- Если вы спрашиваете меня о моем возрасте,-сказал Квазимодо, - то кажется, что в день святого Мартина мне исполнится двадцать лет.
Фантастика, очень интересна нынешней молодежи. Молодые люди не хотят воспринимать мир, таким, какой он есть, они погружаются в свой, придуманный и сказочный мир чудес, перевоплощений и борьбы добра со злом. Фантастическая
книга Эрагон переведена на многие языки и её популярность растет день ото дня.
Это было уже слишком, прево вышел из себя.
- А! Ты измываешься и над прево! Господа сержанты-жезлоносцы, отведите этого мошенника к позорному столбу на Гревской площади, отстегайте его и покружите-ка его в продолжение часа на колесе. Клянусь господом богом, он мне дорого заплатит за свою дерзость! Я требую, чтобы о настоящем приговоре были оповещены с помощью четырех глашатаев все семь округов парижского виконтства.
Протоколист тотчас же принялся составлять судебный приговор.
- Клянусь господним брюхом! Вот так правильно рассудил! - крикнул из своего угла школяр Жеан Фролло Мельник.
Прево обернулся и вновь устремил на Квазимодо свой сверкающий взгляд.
- Мне послышалось, что этот пройдоха помянул господне брюхо? Протоколист, добавьте к приговору еще штраф в двенадцать парижских денье за богохульство, и пускай половина этого штрафа будет отдана на сооружение церкви святого Евстафия. Перед этим святым я испытываю особое благоговение.
В несколько минут приговор был готов- Содержание его было несложно и кратко. Старое обычное право, лежавшее в основе судопроизводства прево и парижского виконтства, не было еще в те времена усовершенствовано председателем суда Тибо Балье и Роже Барном, королевским прокурором. Высокоствольный лес крючкотворства и формальностей, насажденный в начале XVI века этими двумя законниками, еще не загромождал его Все в этом праве было ясно, недвусмысленно и быстро выполнимо Тогда шли прямо к цели и сейчас же, в конце каждой тропинки, лишенной поворотов и зарослей кустарника, видели колесование, позорный столб или виселицу. По крайней мере, каждый знал, что его ждет впереди.
Протоколист подал приговор господину прево, и тот, приложив к нему свою печать, вышел, продолжая свой обход по залам судебных заседаний, в таком расположении духа, при котором следовало ожидать, что все тюрьмы Парижа окажутся в этот день переполненными. Жеан Фролло и Робен Пуспен смеялись втихомолку. Квазимодо на все происходящее глядел равнодушно и удивленно.
В то время как мэтр Флориан Барбедьенн перечитывал приговор суда, чтобы скрепить его еще и своей подписью, протоколист, почувствовав сострадание к осужденному и в надежде добиться некоторого смягчения наказания, наклонился к самому уху аудитора и, указывая на Квазимодо, проговорил:
- Этот человек глух.
Он полагал, что общность физического недостатка расположит мэтра Флориана в пользу осужденного Но, во-первых, как мы уже заметили, мэтр Флориан не желал, чтобы замечали его глухоту, а кроме того, он был настолько туг на ухо, что не услышал ни звука из того, что сказал ему протоколист;
однако он хотел показать, что слышит, и ответил:
- Ах, вот как? Это меняет дело; этого я не знал. В таком случае, прибавьте ему еще один час наказания у позорного столба
И он подписал исправленный таким образом приговор.
- Так ему и надо, - проговорил Робен Пуспен, который имел зуб против Квазимодо, - это научит его поучтивее обходиться с людьми.
II. Крысиная нора
Да позволит нам читатель вновь привести его на Гревскую площадь, которую мы покинули накануне, с тем чтобы вместе с Гренгуаром последовать за Эсмеральдой.
Было десять часов утра Все кругом напоминало еще о вчерашнем празднике. Мостовая была усеяна осколками, лентами, тряпками, перьями от султанов, каплями воска от факелов, объедками от народного пиршества. Там и сям довольно многочисленные группы праздношатающихся горожан, вороша ногами потухшие головни праздничных костров, стояли перед "Домом с колоннами", с восторгом вспоминая украшавшие его вчера великолепные драпировки и ныне взирая лишь на гвозди, - последнее оставшееся им развлечение. Среди толпы катили свои бочонки продавцы сидра и браги, и деловито сновали взад и вперед прохожие. Стоя в дверях лавок, болтали и перекликались торговцы. У всех на устах было вчерашнее празднество, папа шутов, фламандское посольство, Коппеноль; все наперебой сплетничали и смеялись.
А между тем четыре конных сержанта, ставшие с четырех сторон позорного столба, уже успели привлечь к себе внимание довольно значительного количества простолюдинов, которые толпились на площади и скучали в надежде увидеть хоть какое-нибудь публичное наказание.
Теперь, если читатель, насмотревшись на эту оживленную и шумную толпу, занимавшую всю площадь, взглянет на древнее, полуготическое, полуроманское здание Роландовой башни, образующее на западной стороне площади угол с набережной, то в конце его фасада он заметит толстый, богато раскрашенный общественный требник, защищенный от дождя небочьшим навесом, а от воров-решеткой, не препятствующей, однако, его перелистывать. Рядом с этим требником находится выходящее на площадь узкое слуховое стрельчатое окно, перегороженное двумя положенными крест-накрест железными полосами, - это единственное отверстие, сквозь которое проникает немного света и воздуха в тесную, лишенную дверей келью, устроенную в толще стены старого здания на уровне мостовой. Мрачная тишина, здесь царящая, кажется особенно глубокой еще и потому, что здесь же рядом кипит и грохочет одна из самых людных и шумных площадей Парижа.
Келья эта получила известность около трехсот лет назад, с тех пор как госпожа Роланд, владелица Роландовой башни, в знак скорби по отце, погибшем в крестовых походах, приказала выдолбить ее в стене собственного дома и навеки заключила себя в эту темницу, не оставив себе ничего, кроме этой конуры с замурованной дверью, с всегда раскрытым, летом и зимой, маленьким оконцем. Все свое богатство она отдала нищим и богу. Двадцать лет неутешная девица ждала смерти в этой преждевременной могиле, молясь денно и нощно о спасении души своего отца, почивая на куче золы, не имея даже камня под головою, облаченная в черное вретище. Она питалась хлебом и водой, которые сердобольные прохожие оставляли на выступе ее окна. Она вкушала от того милосердия, которое ранее оказывала сама. В смертный свой час, прежде чем перейти в вечную могилу, она завещала свою временную усыпальницу тем скорбящим женщинам, матерям, вдовам или дочерям, которые пожелают в великой скорби своей или в великом своем раскаянии схоронить себя заживо в этой келье, чтобы молиться за себя или за других.
Парижская беднота устроила ей пышные похороны, богатые слезами и благословениями; но, к величайшему огорчению всех ее приверженцев, богобоязненная девица не была сопричислена к лику святых, за неимением необходимого покровительства. Менее благочестивые надеялись, что это дело пройдет в раю глаже, чем в Риме, и просто молились за покойницу, которой папа не воздал должного. Большинство же верующих удовлетворялось тем, что свято чтили память госпожи Роланд и, как реликвии, берегли кусочки ее лохмотьев.
Город, в свою очередь, в память знатной девицы, прикрепил рядом с оконцем ее кельи общественный требник, дабы прохожие могли останавливаться около него и помолиться, дабы молитва наводила их на мысль о милосердии и дабы бедные затворницы, наследницы госпожи Роланд, не погибали от голода, позабытые всеми.
В городах средневековья подобного рода гробницы встречались нередко. Даже на самых людных улицах, на самом оглушительном и пестром рынке, в самой его середине, чуть ли не под копытами лошадей и колесами повозок, можно было наткнуться на нечто вроде погреба, колодца или же на замурованную, с решеткой, конуру, в глубине которой днем и ночью возносило молитвы человеческое существо, добровольно обрекшее себя либо на вечное стенание, либо на тяжкое покаяние. Людям того времени были несвойственны все те размышления, которые вызвало бы в нас ныне это странное зрелище.
Эта жуткая келья, представлявшая собой как бы промежуточное звено между домом и могилой, между кладбищем и городом, это живое существо, отрешенное от человеческого общества и считающееся мертвецом; этот светильник, снедающий во мраке свою последнюю каплю масла; этот теплящийся в могиле огонек жизни; это дыхание, этот голос, это извечное моление из глубины каменного мешка; этот лик, навек обращенный к иному миру; это око, уже осиянное иным солнцем;
это ухо, приникшее к могильной стене; эта душа - узница тела;
это тело - узник этой темницы; и под этой двойной, телесной и гранитной оболочкой - приглушенный ропот страждущей души, - ничто из всего этого не постигалось толпой. Нерассуждающее и грубое благочестие той эпохи проще относилось к религиозному подвигу. Люди воспринимали факт в целом, уважали, чтили, временами даже преклонялись перед подвигом самоотречения, но не вдумывались глубоко в страдания, сопряженные с ним, и не слишком им сочувствовали. Время от времени они приносили кое-какую пищу несчастному мученику, заглядывали к нему в окошечко, чтобы удостовериться, что он еще жив, не ведая его имени и едва ли зная, как давно началось его умирание. А соседи, вопрошаемые приезжим об этом живом, сгнивающем в погребе скелете, просто отвечали: "Это затворник", если то был мужчина, или:
"Это затворница", если то была женщина.
В те времена на все явления жизни смотрели подобным же образом: без метафизики, трезво, без увеличительного стекла, невооруженным глазом. Микроскоп в ту пору еще не был изобретен ни для явлений мира физического, ни для явлений мира духовного. К тому же случаи подобного добровольного заточения в самом сердце города не вызывали, как мы только что упоминали, изумления и встречались довольно часто. В Париже имелось немалое количество таких келий для молитвы и покаяния, и почти все они были заняты. Впрочем, и само духовенство радело о том, чтобы они не пустовали, что служило бы признаком оскудения веры. Если не имелось кающегося, в них заточали прокаженного. Кроме этой келейки на Гревской площади, существовала еще одна в Монфоконе, другая - на кладбище Невинных душ, еще одна - уж не помню где, кажется, в стене жилища Клишон; и сверх того, - множество рассеянных в разных местах города других убежищ, след которых можно отыскать лишь в преданиях, так как самых убежищ уж более не существует.
Университетский кварта ч тоже имел подобные кельи. На горе свято? Женевьевы какой-то средневековый Иов в течение тридцати лет читал нараспев семь покаянных псалмов, сидя на гноище, в глубине водоема. Окончив последний псалом, он снова принимался за первый. По ночам он пел громче, чем днем, - magna voce per umbras*. И поныне еще любителю древностей, сворачивающему на улицу Говорящего колодца, мерещится этот голос.
* Громким голосом во мраке (лат.).
Что же касается кельи Роландовой башни, то мы должны заметить, что у нее не было недостатка в затворницах. После смерти госпожи Роланд она редко пустовала больше года или двух. Немалое число женщин до самой своей смерти оплакивали в ней - кто родителей, кто любовников, кто прегрешиния. Злоязычные парижане, любящие совать свой нос во все, даже в то, что менее всего их касается, утверждают, что вдов там видели мало.
Согласно обычаям той эпохи, латинская надпись, начертанная на стене, указывала грамотному прохожему на благочестивое назначение этой кельи. Вплоть до середины XVI века сохранилось обыкновение разъяснять смысл здания кратким изречением, начертанным над входной дверью. Так, например, во Франции над тюремной калиткой в феодальном замке Турвилль мы читаем слова: "Sileto et spera"*; в Ирландии, под гербом, увенчивающим главные ворота замка Фортескью:
"Forte scutum, salus ducum"*; в Англии, над главным входом гостеприимного загородного дома графов Коуперов: "Tuum est*". Так поступали в те времена потому, что каждое здание выражало собою какую-то мысль.
* Молчи и надейся (лат.).
* Крепкий щит - спасение вождей (лат.)
* Твое есть (лат)
Так как в замурованной келье Роландовой башни дверей не было, то над ее окном вырезали крупными романскими буквами два слова:
TU, ORA!*
Народ, здравый смысл которого не видит нужды разбираться во всяких тонкостях, прозвал эту черную, мрачную и сырую дыру "Trou aux Rats"*. Название менее возвышенное, но зато более образное.
* Ты, молись! (лат )
* французское "Trou aux Rats" созвучно с латинским "Тu, оrа" и означает "Крысиная нора".
III. Рассказ о маисовой лепешке
В те времена, когда происходили описываемые события, келья Роландовой башни была занята Ежели читателю угодно знать, кем именно, то ему достаточно будет только прислушаться к болтовне трех почтенных кумушек, которые в ту минуту, когда мы остановили внимание читателя на Крысиной норе, направлялись в ее сторону, поднимаясь вдоль набережной от Шатлэ к Гревской площади
Две из этих женщин были одеты так, как пристало одеваться почтенным парижским горожанкам. Их тонкие белые шейные косынки, их юбки из голубого сукна в синюю и красную полоску, их белые нитяные, туго натянутые чулки с вышитыми цветной ниткой стрелками, квадратные башмаки из желтой кожи с черными подошвами и в особенности их головные уборы - род расшитого мишурного рога, увешанного лентами и кружевами, наподобие тех, которые еще и ныне носят крестьянки Шампани, соревнуясь в этом с гренадерами русской императорской лейб-гвардии, - свидетельствовали о том, что они принадлежали к классу тех зажиточных купчих, которые представляют нечто среднее между теми, кого лакеи называют просто "женщиной", и теми, кого они называют "дамой" На них не бы по ни колец, ни золотых крестиков, но легко было понять, что это не от бедности, а просто из боязни штрафа Их спутница была одета приблизительно так же, как и они, но в ее одежде и во всех ее повадках было нечто такое, что изобличало в ней жену провинциального нотариуса Уже по одному тому, как высоко она носила кушак, видно было, что она лишь недавно приехала в Париж. Прибавьте к этому шейную косынку в складках, банты из лент на башмаках, полосы юбки, идущие в ширину, а не вдоль, и тысячу других погрешностей против хорошего вкуса.
Первые две женщины шли той особой поступью, которая свойственна парижанкам, показывающим Париж провинциалке. Провинциалка держала за руку толстого мальчугана, который в свою очередь держал в руке толстую лепешку. К нашему прискорбию, мы вынуждены присовокупить, что стужа заставляла его пользоваться языком вместо носового платка.
Ребенка приходилось тащить за собой, non passibus aequis *, как говорит Вергилий, и он на каждом шагу спотыкался, вызывая окрики матери. Правда и то, что он чаще смотрел на лепешку, чем себе под ноги. Несомненно, что лишь уважительные причины мешали ему укусить ее (лепешку), и он довольствовался тем, что нежно взирал на нее. Но матери следовало бы взять на собственное попечение лепешку, - жестоко было подвергать толстощекого карапуза танталовым мукам.
* Неровными шагами (лат.),
Все три "дамуазель" (ибо "дамами" в то время называли лишь женщин знатного происхождения) болтали наперебой.
- Поторопимся, дамуазель Майетта, - говорила, обращаясь к провинциалке, самая младшая и самая толстая из них. - Я очень боюсь, как бы нам не опоздать; в Шатлэ нам сказали, что его тотчас же поведут к позорному столбу.
- А, ба! Что вы там болтаете, дамуазель Ударда Мюнье? - возражала другая парижанка. - Ведь он же целых два часа будет привязан к позорному столбу. Времени у нас достаточно. Вы когда-нибудь видели такого рода наказания, дорогая Майетта?
- Да, - ответила провинциалка, - в Реймсе.
- А, ба! Воображаю, что такое ваш реймский позорный столб! Какая-нибудь жалкая клетка, в которой крутят одних лишь мужиков. Подумаешь, какая невидаль!
- Одних мужиков! -- воскликнула Майетта. - Это на Суконном-то рынке! В Реймсе! Там можно видеть весьма замечательных преступников, даже таких, которые убивали мать или отца! Мужиков! Да за кого вы нас принимаете, Жервеза?
Очевидно, провинциалка готова была яростно вступиться за честь реймского позорного столба. К счастью, благоразумная дамуазель Ударда Мюнье успела вовремя направить разговор по иному руслу.
- А кстати, дамуазель Майетта, что вы скажете о наших фламандских послах? Видели вы когда-нибудь подобное великолепие в Реймсе?
- Сознаюсь, - ответила Майетта, - что таких фламандцев можно увидать только в Париже.
- А заметили вы среди чинов посольства того рослого посла, который назвал себя чулочником?
- Да, - ответила Майетта, - это настоящий Сатурн.
- А того толстяка, у которого физиономия похожа на голое брюхо? - продолжала Жервеза. - И того низенького, О маленькими глазками, окаймленными красными веками, без ресниц, изрезанными, точно чертополох.
- Самое красивое - это их лошади, убранные по фламандской моде, - сказала Ударда.
- О, моя милая, - перебила ее провинциалка Майетта, чувствуя на этот раз свое превосходство, - что бы вы сказали, если бы вам довелось увидеть в шестьдесят первом году, восемнадцать лет тому назад, в Реймсе, во время коронации, коней принцев и королевской свиты? Попоны и чеп-раки всех сортов: один из дамасского сукна, из тонкой золотой парчи, подбитой соболями; другие - бархатные, подбитые горностаем; иные - все в драгоценных украшениях, увешанные тяжелыми золотыми и серебряными кистями. А каких денег все это стоило! А красавцы-пажи, которые сидели верхом!
- Все это может быть, - сухо заметила дамуазель Ударда, - но все же у фламандцев прекрасные лошади, и в их честь господин купеческий старшина дал блестящий ужин в городской ратуше. Говорят, что за столом подавали засахаренные сласти, коричное вино, конфеты и прочие деликатесы.
- Что вы там болтаете, соседка! - воскликнула Жервеза. - Фламандцы ужинали вчера у господина кардинала, в Малом Бурбонском дворце.
- Нет, в городской ратуше!
- Нет же, в Малом Бурбонском дворце!
- Нет, в городской ратуше,-злобно возразила Ударда.- Доктор Скурабль обратился к ним с речью на латинском языке, которою они остались очень довольны. Мне сказал об этом мой муж, а он присяжный библиотекарь.
- Нет, в Малом Бурбонском дворце, - упорствовала Жервеза. - Эконом господина кардинала выставил им двенадцать двойных кварт белого, розового и красного вина, на-стоенного на корице, двадцать четыре ларчика двойных золоченых лионских марципанов, столько же свечей весом в два фунта каждая и полдюжины двухведерных бочонков белого и розового боннского вина. Это-то уж, надеюсь, бесспорно? Мне все это известно от моего мужа, состоящего пятидесятником в городском совете общинных старост: он не далее как нынче утром сравнивал фламандских послов с послами отца Жеана и императора Трапезундского, которые приезжали из Месопотамии в Париж еще при покойном короле и носили в ушах кольца.
- А все-таки они ужинали в городской ратуше, - ничуть не смущаясь пространными доводами Жервезы, возразила Ударда. - Там подавали такое количество жаркого и сластен, какого никогда еще не видели!
- А я вам говорю, что они ужинали в Малом Бурбон-еком дворце, но прислуживал им ле Сек, сержант городского управления, и вот это-то вас и сбивает с толку.
- В городской ратуше, говорю я вам!
- В Малом Бурбонском, милочка! Я даже знаю, что слово "Надежда", над главным входом, было иллюминовано цветными фонариками.
- В городской ратуше! В городской ратуше! И Гюссон ле Вуар играл там на флейте.
- А я вам говорю, что нет!
- А я вам говорю, что да!
- А я говорю, что нет!
Добродушная толстая Ударда не думала уступать. Их головным уборам уже грозила опасность, но в эту минуту Майет-та воскликнула:
- Глядите, сколько народу столпилось там, в конце моста! Они на что-то смотрят.
- Действительно, - сказала Жервеза, - я слышу бубен. Мне кажется, что это малютка Эсмеральда выделывает свои штучки с козой. Поторопитесь, Майетта, прибавьте шагу и тащите за собой вашего мальчугана. Вы приехали сюда, чтобы поглядеть на диковинки Парижа. Вчера мы видели фламандцев, нынче нужно поглядеть на цыганку.
- На цыганку! - воскликнула Майетта, круто поворачивая назад и крепко сжимая ручонку сына. - Боже меня избави! Она украдет у меня ребенка! Бежим, Эсташ!
И она бросилась бежать по набережной к Гревской пло-шади и бежала до тех пор, пока мост не остался далеко позади. Ребенок, которого она волокла за собой, упал на колени, и она, запыхавшись, остановилась. Ударда и Жервеза нагнали ее.
- Цыганка украдет вашего ребенка? - спросила Жервеза. - Что за нелепая выдумка!
Майетта задумчиво покачала головой.
- Странно, - сказала Ударда, - ведь и вретишница того же мнения о цыганках.
- Кто это "вретишница"? - спросила Майетта.
- Это сестра Гудула, - ответила Ударда.
- Кто это сестра Гудула?
- Вот и видно, что вы приезжая из Реймса, если этого не знаете, - ответила Ударда. - Да ведь это затворница Крысиной норы.
- Как, - спросила Майетта, - та самая несчастная женщина, которой мы несем лепешку?
Ударда утвердительно кивнула головой.
- Она самая. Вы сейчас увидите ее у оконца, которое выходит на Гревскую площадь Она думает то же самое, что и вы, об этих египетских бродягах, которые бьют в бубен и гадают. Никто не знает, откуда у нее взялась эта ненависть к египтянам и цыганам. Ну, а вы, Майетта, почему их так боитесь?
- О! - ответила Майетта, обняв белокурую головку своего ребенка - Я не хочу, чтобы со мной случилось то, что с Пакеттой Шантфлери
- Ах, вот история, которую вы должны нам рассказать, милая Майетта, - сказала Жервеза, беря ее за руку.
- Охотно, - ответила Майетта - Вот и видно, что вы парижанка, если не знаете этой истории! Так вот... Но что же мы остановились? Об этом можно рассказать и на ходу... Так вот, Пакетта Шантфлери была красивой восемнадцатилетней девушкой как раз в то время, когда и мне было столько же, то есть восемнадцать лет тому назад, и если из нее не вышло, подобно мне, здоровой, полной, свежей тридцатишестилетней женщины, имеющей мужа и ребенка, то это уж ее собственная вина Впрочем, уже с четырнадцати лет ей было поздно думать о замужестве. Она, знаете ли, была дочерью Гиберто, реймского менестреля на речных судах, того самого, который увеселял короля Карла Седьмого во время коронации, когда тот катался по нашей реке Велю от Сильери до Мизона. Сама госпожа Орлеанская дева была вместе с ним. Старик-отец умер, когда Пакетта была еще крошечным ребенком; у нее осталась мать, сестра господина Прадона, мастера медных и жестяных изделий в Париже, на улице Парен-Гар-лен, умершего в прошлом году. Как видите, Пакетта была из хорошей семьи. Мать ее была на беду простовата и ничему иному не обучила Пакетту, как только вышивать золотом и бисером разные безделушки Девочка росла в бедности Обе они жили в Реймсе, у самой реки, на улице Фоль-Пен*. Запомните это. Мне сдается, что от этого то и пошли все ее несчастья. В шестьдесят первом году, в год венчания на царство короля нашего Людовика Одиннадцатого, да хранит его господь, Пакетта была такой веселой и хорошенькой, что ее иначе и не называли, как "Шантфлери"*. Бедная девушка! У нее были прелестные зубы, и она любила показывать их, когда улыбалась. Впрочем, известно, что девушка, которая любит смеяться, - на пути к слезам. Прелестные зубы губят прелестные глаза. Так вот какова была Шантфлери. Жилось им с матерью нелегко. Со дня смерти музыканта они очень опустились, золотошвейным ремеслом зарабатывали не более десяти денье в неделю, что составляет неполных два лиара с орлом. Прошло то время, когда ее отец Гиберто в течение одной лишь коронации зарабатывал своими песнями по двенадцати парижских солей. Однажды зимой, - то было в том же шестьдесят первом году, - они остались совсем без дров и без хвороста. Сильная стужа так восхитительно румянила щечки Шантфлери, что мужчины то и дело стали окликать ее: одни - Пакетта! другие - Пакеретта! Вот это ее и погубило!-Эсташ, ты опять грызешь лепешку?!-Однажды в воскресенье она явилась в церковь с золотым крестиком на шее. Тут мы поняли, что она погибла. В четырнадцать-то лет! Подумайте! Это началось с молодого виконта де Кормонтрей, владельца поместья в трех четвертях лье от Реймса; затем мессир Анри де Трианкур, королевский форейтор; затем, что уже попроще, сержант Шиар де Больон; затем, опускаясь все ниже, она перешла к Гери Обержону, королевскому стольнику, еще ниже - к Масэ де Фрепюс, брадобрею дофина; затем к Тевенен ле Муэну, королевскому повару, затем, переходя все к более пожилым и менее знатным, она докатилась, наконец, до Гильома Расина, менестреля-рылейщика, и до Тьери де Мер, фонарщика. Потом бедняжка Шантфлери просто пошла по рукам. От всего ее достатка у нее не осталось ни гроша. Что и говорить! Во время коронационных торжеств, все в том же шестьдесят первом году, она уже грела постель смотрителю публичных домов. И все это в один год! Майетта вздохнула и смахнула навернувшуюся слезу.
* Безумная скорбь (франц.).
* Песня в цвету (франц.).
- Ну, это обычная история, - сказала Жервеза, - но я не понимаю, при чем же тут цыгане и дети?
- Подождите, - ответила Майетта, - вы сейчас об этом услышите. - В этом месяце, в день святой Павлы, исполнится ровно шестнадцать лет с тех пор, как Пакетта родила девочку. Бедняжка! Она так обрадовалась! Она давно хотела иметь ребенка! Ее мать, добрая женщина, закрывавшая на все глаза, уже умерла. Пакетте больше некого было любить, да и ее никто не любил. За пять лет, со времени своего падения, бедняжка Шантфлери превратилась в жалкое существо! Она была одинока! На нее указывали пальцами; над ней глумились, ее била городская стража и высмеивали оборвыши-мальчишки! Кроме того, ей исполнилось уже двадцать лет, а двадцать лет ведь это уже старость для публичных женщин. Ее промысел приносил ей не более того, что она вырабатывала золотошвейным мастерством; с каждой новой морщинкой убавлялся экю из ее заработка. Вновь суровой становилась для нее зима, случайными - поленья в очаге и тесто в квашне. Работать она больше не могла. Сделавшись распутницей, она обленилась, а от лености стала еще распутнее. Господин кюре церкви Сен-Реми говорит, что такие женщины в старости сильнее других страдают от холода и голода.
- Так, - заметила Жервеза, - ну, а цыганки?
- Погоди минуту, Жервеза, - проговорила более терпеливая Ударда, - что же останется к концу, если все будет известно с самого начала? Продолжайте, пожалуйста, Майетта. Бедняжка Шантфлери! Майетта продолжала:
- Она была очень грустна, очень жалка, щечки ее поблекли от непрерывных слез. Но при всем своем позоре, безрассудстве и одиночестве она считала, что будет менее опозорена, отвержена, если в мире найдется существо, которое она могла бы полюбить, которое платило бы ей взаимностью. Ей хотелось иметь ребенка, так как только ребенок мог быть настолько беспорочным, чтобы полюбить ее. Она в этом убедилась после того, как попыталась любить вора, единственного мужчину, который мог бы ее пожелать; но вскоре поняла, что даже вор презирает ее. Чтобы наполнить сердце, гулящим женщинам нужен либо любовник, либо ребенок, - иначе они слишком несчастны. Не найдя верного любовника, Она стала страстно желать ребенка. Оставаясь богобоязненной, она неустанно молила об этом милосердного творца, И господь сжалился над нею и даровал ей дочь. Не буду говорить, как она была счастлива: это был ураган слез, ласк и поцелуев. Она выкормила грудью свое дитя, нашила ему пеленок из своего единственного одеяла и уже больше не чувствовала ни холода, ни голода. Она вновь похорошела. Стареющая девка преобразилась в юную мать. Мужчины вновь стали посещать Шантфлери, вновь нашлись покупатели на ее товар. Изо всей этой мерзости она извлекала деньги на пеле-йочки, детские чепчики, слюнявчики, кружевные распашонки и шелковые чепчики, даже и не помышляя о том, чтобы купить себе хотя бы одеяло. - Господин Эсташ, я вам уже говорила, чтобы вы не смели есть лепешку. - У маленькой Агнесы, - так нарекли девочку, ибо фамилию свою Шантфлери давно утратила, - у маленькой Агнесы было больше ленточек и всяких вышивок, чем у дочери владельца Дофинэ. В числе других вещей у нее была пара маленьких башмачков, таких красивых, каких не было даже у самого короля Людовика Одиннадцатого, когда он был маленьким. Мать сама сшила их и разукрасила, вложив в эту работу все свое искусство золотошвейки. Это были самые малюсенькие розовые башмачки, которые только существуют на свете. Величиною они были не длиннее моего большого пальца, а между тем они приходились малютке как раз по ноге. Надо было видеть, как ее обували. Ее ножки были такие маленькие, такие миленькие, такие розовые, - розовее, чем шелк на башмачках! Ах, когда у вас будут дети, Ударда, вы поймете, что нет ничего милее этих маленьких ножек и ручек...
- Я-то непрочь, - вздохнув, ответила Ударда, - но мне приходится ждать, когда этого пожелает господин Андри Мюнье.
- Впрочем, - продолжала Майетта, - у дочурки Пакетты были хороши не только ножки. Я видела ее, когда ей было всего четыре месяца; это был херувимчик! Глазки большие, больше, чем ее ротик, волосики шелковистые, черные и уже вились. К шестнадцати годам она обещала стать красавицей-брюнеткой, Мать с каждым днем любила ее все больше и больше. Она ласкала ее, щекотала, купала, наряжала и осыпала поцелуями. Она просто с ума по ней сходила, она благодарила за нее бога. Розовые ножки ребенка были предметом ее бесконечного восхищения, иступленного восторга. Она не отрывала от них губ и не переставала удивляться их размерам. Она их обувала и разувала, восхищалась ими, поражалась, целыми днями разглядывала их на свет, умилялась, видя, как они пытаются переступать по кровати, и охотно провела бы всю свою жизнь на коленях перед ними, словно то были ножки младенца Иисуса.
...
