рукоплесканиями за свои поклоны, четверо персонажей среди воцарившегося благоговейного молчания начали декламировать пролог, от которого мы охотно избавляем читателя. К тому же, как это нередко бывает и в наши дни, публику больше развлекали костюмы действующих лиц, чем исполняемая ими роль. И действительно, публика была права. Все четверо были одеты в наполовину желтые, наполовину белые костюмы, отличавшиеся один от другого лишь качеством ткани. Одежда первого была сшита из золотой и серебряной парчи, одежда второго - из шелковой ткани, третьего - из шерстяной, четвертого - из полотняной. Первый в правой руке держал шпагу, второй - два золотых ключа, третий - весы, четвертый - заступ. А чтобы помочь тем тугодумам, которые, несмотря на всю ясность этих атрибутов, не доискались бы их смысла, на подоле парчевого одеяния большими черными буквами было вышито: "Я - дворянство", на подоле шелкового-"Я-духовенство", на подоле шерстяного - "Я - купечество" и на подоле льняного - "Я - крестьянство".
Каждый внимательный зритель мог без труда различить среди этих аллегорических фигур два персонажа мужского пола по более короткому платью и по шапочкам; платья же двух других персонажей женского пола были длиннее, а головной убор напоминал капюшон.
Лишь очень неблагожелательно настроенный зритель не понял бы за поэтическим языком пролога того, что Крестьянство состояло в браке с Купечеством, а Духовенство с Дворянством, и что обе счастливые четы сообща владели великолепным золотым дельфином*, которого решили присудить красивейшей женщине мира. Итак, они отправились странствовать по свету, разыскивая эту красавицу. Отвергнув королеву Голконды, принцессу Трапезундскую, дочь великого хана татарского и пр., Крестьянство, Духовенство, Дворянство и Купечество пришли отдохнуть на мраморном столе Дворца правосудия, выкладывая почтенной аудитории такое количество сентенций и афоризмов, софизмов, определений и поэтических фигур, сколько их полагалось на экзаменах факультета словесных наук при получении звания лиценциата.
* Игра слов: по-француэски dauphin-дельфин и дофин (наследник престола).
Все это было действительно великолепно!
Однако ни у кого во всей толпе, на которую четыре аллегорических фигуры взапуски изливали потоки метафор, не было столь внимательного уха, столь трепетного сердца, столь напряженного взгляда, такой вытянутой шеи, как глаз, ухо, шея и сердце автора, поэта - этого славного Пьера Гренгуара, который несколько минут тому назад не мог устоять перед тем, чтобы не назвать свое имя двум хорошеньким девушкам. Он отошел и стал на свое прежнее место за каменным столбом, в нескольких шагах от них, и оттуда он внимал, он глядел, он упивался. Отзвук тех благосклонных рукоплесканий, которыми встретили начало его пролога, еще продолжал звучать у него в ушах, и все существо его было погружено в то блаженное созерцательное состояние, в каком автор внимает актеру, с чьих уст одна за другой слетают его мысли среди тишины многочисленной аудитории.
О, достойный Пьер Гренгуар!
Хотя нам и грустно в этом сознаться, но его первоначальное восторженное состояние было вскоре нарушено. Едва Пьер Гренгуар пригубил опьяняющую чашу восторга и торжества, как в нее примешалась капля горечи.
Какой-то оборванный нищий, настолько затертый в толпе, что это мешало ему просить милостыню, и не нашедший, по-видимому, достаточной поживы в карманах соседей, вздумал взобраться на местечко повиднее, желая привлечь и внимание толпы, и подаяние. Едва лишь послышались первые стихи пролога, как он, вскарабкавшись по столбам возвышения, приготовленного для послов, взлез на карниз, окаймлявший нижнюю часть балюстрады, и примостился там, пытаясь своими лохмотьями и отвратительной раной на правой руке привлечь внимание и вызвать жалость зрителей. Впрочем, он не произносил ни слова.
Покуда он молчал, действие пролога развивалось беспрепятственно, и никакого ощутимого беспорядка не произошло бы, не заметь на беду школяр Жеан с высоты своего столба нищего и его гримас. Безумный смех разобрал молодого повесу, и он, не заботясь о том, что прерывает представление и нарушает всеобщую сосредоточенность, с озорством крикнул:
- Глядите на этого хиляка, - он просит милостыню! Тот, кому случалось бросить камень в болото с лягушками или выстрелом из ружья вспугнуть стаю птиц, легко вообразит себе, какое впечатление вызвали эти неуместные слова среди аудитории, внимательно следившей за представлением. Гренгуар вздрогнул, словно от удара электрического тока. Пролог оборвался на полуслове, и все головы повернулись к нищему, а тот, нисколько не смутившись и видя в этом происшествии лишь подходящий случай собрать жатву, полузакрыл глаза и со скорбным видом затянул:
- Подайте христа-ради!
- Вот так здорово, клянусь душой! - крикнул Жеан. - Ведь это Клопен Труйльфу. Ола-э, приятель! Должно быть, твоя рана на ноге здорово тебе мешала, что ты ее перенес на руку?
И, говоря это, он с обезьяньей ловкостью швырнул мелкую серебряную монету в засаленную шапку нищего, которую тот держал в своей больной руке. Не сморгнув, нищий принял и подачку, и издевку и продолжал жалобным тоном:
- Подайте христа-ради!
Это происшествие сильно развлекло зрителей; добрая половина их, во главе с Робеном Пуспеном и всеми школярами, принялась весело рукоплескать этому своеобразному дуэту, исполняемому в середине пролога крикливым голосом школяра и невозмутимо-монотонным напевом нищего.
Гренгуар был очень недоволен. Оправившись от изумления, он изо всех сил закричал актерам, даже не удостоив презрительным взглядом двух нарушителей тишины:
- Продолжайте, чорт возьми! Продолжайте! В эту минуту он почувствовал, что кто-то потянул его за полу кафтана. Досадливо обернувшись, он едва мог заставить себя улыбнуться. А нельзя было не улыбнуться. Это Жискетта ла Жансьен, просунув свою хорошенькую ручку сквозь решетку балюстрады, старалась таким способом привлечь его внимание.
- Сударь, - спросила молодая девушка, - а разве они будут продолжать?
- Конечно,-довольно сильно задетый подобным вопросом, ответил Гренгуар.
- В такой случае, мессир, - попросила она, - будьте столь любезны, объясните мне...
- То, что они будут говорить? - прервал ее Гренгуар. - Извольте. Итак...
- Да нет же, - возразила Жискетта, - объясните мне, что они говорили до сих пор.
Гренгуар подскочил, подобно человеку, у которого задели открытую рану.
- Чорт побери эту тупоголовую дуру! - пробормотал он сквозь зубы.
И с этой минуты Жискетта погибла в его мнении.
Между тем актеры вняли его настояниям, и публика, услыхав, что они стали декламировать, принялась их слушать, хотя благодаря происшествию, столь неожиданно разделившему пролог на две части, она упустила множество красот этой пьесы.
Гренгуар с горечью думал об этом.
Все же мало-помалу воцарилась тишина, школяр умолк, нищий пересчитывал монеты в своей шапке, пьеса шла своим чередом.
Это было, в сущности, великолепное произведение, и мы находим, что с некоторыми изменениями им можно было бы воспользоваться и в наши дни. Фабула, несколько растянутая и бессодержательная, что было в порядке вещей в те времена, была проста, и Гренгуар в глубине души простосердечно восхищался ее ясностью. Само собой разумеется, что четыре аллегорических персонажа, не найдя возможности приличным образом отделаться от своего золотого дельфина, слегка утомились, объехав три части света. Затем следовало похвальное слово чудо-рыбе, заключавшее в себе тысячу деликатных намеков на юного жениха Маргариты Фландрской, который в это время жил в довольно печальном уединении в своем Амбуазском замке и нимало не подозревал, что Крестьянство и Духовенство, Дворянство и Купечество ради него объездили весь свет. Итак, упомянутый дельфин был молод, был прекрасен, был могуч, а главное (вот чудесный источник всех королевских добродетелей), он был сыном Льва Франции. Я утверждаю, что эта смелая метафора очаровательна и что в день, посвященный аллегориям и эпиталамам в честь королевского бракосочетания, естественная история, процветающая на театральных подмостках, нисколько не бывает смущена тем, что лев породил дельфина. Столь редкое сопоставление свидетельствует лишь о поэтическом восторге При всем том, с точки зрения критики, следует отметить, что поэту для развития этой великолепной мысли было бы достаточно двухсот стихов. Правда, по распоряжению господина прево мистерии надлежало длиться с полудня до четырех часов, и надо же было актерам говорить что-нибудь. Впрочем, толпа слушала терпеливо.
Внезапно в разгар ссоры между барышней Купечеством и госпожой Дворянством, в то время когда хозяин Крестьянство произносил следующие изумительные стихи:
One ne vis dans les bois bete plus triomphante*, дверь почетного возвышения, до сих пор остававшаяся так некстати закрытой, еще более некстати распахнулась, и звучный голос привратника провозгласил: "Его высокопреосвященство монсеньор кардинал Бурбонский!"
* Нет, царственней его не видывали зверя (франц.).
III. Кардинал
Бедный Гренгуар! Треск огромных двойных петард в Иванов день, залп двадцати крепостных аркебуз, выстрел знаменитой кулеврины на башне Бильи, из которой в воскресенье 29 сентября 1465 года, во время осады Парижа, было убито одним ударом семь бургундцев, взрыв порохового склада у ворот Тампль - все это не столь сильно оглушило бы его в такую торжественную и драматическую минуту, как эта короткая фра за привратника: "Его высокопреосвященство монсеньор кардинал Бурбонский!"
И отнюдь не потому, что Пьер Гренгуар боялся или презирал монсеньора кардинала. Он не был подвержен ни подобному малодушию, ни подобному высокомерию. Истый эклектик, кай выражаются ныне, Гренгуар принадлежал к числу тех возвышенных и твердых, уравновешенных и спокойных духом людей, которые умеют во всем придерживаться золотой середины, всегда здраво рассуждают и склонны к либеральной философии, отдавая в тоже время должное кардиналам. Это ценная, никогда не вымирающая порода философов. Мудрость, словно новая Ариадна, дает им клубок ниток, и они, разматывая его, проходят от сотворения мира сквозь весь лабиринт человеческих дел. Они существуют во все времена и эпохи и всегда одинаковы, то есть всегда умеют приспособиться к своему времени. Оставив в стороне нашего Пьера Гренгуара, который, если бы нам удалось дать его истинный образ, был бы их представителем в XV веке, мы должны сказать, что именно их дух вдохновлял отца де Брель, когда он в XVI столетии писал следующие божественно-наивные, достойные перейти из века в век строки:
"Я парижанин по рождению и "паризианин" по манере говорить, ибо "parrhisia" по-гречески означает "свобода слова", коей я и докучал даже монсеньорам кардиналам, дяде и брату монсеньора принца Конти, но всегда с полным уважением к их высокому сану и не оскорбляя никого из их свиты, а это уже немалая заслуга".
Итак, в том неприятном впечатлении, которое произвело на Пьера Гренгуара появление кардинала, не было ни личной ненависти к кардиналу, ни пренебрежения к его присутствию. Напротив, наш поэт обладал слишком большой дозой здравого смысла и слишком изношенным камзолом, чтобы не оценить того обстоятельства, что его намеки в прологе, особенно же похвалы, расточаемые в нем по адресу дофина, сына Льва Франции, дойдут до святейшего слуха. Но отнюдь не корысть преобладает в благородной натуре поэтов. Я полагаю, что если сущность поэта может быть обозначена числом десять, то какой-нибудь химик, анализируя и фармакополизируя ее, как выражается Раблэ, нашел бы в ней одну десятую корыстолюбия на девять десятых самолюбия. В ту минуту, когда двери распахнулись, пропуская кардинала, эти девять десятых самолюбия Гренгуара, распухнув и вздувшись под действием народного восхищения, достигли таких удивительных размеров, что совершенно придушили собой ту неприметную молекулу корыстолюбия, которую мы только что обнаружили в натуре поэтов. Впрочем, молекула эта весьма драгоценна, так как она представляет собой тот балласт реализма и человечности, без которого поэты не могли бы коснуться земли. Гренгуар наслаждался, ощущая, наблюдая и, так сказать, осязая это, по правде говоря, далеко не блестящее сборище, которое, оцепенев от изумления, слушало, задыхаясь, нескончаемые тирады, непрерывно льющиеся из каждой части его эпиталамы. Я утверждаю, что Гренгуар разделял всеобщее восхищение. В противоположность Лафонтену, который на представлении своей комедии "Флорентинец" спросил: "Что за невежда сочинил эти бредни?", Гренгуар охотно осведомился бы у соседа: "Кем написан этот шедевр?" И потому легко представить себе то впечатление, какое на него должно было произвести внезапное и несвоевременное появление кардинала.
Опасения его оправдались полностью. Прибытие его высокопреосвященства взбудоражило аудиторию. Все головы повернулись к возвышению.
Поднялся шум.
- Кардинал! Кардинал!-повторяли тысячи уст. Злополучный пролог был прерван вторично.
Кардинал помедлил минуту у ступенек, ведущих на возвышение. В то время как он окидывал довольно равнодушным взором толпу, шум возрастал. Каждому хотелось разглядеть кардинала. Каждый силился поднять голову выше плеча соседа.
Воистину это было высокопоставленное лицо, созерцание которого стоило любых прочих зрелищ. Карл, кардинал Бур-бонский, архиепископ и граф Лионский, примас Галльский был одновременно связан родственными узами с Людовиком XI через своего брата Пьера сеньора Боже, женатого на старшей дочери короля, и с Карлом Смелым через свою мать Агнесу Бургундскую. Отличительными чертами характера примаса Галльского были гибкость царедворца и раболепие перед властью. Можно представить себе те многочисленные затруднения, которые ему доставляло это двойное родство, и все те подводные камни светской жизни, между которыми его умственный челн вынужден был лавировать, дабы не разбиться, налетев на Людовика или на Карла - эту Сциллу и Харибду, уже поглотившие герцога Немурского и коннетабля Сен-Поль. Милостью неба кардинал сумел благополучно разделаться с этим путешествием и беспрепятственно достигнуть Рима. Но хотя он и находился в гавани или, точнее говоря, именно потому, что он находился в гавани, он не мог спокойно вспоминать о превратностях своей долгой, исполненной тревог и трудов политической карьеры. Поэтому-то он часто и повторял, что 1476 год был для него "черным и белым", подразумевая под этим, что в один и тот же год он лишился матери, герцогини Бурбонской, и своего двоюродного брата, герцога Бургундского, и что одна утрата смягчила для него горечь Другой.
Впрочем, он был человек добродушный, вел веселую жизнь, охотно попивал королевское вино Шальо, благосклонно относился к Ришарде ла Гармуаз и к Томасе ла Сальярд, охотнее подавал милостыню хорошеньким девушкам, нежели старухам, и за все это был любим простонародьем Парижа. .Обычно он появлялся в сопровождении целого штата знатных епископов и аббатов, любезных, веселых, всегда согласных покутить; и не раз почтенные прихожанки Сен-Жермен д'Оксер, проходя вечером мимо ярко освещенных окон Бурбонского дворца, возмущались, слыша, как те же самые голоса, которые только что служили вечерню, теперь под звон бокалов тянули "Bibamus papaliter"*, вакхическую песню папы Бенедикта XII, прибавившего третью корону к тиаре.
* будем пить, как папа (лат.)
По всей вероятности, благодаря именно этой вполне им заслуженной популярности, кардинал при своем появлении избежал враждебного приема со стороны шумной толпы, столь бурно настроенной всего лишь несколько минут назад и весьма мало расположенной отдавать дань уважения кардиналу в тот самый день, когда ей предстояло выбирать папу. Но парижане - народ не злопамятный: настояв на том, чтобы начать представление, добрые горожане считали, что этим они как бы восторжествовали над кардиналом, и это их вполне удовлетворяло. Вдобавок ко всему кардинал Бурбонский был красавец-мужчина, в великолепной пурпурной мантии, которую он умел носить с большим изяществом, а это значило, что все женщины, иначе говоря, добрая половина зала, были на его стороне. Было бы несправедливо и бестактно ошикать кардинала только за то, что он опоздал и этим задержал начало спектакля. Ведь он так хорош собой и ему так к лицу его пурпурное облачение!
Кардинал вошел, улыбнулся присутствующим той традиционной улыбкой, которою сильные мира сего приветствуют толпу, и медленно направился к своему обитому алым бархатом креслу, размышляя, повидимому, о чем-то совершенно постороннем. Сопровождающий его кортеж епископов и аббатов, или, как сказали бы мы теперь, его генеральный штаб, вторгся за ним на возвышение, усилив еще больше шум и любопытство толпы. Всякий хотел указать, назвать, дать понять, что знает хоть одного из них кто - Алодэ, епископа Марсельского, если ему не изменяет память; кто - настоятеля аббатства Сен-Дени; кто-Роберта де Леспинаса, аббата Сен-Жермен-де-Пре, этого распутного брата фаворитки Людовика XI. При этом возникало много путаницы и шумных споров. Что же касается школяров, то они сквернословили. Это был их день, их праздник шутов, их сатурналии, ежегодная оргия корпораций писцов и школяров. Не было той непристойности, которая не считалась бы сегодня законной и священной. А к тому же в толпе находились такие шалые бабенки, как Симонна Четыре-Фунта, Агнеса Треска, Розина Козлоногая. Как же не посквернословить в свое удовольствие и не побогохульствовать в такой день, как сегодня, и в такой честной компании, как духовные лица и уличные девки? И они не зевали; среди всеобщего гама звучал ужасающий концерт ругательств, непристойностей, исполняемый разнузданными языками школяров и писцов, - языками, которые в течение всего года сдерживались страхом перед раскаленным железом святого Людовика. Бедный святой Людовик! Как глумились над ним в его собственном Дворце правосудия. Из вновь появившихся на возвышении духовных особ каждый школяр избрал себе жертву - черную, серую, белую или лиловую рясу. Что до Жеана Фролло де Молендино, то он, будучи братом архидьякона, наметил себе мишень - красную мантию - и дерзко напал на нее. Устремив на кардинала наглый взор, он распевал во все горло:
Сарра repleta rnеrо!*
* Ряса, пропитанная вином (лат.).
...
