в средние века его считали демоном; на самом же деле он был душой Собора.
Для всех, кто знает о существовании Квазимодо, Собор богоматери кажется теперь пустынным, бездыханным, мертвым. Что-то отлетело от него. Исполинское тело храма опустело, сохранился лишь остов. Дух покинул его, осталась лишь оболочка Так в черепе еще зияют глазные впадины, но взгляд угас навеки.
Высококачественные
фрезерные станки созданы для работы с плоскими и пространственными изделиями различных форм. Чтобы изготовить фрезерный станок необходимо много сил, времени и средств. Поэтому их изготавливают специализированные компании. Чаще всего это крупные предприятия, работающие на рынке не один год.
IV. Собака и ее господин
И все же было на свете человеческое существо, на которое Квазимодо не простирал свою ненависть, которое он выделял и любил так же, а бить может, даже сильней, чем Собор. Это был Клод Фролло.
Оно и понятно Клод Фролло подобрал его, усыновил, вскормил, воспитал Квазимодо, будучи еще крошкой, привык находить у ног Клода Фролло убежище, когда его преследовали собаки и дети. Клод Фролло научил его говорить, читать и писать. Клод Фролло сделал его звонарем, а обручить Квазимодо с большим колоколом-это значило отдать Ромео Джульетту.
Признательность Квазимодо была глубока, преданна и безгранична, и хотя лицо его приемного отца часто бывало сумрачно и сурово, хотя обычно речь его была отрывиста, суха и повелительна, но никогда сила признательности не ослабевала в Квазимодо. Архидьякон имел в его лице самого покорного раба, самого исполнительного слугу, самого бдительного пса Когда несчастный звонарь оглох, между ним и Клодом Фролло установился таинственный язык знаков, понятный лишь им одним. Архидьякон был единственным человеческим существом, с которым Квазимодо мог еще общаться. В этом мире он был связан лишь с Собором да с Клодом Фролло.
Ничто на свете не могло сравниться с властью архидьякона над звонарей и привязанностью звонаря к архидьякону. По одному знаку Клода, из одного желания доставить ему удовольствие, Квазимодо готов был ринуться вниз головой с высоких башен Собора. Казалось необыкновенным, что вся физическая сила Квазимодо, достигшая такого необычайного развития, была слепо подчинена другому человеку. В этом сказывались не столько сыновняя привязанность и преданность слуги господину, но также и непреодолимое влияние более сильного ума. Убогий, неуклюжий, неповоротливый разум преклонялся, взирая с мольбой на ум возвышенный и проникновенный, могучий и властный. Но над всем этим господствовало чувство признательности, доведенной до такого предела, что ее трудно с чем-либо сравнить. Среди людей примеры этой добродетели чрезвычайно редки, а потому скажем, что Квазимодо любил архидьякона так сильно, как ни собака, ни конь, ни слов никогда не любили своего господина.
V. Продолжение главы о Клоде Фролло
В 1482 году Квазимодо было около двадцати лет, Клоду Фролло - около тридцати шести. Первый возмужал, второй начал стареть.
Клод Фролло уже не был наивным школяром Торши, нежным покровителям беспомощного ребенка, юным и мечтательным философом, который много знал, но о многом еще не подозревал. Теперь - это строгий, суровый, угрюмый священник, блюститель душ, господин -архидьякон жозасский, второй викарий епископа, управляющий двумя благочиниями - Монлерийским и Шатофорским-и ста семьюдесятью четырьмя сельскими приходами. Это важная и мрачная особа, перед которой трепетали и маленькие певчие в-стихарях и курточках, и взрослые церковные певчие, и братия святого Августина, и причетники ранней обедни Собора богоматери, когда он, величавый, задумчивый, скрестив руки на груди и так низко склонив голову, что видно было лишь его высокое и обнаженное чело, медленно проходил под высоким стрельчатым сводом хоров.
Однако отец Клод Фролло не забросил ни науки, ни воспитания своего юного брата - двух главных занятий своей жизни. Но с течением времени какая-то горечь примешалась к этим двум столь сладостным занятиям. В конце концов - так утверждает Поль Диакр - и наилучшее сало горкнет. Маленький Жеан Фролло, прозванный Мельником в честь мельницы, на которой он был вскормлен, развился вовсе не в том направлении, которое наметил для него Клод. Старший брат рассчитывал, что Жеан будет набожным, покорным, любящим науку и достойным уважения учеником. А между тем, подобно тем деревцам, которые наперекор стараниям садовника упрямо тянутся в ту сторону, где воздух и солнце, - младший брат рос и развивался, давая чудесные пышные и мощные побеги лишь в сторону лени, невежества и распутства. Это был настоящий чертенок, крайне непокорный, что заставляло грозно хмурить брови отца Клода, но зато очень забавный и очень умный, что заставляло старшего брата улыбаться.
Клод доверил воспитание младшего брата тому же коллежу Торши, в котором сам в занятиях и размышлениях провел свои юные годы. И для него было большим огорчением, что имя Фролло, которое когда-то делало честь этому святилищу науки, теперь стало предметом соблазна. Иногда по поводу этого он делал Жеану очень строгие и очень пространные замечания, которые тот мужественно выслушивал.
Впрочем, юный повеса обладал добрым сердцем, как это обычно наблюдается во всех комедиях. Выслушав отповедь, он, как ни а чем не бывало, вновь принимался за свои похождения и дебоши. То он вступал в потасовку в честь их прибытия с "желторотыми" (так называли в Университете новичков), соблюдая эту драгоценную традицию, тщательно хранимую до наших дней; то он подстрекал банду школяров, и те, quasi classico excitati*, атаковали по всем правилам какой-нибудь кабачок, избивали кабатчика деревянными рапирами и с хохотом громили таверну, вышибая напоследок днища винных бочек. Вслед за этим к отцу Клоду являлся младший наставник коллежа Торши и с постной физиономией вручал ему составленный на великолепной латыни отчет со следующей горестной пометкой на полях: "Rixa; prima causa vinum optimum potatum"*. Поговаривали даже о том, что распущенность Жеана частенько доводила его и до улицы Глатиньи, что для шестнадцатилетнего юноши было совсем не по возрасту.
* Словно поднятые трубным звуком (лат.).
* Побоище; основная причина - отличное выпитое ими вино.
Вследствие этого огорченный Клод, отчаявшись в своих человеческих привязанностях, еще с большим увлечением отдался науке, этой сестре, которая по крайней мере не издевается над вами и за внимание к ней всегда вознаграждает вас монетой, хотя, правда, порой довольно стертой. Он становился все более глубоким ученым и вместе с тем - по закону последовательности - все более суровым священником и все более печальным человеком. В каждом из нас существует известное соотношение между нашим умственным развитием, нашими склонностями, нашим непрерывно меняющимся характером. Это соотношение нарушается лишь при крупных жизненных потрясениях.
Так как Клод Фролло уже в юности прошел почти весь круг гуманитарных и положительных, официальных, разрешаемых законами наук, то он вынужден был либо поставить себе предел там, ubi defuit orbis*, либо идти дальше, в поисках иных средств для утоления своей ненасытной жажды познания.
* Где замыкается круг (лат.).
Древний символ змеи, жалящей собственный хвост, более всего применим в науке. Повидимому, Клод Фролло убедился в этом на личном опыте. Многие серьезные люди утверждали, что, исчерпав все fas* человеческого познания, он осмелился проникнуть в nefas*. Говорили, что вкусив последовательно от всех плодов древа познания, он, то ли не насытившись, то ли пресытившись, кончил тем, что дерзнул вкусить от плода запретного. Читатели помнят, что он принимал участие в совещаниях теологов Сорбонны, в философских собраниях при Сент-Илер, в диспутах докторов канонического права при Сен-Мартен, в конгрегациях медиков при "Кропильнице богоматери", ad cupam Nostrae Dominae. Oн проглотил все дозволенные и одобренные кушанья, которые эти четыре громадные кухни, именуемые четырьмя факультетами, могли изготовить и предложить разуму, и пресытился ими, прежде чем успел утолить свой голод. Тогда он проник дальше, глубже, в самое подполье этой законченной материальной ограниченной науки. Быть может, он даже поставил свою душу на карту ради того, чтобы принять участие в той мистической трапезе алхимиков, астрологов и герметиков, где верхний конец стола в средние века занимали Аверроэс, Гильом Парижский и Николай Фламель, а другой конец его, затерявшийся на Востоке и освещенный семисвечником, достигал Соломона, Пифагора и Зороастра. Справедливо или нет, но так, по крайней мере, предполагали люди.
* Дозволенное (лат.).
* Недозволенное (лат.)
Несомненно только то, что архидьякон нередко посещал кладбище Невинных, где покоились его родители вместе с другими жертвами чумы 1466 года; но там он, повидимому, не столько преклонял колени перед крестом на их могиле, сколько перед странными изваяниями, отягощавшими возведенные рядом гробницы Николая Фламеля и Клода Пернеля.
Достоверно и то, что не раз видели, как он, проходя по Ломбардской улице, украдкой входил в маленький домик, стоявший на углу улицы Писателей и Мариво. Этот домик выстроил Николай Фламель,-там он и скончался около 1417 года. Дом этот с тех пор пустовал и начал уже разрушаться, до такой степени герметики и искатели философского камня всех стран исскоблили его стены, вырезая на них свои имена. Некоторые соседи, поглядывавшие в отдушину, утверждали, что видели, как однажды архидьякон Клод рыл, копал и пересыпал землю в двух подвалах, каменные подпоры которых были исчерчены бесчисленными стихами и иероглифами самого Николая Фламеля. Полагали, что Фламель зарыл здесь философский камень. И вот в течение двух столетий алхимики, начиная с Мажистри и кончая патером Пасиффаком, до тех пор ворошили там землю, пока дом, столь безжалостно перерытый и чуть не вывернутый наизнанку, не рассыпался, наконец, прахом под их ногами.
Верно также и то, что архидьякон воспылал особенной страстью к символическому порталу Собора богоматери, к этой странице чернокнижной премудрости, изложенной в каменных письменах и начертанной рукой епископа Гильома Парижского, который, несомненно, погубил свою душу, дерзнув приделать столь кощунственный заголовок к божественной поэме этого здания. Толковали также и о том, что архидьякон досконально исследовал исполинскую статую святого Христофора, это высокое загадочное изваяние, вздымавшееся в те времена у главного портала, которое народ в насмешку называл "Серым господином". Но во всякой случае, каждый мог видеть, как Клод Фролло, сидя на ограде паперти, без конца рассматривал скульптурные украшения главного портала, изучая то фигуры неразумных дев с опрокинутыми светильниками, то фигуры дев мудрых с поднятыми светильниками, то как бы рассчитывая угол, под которым ворон, изваянный над левым порталом, смотрит на какую-то таинственную точку в глубине Собора, где, несомненно, был запрятан философский камень, если уж его нет в подвале дома Николая Фламеля.
Странная судьба, заметим это мимоходом, выпала в те времена на долю Собора богоматери-судьба быть любимым, столь благоговейно, но совсем по-разному, двумя такими несхожими существами, как Клод и Квазимодо. Один из них - подобие получеловека, дикий, покорный лишь инстинкту, любил Собор за красоту, за стройность форм, за ту гармонию, которую источало это великолепное целое. Другой же, одаренный пылким, обогащенным знаниями воображением, любил в нем его внутреннее значение, скрытый в нем смысл, любил связанную с ним легенду, его символику, таящуюся за скульптурными украшениями фасада, подобно первичным письменам древнего пергамента, скрывающимся под более поздним текстом, - словом, любил ту загадку, какой извечно остается для человеческого разума Собор Парижской богоматери.
И, наконец, не подлежит сомнению и то, что архидьякон облюбовал в той башне Собора, которая обращена к Гревской площади, крошечную потайную келью, непосредственно примыкающую к колокольной клетке, куда никто, даже сам епископ, как гласила молва, не смел проникнуть без его дозволения. Эта келья, находившаяся почти на самом верху башни, среди вороньих гнезд, была когда-то устроена епископом Гуго Безансонским, который в свое время занимался там колдовством. Никто не знал, что таила в себе эта келья. Но нередко, по ночам, с противоположного берега Сены видели, как в небольшом слуховом окошечке с задней стороны башни то вспыхивал, то потухал через короткие и равномерные промежутки времени какой-то неровный, багровый, странный свет, словно от прерывистого дыхания кузнечного меха. Он скорее походил на отсвет очага, нежели светильника. Во мраке и на такой высоте этот огонь производил потрясающее впечатление, и кумушки говорили: "Опять архидьякон колдует. Там полыхает сама преисподняя".
Впрочем, во всем этом еще не было неопровержимых доказательств колдовства, но нет дыму без огня, тем более, что архидьякон вообще пользовался далеко не доброй славой. А между тем мы должны признать, что все науки Египта - некромантия, магия, не исключая даже самой невинной из них - белой магии, - не имели более заклятого врага, более беспощадного обличителя перед судьями консистории Собора богоматери, чем архидьякон Клод Фролло. Быть может, это было искренним отвращением, быть может, лишь уловкой вора, кричащего "держи вора!", но во всяком случае это не мешало ученым мужам капитула смотреть на архидьякона как на душу, дерзнувшую вступить в преддверие ада, затерянную в дебрях каббалистики и блуждающую во мраке оккультных наук. Народ тоже не заблуждался на этот счет: каждый мало-мальски проницательный человек считал Квазимодо дьяволом, а Клода Фролло - колдуном. Было совершенно ясно, что звонарь обязался служить архидьякону до известного срока, а затем, в виде платы за свою службу, он унесет его душу в ад. Вот почему архидьякон, невзирая на исключительную строгость своего поведения, пользовался дурной славой среди христиан, и не было святоши, настолько неискушенного, чтобы нос его не чуял здесь колдуна.
И если с течением времени в его познаниях, разверзались бездны, то такие же бездны вырыли годы в его сердце. Так, по меньшей мере, следовало предполагать, всматриваясь в это лицо, на котором душа мерцала, словно сквозь темное облако. Отчего полысел этот широкий лоб, отчего всегда склонялась долу голова его, а грудь вздымалась от непрерывных вздохов? Какая тайная мысль кривила горькой усмешкой его уста, в то время как нахмуренные брови сходились, словно два быка, готовые ринуться в бой? Почему поседели его поредевшие волосы? Что за тайное пламя вспыхивало порой в его взоре, уподобляя глаза его отверстиям, проделанным в стенке горна?
Все эти признаки бурного внутреннего смятения достигли особой силы к тому времени, когда стали развертываться описываемые нами события. Не раз случалось, что какой-нибудь ребенок-певчий, натолкнувшись на архидьякона с глазу на глаз в Соборе, в ужасе бежал прочь, так странен и ярок был его взор. Не раз на хорах, в часы богослужения, его сосед по скамье слышал, как он к пенью церковных гимнов ad omnem tonum* примешивал какие-то непонятные слова. Не раз местная прачка, стиравшая на капитул, замечала с содроганием на стихаре господина архидьякона жозасского следы вонзившихся в материю ногтей.
К этому времени он удвоил строгость своей жизни и был совершенно безупречен. Как по своему положению, так и по складу своего характера он всегда чуждался женщин, а теперь, казалось, он ненавидел их сильнее, чем когда-либо. Достаточно было ему услышать шуршание шелкового женского платья, и он тотчас же надвигал на глаза капюшон. В этом отношении он был настолько ревностным блюстителем установленных правил, что когда в декабре 1481 года дочь короля, госпожа Анна де Боже, пожелала посетить монастырь Собора богоматери, он серьезно воспротивился этому посещению, напомнив епископу устав Черной книги, помеченный кануном дня святого Варфоломея 1334 года. Устав этот воспрещал доступ в монастырь всякой женщине, "будь она стара или молода, госпожа или служанка". В ответ на это епископ вынужден был сослаться на постановление легата Одо, допускавшего исключение для некоторых высокопоставленных дам, aliquae magnates mulieres, quae sine scandalo evitari non possunt*. На это архидьякон возразил, что постановление легата, изданное в 1207 году, на сто двадцать семь лет предшествует Черной книге и, следовательно, должно считаться упраздненным. И он отказался предстать перед принцессою.
* Для некоторых именитых жен, посещения коих нельзя избежать, не вызывая соблазнительной огласки (лат.).
Между прочим, с некоторых пор стали замечать, что отвращение архидьякона к египтянкам и цыганкам усилилось. Он ходатайствовал перед епископом об особом указе, по которому цыганкам воспрещалось приходить плясать и бить в бубен на соборной площади; в то же время он рылся в истлевших архивах консистории, подбирая в них те процессы, где, по постановлению церковного суда, колдуны и колдуньи приговаривались к сожжению на костре или к виселице за наведение порчи на людей при помощи козлов, свиней или коз.
VI. Нелюбовь народа
Как мы уже указывали, архидьякон и звонарь были мало любимы как людьми почтенными, так и мелким людом, жившим вблизи Собора. Нередко случалось, что Клод и Квазимодо выходили одновременно из Собора. Их видели пробирающимися вместе, слуга вслед за своим господином, по прохладным, узким и сумрачным улицам квартала Собора богоматери. И всякий раз им вслед летели злые словечки, насмешливая песенка и оскорбительные замечания. Но иногда, что бывало редко, Клод Фролло шел, высоко подняв голову. И в этих случаях его открытое чело, строгий, почти царственный вид заставляли зубоскалов молчать.
Оба они в своем околотке напоминали тех двух поэтов, о которых говорит Ренье:
И всякий сброд преследует поэтов.
Так, щебеча, малиновки преследуют сову.
Иногда это был сорванец-мальчишка, рисковавший своими костями и шкурой ради неописуемого наслаждения вонзить булавку в горб Квазимодо. То какая-нибудь не в меру бойкая и дерзкая хорошенькая девица мимоходом умышленно задевала черную сутану прелата, напевая ему под нос язвительную песенку:
Niche, niche, le diable eat pris*!
* Ага, попался, пойман бес!
Или группа неопрятных старух, примостившихся на ступеньках паперти и неумолчно брюзжавших при виде проходивших мимо архидьякона и звонаря, с бранью посылала им вслед подбадривающее приветствие: "Гм! У этого душа точь-в-точь, как у другого тело". Или же это была ватага школьников и сорванцов, игравших в котел, которая вскакивала и встречала их улюлюканьем и каким-нибудь латинским восклицанием" вроде: Eia! Ela! Claudius cum claudo*.
* Эге, эге, Клод с хромым! -- игра слов, ибо латинское claudus значит "хромой".
Но чаще всего эти оскорбления не доходили ни до священника, ни до звонаря. Чтобы расслышать все эти любезности, Квазимодо был слишком глух, а Клод слишком погружен в свои размышления.
ВИКТОР ГЮГО
СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ
КНИГА ПЯТАЯ
I. Abbas biati Martini*
* Аббат св. Мартина.
Известность отца Клода простиралась далеко за пределы Собора. Ей он был обязан одним неожиданным посещением, надолго сохранившимся в его памяти, которое произошло вскоре после того, как он отказался принять мадам де Боже.
Дело было вечером. Отслужив вечерню, он только что вернулся в свою священническую келью при Соборе богоматери. В этой келье, не считая нескольких стеклянных пузырьков, убранных в угол и наполненных каким-то подозрительным порошком, сильно напоминавшим порошок алхимиков, не было ничего необычного или таинственного. Правда, на стенах там и сям виднелось несколько надписей, но то были либо чисто научные сентенции, либо благочестивые поучения почтенных авторов. Архидьякон уселся при свете медного трехсвечника перед широким ларцом, наполненным старинными рукописями. Облокотившись на раскрытую книгу Гонория Отенского "De praedestinatione et libero arbitrio"*, он в глубокой задумчивости перелистывал печатный том in-folio*, только что принесенный с собой.
* "О предопределения и свободной воле" (лат.)
* В лист (лат.) - типографский термин.
В его келье этот том был единственной книгой, вышедшей из-под печатного станка. Его задумчивость была прервана стуком в дверь.
- Кто там? - крикнул ученый с приветливостью потревоженного голодного пса, которому мешают глодать кость. За дверью ответили:
- Ваш друг, Жак Куактье.
Архидьякон встал и отпер дверь.
То был действительно медик короля, человек лет пятидесяти, жесткое выражение лица которого несколько смягчалось вкрадчивым взглядом. Его сопровождал какой-то незнакомец. Оба они были одеты в длиннополые темносерые, подбитые беличьим мехом одежды, наглухо застегнутые и перетянутые поясами; головы покрывали того же цвета и материала капюшоны. Руки были скрыты рукавами, ноги длинной одеждой, глаза капюшонами.
- Господи помилуй! - сказал архидьякон, вводя их в свою келью. - Вот уж никак не ожидал столь лестного посещения в такой поздний час. - Но, произнося эти учтивые слова, он окидывал медика и его спутника тревожным, испытующим взглядом.
- Нет того часа, который был бы слишком поздним, чтобы посетить столь знаменитого ученого мужа, как отец Клод Фролло из Тиршапа, - ответил медик Куактье тягучим говором, изобличавшим в нем уроженца Франш-Конте. Фразы его тянулись с торжественной медлительностью, как шлейф парадного платья.
И тут между медиком и архидьяконом начался тот предварительный обмен любезностями, который в ту эпоху обычно служил прологом ко всем беседам между учеными, что отнюдь не препятствовало им от всего сердца ненавидеть друг друга. Впрочем, это же самое мы наблюдаем и в наши дни. Уста каждого ученого, приветствующего своего собрата, это сосуд, наполненный желчью, подслащенной медом,
Любезности, расточаемые Жаку Куактье Клодом Фролло, намекали на те многочисленные мирские блага, которые почтенный медик, возбуждавший своей карьерой столько зависти, умел извлекать для себя из каждого недомогания короля с помощью более совершенной и более достоверной алхимии, нежели та, которая занимается поисками философского камня.
- Поистине, господин Куактье, я был очень обрадован, узнав о назначении вашего племянника, достопочтенного сеньора Пьера Берсе, епископом. Ведь он епископ Амьенский?
- Да, отец архидьякон, по благодати и милосердию божьему.
- А знаете, у вас был весьма величественный вид в день Рождества, когда вы выступали во главе всех членов счетной палаты, господин президент.
- Вице-президент, отец Клод, увы, всего лишь вице-президент!
- А как далеко подвинулась постройка вашего великолепного особняка Сент-Андре-Дезарк? Это настоящий Лувр. Мне чрезвычайно нравится абрикосовое дерево, высеченное над входом, с этой забавной шутливой надписью: "A l'abri cotier*".
* Игра слов: l'abricotier - абрикосовое дерево; l'abri cotier - приют на берегу (франц.)".
- Увы, мэтр Клод, эта стройка стоит мне бешеных денег. По мере того как дом растет, я разоряюсь.
- И, полноте! Разве у вас нет доходов от тюрьмы, присутственных мест Дворца правосудия и арендной платы со всех домов, лавок, балаганов, мастерских, расположенных в его ограде? Это для вас хорошая дойная корова.
- Мое кастелянство в Пуасси в этом году не дало ничего.
- А дорожные пошлины на заставах Триель, Сен-Джеме, Сен-Жермен-ан-Лэ, я надеюсь, продолжают приносить доход?
- Они дают всего сто двадцать ливров, да и то не парижских.
- Но вы получаете жалованье в качестве королевского советника. А ведь это верный доход.
- Да, собрат Клод; но зато это проклятое поместье По-линьи, о котором так много толкуют, не приносит мне даже в лучшем случае шестидесяти экю в год,
В любезностях, которые Клод расточал Куактье, слышалась язвительная затаенная издевка, печальная и жестокая усмешка одаренного неудачника, который, чтобы отвлечься на миг, подшучивает над грубым благополучием человека заурядного. Последний ничего этого не замечал.
- Клянусь,-сказал, наконец, Клод, пожимая ему руку,-я счастлив видеть вас в столь вожделенном здравии.
- Благодарю вас, мэтр Клод.
- А кстати, - воскликнул отец Клод, - как здоровье вашего царственного больного?
- Он скупо оплачивает своего врача,-ответил медик, искоса поглядывая на своего спутника.
- Вы находите, кум Куактье? - спросил его тот. Эти слова, в которых слышались удивление и упрек, обратили внимание архидьякона на незнакомца, хотя, по правде говоря, с тех пор как незнакомец переступил порог его кельи, архидьякон и так почти ни на минуту не спускал с него глаз. Не будь у него веских причин сохранять добрые отношения с медиком Жаком Куактье, этим всемогущим лекарем короля Людовика XI, он ни за что не принял бы его в сопровождении незнакомого лица.
- Кстати, отец Клод, я привел к вам одного из ваших собратьев, который, прослышав о вашей славе, пожелал с вами познакомиться.
- Ваш спутник тоже причастен к науке? - спросил архидьякон, вперив в незнакомца проницательный взгляд. Из-под нависших бровей на него сверкнул зоркий и недоверчивый взор. Насколько можно было разглядеть при мерцании светильника, это был старик лет шестидесяти, среднего роста, казавшийся больным и дряхлым. Его профиль, хотя и не отличался благородством линий, таил в себе что-то мощное и суровое. Из-под надбровных дуг сверкали зрачки, словно пламя в недрах пещеры; и под надвинутым на самый нос капюшоном угадывались широкие очертания лба - признак одаренности.
Незнакомец сам ответил на вопрос архидьякона.
- Достопочтенный учитель, - степенно проговорил он, - ваша слава дошла до меня, и я хочу просить у вас совета. Сам я-лишь скромный провинциальный дворянин, смиренно снимающий свои сандалии у порога жилища ученого. Но вы еще не знаете моего имени: меня зовут кум Туранжо.
"Странное имя для дворянина!" - подумал архидьякон. Однако он чувствовал, что перед ним сильная и значительная личность. Он чутьем угадал, что под меховым капюшоном кума Туранжо скрывается высокий ум, и по мере того как он вглядывался в эту исполненную достоинства фигуру, ироническая усмешка, вызванная на его угрюмом лице присутствием Жака Куактье, постепенно таяла, подобно сумеркам перед наступлением ночи. Мрачный и молчаливый, он снова уселся в свое глубокое кресло и привычно облокотился о стол, подперев лоб рукой. После нескольких минут раздумья он знаком пригласил обоих посетителей сесть и заговорил, обращаясь к куму Туранжо:
- Касательно какой науки желаете вы посоветоваться со мною, мэтр?
- Почтенный отец, - отвечал кум Тураяжо, - я болен, я очень серьезно болен. За вами утвердилась слава великого эскулапа, и я пришел просить у вас медицинского совета.
- Медицинского, - покачав головой, проговорил архидьякон; он, казалось, с минуту размышлял и затем ответил: - кум Туранжо, коля вас так зовут, оглянитесь! Мой ответ вы увидите начертанным на стене.
Кум Тураржо повиновался и прочел как раз над своей головой следующую вырезанную на стене надпись:
"Медицина - дочь сновидений. Ямвлих".
Медик Жак Куактье выслушал вопрос своего спутника с досадой, которую ответ Клода еще больше усилил. Он наклонился к Туранжо и шепнул ему достаточно тихо, чтобы не быть услышанным архидьяконом:
- Я предупреждал вас о том, что это сумасшедший, но вы непременно пожелали его видеть.
- Вполне возможно, что этот сумасшедший и прав, доктор Жак, - ответил тоже шопотом и с горькой усмешкой куй Тураяжо-
- Как вам угодно, - сухо сказал Куактье и, обратись к архидьякону, проговорил: - Вы человек, скорый в своих суждениях, отец Клод: вам, повидимому, разделаться с Гиппократом так же легко, как обезьяне с орехом. "Медицина - дочь сновидений"! Сомневаюсь, чтобы дрогисты и составители бальзамов, будь они здесь, удержались от того, чтобы не побить вас камнями. Итак, вы отрицаете действие любовных напитков на кровь и лекарственных мазей - на кожу? Вы отрицаете эту вековечную аптеку трав и металлов, которая именуется природой и которая специально создана для вечного больного, именуемого человеком?
- Я не отрицаю, -
холодно ответил Клод,-ни аптеки, ни больного; я отрицаю лишь лекаря.
- Стало быть,-с жаром продолжал Куактье,-по-вашему, неверно, что подагра-это лишай, вошедший внутрь тела, что огнестрельную рану можно вылечить, приложив к ней жареную полевую мышь, что умелое переливание молодой крови возвращает старым венам молодость? Вы отрицаете, что дважды два - четыре и что при судорогах тело выгибается сначала вперед, а потом назад?
- О некоторых вещах я имею свое особое мнение, - спокойно ответил архидьякон.
Куактье побагровел от гнева.
- Вот что, милый мой Куактье, - вмешался кум Туран-жо, - не будем горячиться, не забывайте, что господин архидьякон наш друг.
Куактье успокоился, проворчав, однако, вполголоса:
- И то правда; чего можно ожидать от сумасшедшего!
- Ей-богу, мэтр Клод, - помолчав некоторое время, вновь заговорил кум Туранжо, - вы меня сильно озадачили. Я имел в виду получить у вас два совета: касательно моего здоровья и моей звезды.
- Сударь,--ответил архидьятон, - если вы только с этим пришли, то вы напрасно утруждали себя, взбираясь ко мне на такую высоту. Я не верю ни в медицину, ни в астрологию.
- В самом деле? - с изумлением произнес кум Туранжо. Куактье принужденно рассмеялся.
- Вы теперь убедились, что он не в своем уме? - шопотом сказал он куму Туранжо. - Он не верит даже в астрологию.
- Возможно ли вообразить, будто каждый звездный луч есть нить, протянутая к голове человека? - продолжал отец Клод.
- Но во что же вы тогда верите? - воскликнул кум Туранжо.
С минуту архидьякон в нерешимости молчал и затем, с мрачной улыбкой, плохо вязавшейся с его словами, ответил:
- Credo in Deumt*
- Dominum nostrum*, - добавил кум Туранжо, осенив себя крестным знамением.
- Amen*,-заключил Куактье.
* Верую в бога (лат.).
* Господа вашего (лат.).
...
