И когда он пытался представить себе то счастье, которое он мог найти на земле, если бы девушка не была цыганкой, а он священником, если бы она любила его, а Феб не существовал на свете; когда он думал о том, что и для него могла бы быть возможной жизнь, полная любви и безмятежности, что в сей миг на земле там и сям есть счастливые пары, забывшиеся в нескончаемых беседах под сенью апельсиновых дерев, на берегу ручья, осиянные заходящим солнцем или звездной ночью, что и он с ней, ежели богу было бы угодно, могли бы быть такой же благословенной парой, - тогда сердце его исходило нежностью и отчаянием.
Признак материального богатства, экономия во всем. Даже в мойке собственного автомобиля. Можно приобрести
моечные аппараты высокого давления и мыть свою любимую машину хоть каждый день. Да еще и получать от этого удовольствие.
Она! Везде она! Эта неотступная мысль возвращалась непрестанно, терзала его, жалила его мозг и раздирала его внутренности! Он ни о чем не сожалел, ни в чем не раскаивался, все, что он сделал, он готов был сделать вновь Он предпочитал видеть ее в руках палача, нежели в объятиях капитана, но он страдал Он страдал так неистово, что по временам вырывал себе клочья волос, чтобы посмотреть, не поседел ли он.
Было мгновение, когда ему представилось, что, быть может, в эту самую минуту отвратительная цепь, которую он утром видел, сейчас железным узлом стянулась на этой столь хрупкой, столь грациозной шее. Эта мысль заставила его облиться холодным потом.
И была другая минута, когда он, смеясь над самим собой дьявольским смехом, вспомнил Эсмеральду такой, какой он увидел ее в первый день, - живой, беспечной, веселой, нарядной, пляшущей, окрыленной, гармоничной, и, одновременно, Эсмеральду последнего дня - в рубище, с веревкой на шее, медленной поступью босыми ногами всходящую по крутым ступеням виселицы Он так явственно представил себе этот двойной образ, что у него вырвался ужасающий вопль.
В то время, когда этот смерч отчаяния ниспровергал, ломал, рвал, гнул и выкорчевывал все в душе его, он взглянул на окружавшую его природу. У ног его несколько кур, вороша мелкий кустарник, что-то клевали; блестящие жуки выползали на солнце; над головой его по синему небу скользили хлопья серебристых облаков, на горизонте шпиль аббатства Сен-Виктор шиферным своим обелиском перерезал округлую линию косогора, и мельник с холма Копо, посвистывая, глядел, как вертятся трудолюбивые крылья его мельницы Вся эта жизнь, деятельная, налаженная, спокойная, воплощенная в тысячи, форм, причинила ему боль. Он вновь бросился бежать.
Так бежал он через поля до самого вечера. Это бегство от природы, от жизни, от самого себя, от человека, от бога, от всего длилось весь день. Иногда он бросался ничком на землю и ногтями вырывал молодые колосья. Иногда он, как вкопанный, останавливался посреди улицы в какой-нибудь пустынной деревушке, и так тяжки были его мысли, что он хватался руками за голову, как бы пытаясь оторвать ее и размозжить о камни мостовой.
Когда солнце склонилось к закату, он снова заглянул в свою душу, и ему показалось, что он почти сошел с ума, Буря, бушевавшая в нем с тех пор, как он потерял и надежду, и волю спасти цыганку, не оставила в его сознании ни одной здоровой мысли, ни одного уцелевшего понятия. Казалось, весь его разум был повержен в прах и лежал в обломках. Лишь два образа отчетливо стояли в его сознании - Эсмеральда и виселица. Все прочее было покрыто тьмой. Сближаясь, эти два образа являли ужасающее сочетание; и чем больше он сосредоточивал на них остаток своего внимания и мысли, тем более в какой-то фантастической прогрессии они возрастали: один - в изяществе, в прелести, в красоте и лучезарности, другой - в своей чудовищности. И под конец Эсмеральда уже казалась ему звездой, а виселица - громадной костлявой рукой.
Замечательно то, что ни разу в продолжение всей этой муки мысль о смерти по-настоящему не пришла ему в t-олову. Так создан был этот несчастный. Он цеплялся за жизнь. А быть может, за ней он действительно видел ад.
А между тем день угасал. То живое существо, которое еще прозябало в нем, смутно помышляло о возвращении домой. Ему казалось, будто он далеко от Парижа, но, оглядевшись, он заметил, что всего только обошел кругом ограду Университетской стороны. Направо от него вставали на горизонте шпиц Сен-Сюльпис и три высокие стрелы Сен-Жермен-де-Пре. Он направился в эту сторону. Когда у зубчатого вала, окружавшего Сен-Жермен, он услышал оклик стражи аббатства, то свернул на тропу, пролегавшую между мельницей аббатства и городской больницей для прокаженных, и через несколько минут оказался на окраине Пре-о-Клер. Этот луг славился происходившими на нем день и ночь буйствами; это была "многоголовая гидра" несчастных сен-жерменских монахов, quod monachis Sancti Germani pratensis hydra fuit, clericis nova semper dissidionum capita suscitantibus.* Архидьякон боялся встретиться с кем-нибудь, вид всякого человеческого лица его страшил, Он стороной обошел Университет и предместье Сен-Жермен; ему хотелось попасть на улицы города как можно позднее. Он направился вдоль Пре-о-Клер, свернул на глухую тропинку, отделявшую Пре-о-Клер от Дье-Неф, и, наконец, вышел к реке. Там Клод нашел лодочника, который за несколько парижских денье довез его вверх по Сене до конца Ситэ и высадил на той пустынной косе, где читатель однажды видел мечтающего Гренгуара. Она тянулась за королевскими садами, параллельно острову Коровий перевоз.
* Это была гидра для монахов святого Германа, что в лугах, ибо миряне кружили им там головы своими ссорами и безобразиями (лат.).
Убаюкивающее покачивание лодки и плеск воды привели несчастного Клода в какое-то оцепенение. Когда лодочник удалился, он, с бессмысленным видом стоя на берегу, глядел перед собой, воспринимая все, словно через какие-то волны, увеличивающие все размеры и превращающие все, что его окружало, в какую-то фантасмагорию. Нередко утомление, вызванное великой скорбью, оказывает подобное действие на рассудок.
Солнце скрылось за высокой Нельской башней. Спустились сумерки. Побледнело небо, потеряла краски река; между этими двумя белесоватыми пятнами левый берег Сены, к которому был прикован его взор, выдавался темной массой и, все более и более уменьшаясь в перспективе, черной стрелкой вонзался в туман далекого горизонта. Вся эта стрелка была покрыта домами, и глаз различал лишь их темный силуэт, четко выступавший в сумерках на светлом фоне неба и воды. Там и сям вспыхивали светом окна, словно искры в груде тлеющих углей. Этот гигантский черный обелиск, одиноко стоящий между белыми плоскостями неба и реки, очень широкий в этом месте, произвел на отца Клода странное впечатление, схожее с тем, которое испытывал бы человек, лежащий навзничь у подножия Страсбургекого собора и глядящий, как вздымается над его головой огромный шпиль, вонзаясь в мглу Сумерек. Только здесь Клод стоял, а обелиск лежал;
но так как воды реки, отражая небеса, углубляли бездну под ним, огромный мыс, казалось, столь же дерзко устремлялся в пустоту, как и стрела собора; впечатление было тождественно. Оно было тем более странным и глубоким, что мыс действительно походил на шпиль Страсбургского собора, но шпиль вышиною в два лье, - нечто неслыханное, огромное, неизмеримое; это было сооружение, на которое еще никогда не взирало человеческое око; это была Вавилонская башня. Дымовые трубы домов, зубцы оград, резные коньки кровель, стрела Августинцев, Нельская башня-все эти выступы, зазубривавшие колоссальный профиль обелиска, увеличивали иллюзию, представляясь глазам деталями пышной и причудливой скульптуры.
Клод в этом состоянии галлюцинация вообразил, что видит воочию колокольню ада. Тысячи огней, рассеянных на всех этажах чудовищной башни, казались ему тысячью отверстий огромной внутренней печи; голоса и шум, вырывавшиеся оттуда, - воплями и хриплыми стонами. Ему стало страшно, он заткнул уши, чтобы ничего не слышать, повернулся, чтобы ничего не видеть, и большими шагами устремился прочь от ужасающего видения.
Но видение было в нем самом.
Когда он очутился на улицах города, прохожие, толкавшиеся при свете, падавшем из окон лавок, казались ему непрерывно кружившимся около него хороводом призраков. Странный грохот стоял у него в ушах, необычайные видения смущали его разум. Он не видел ни домов, ни мостовой, ни повозок, ни мужчин, ни женщин, перед ним был лишь хаос неопределенных предметов, сливавшихся между собой. На углу Бочарной улицы находилась бакалейная лавка, над входной дверью которой был навес, со всех сторон украшенный, по обычаю незапамятных времен, жестяными обручиками, с которых свисали деревянные свечи, сталкивавшиеся от ветра и стучавшие, как кастаньеты. Ему показалось, что это в темноте стучат друг о друга скелеты повешенных на Монфоконе.
- О, - пробормотал он, - это ночной ветер бросает их друг на друга; к стуку их цепей примешивает стук костей! Быть может, она уже среди них!
Растерянный, он сам не знал, куда шел. Пройдя несколько шагов, он очутился у моста Сен-Мишель. В окне нижнего этажа одного из домов горел свет. Он приблизился и сквозь цветяве стекло увидел омерзительную комнату, пробудившую в нем какое-то смутное воспоминание. В этой комнате, скудно освещенной тусклой лампой, сидел белокурый здоровый и веселый юноша, который, громко смеясь, целовал молодую девушку в весьма нескромном наряде. А подле лампы сидела за прялкой старуха, певшая дрожащим голосом. Когда юноша переставал смеяться, обрывки песни долетали до слуха священника. Это были какие-то непонятные и страшные слова.
Грев, лай. Грев, урчи!
Прялка, пряди! Кудель, сучись!
Ты, прялка, кудель для петли предназначь:
Свистит, в ожиданье веревки, палач.
Грев, лай, Грев, урчи!
Хороша веревка из крепкой пеньки!
Засевай не зерном - коноплей, мужики,
От Исси до Ванвра свои поля,
Поделом чтобы вору мука была
Хороша веревка из крепкой пеньки!
Грев, лай. Грев, урчи!
Чтоб видеть, как девка ногами сучит
И как будет потом в петле оползать,
Станут окна домов, как живые глаза,
Грев, лай, Грев, урчи!
А молодой человек хохотал и ласкал девицу. Старуха была Фалурдель, девица-уличная девка, юноша-его брат Жеан.
Архидьякон продолжал смотреть в окно. Не все ли равно, на что смотреть!
Жеан подошел к окну в глубине комнаты, распахнул его, взглянул на набережную, где вдали сверкали тысячи .огней, и сказал, закрывая окно:
- Клянусь душой, вот уже и ночь! Горожане зажигают свечи, а господь бог - звезды
Затем Жеан вернулся вновь к потаскухе и, разбив стоявшую на столе бутылку, воскликнул:
- Уже пуста!.. Ах ты, дьявол! А у меня больше нет денег! Изабо, милашка, я только тогда успокоюсь, когда Юпитер превратит твои белые груди в две черные бутыли, из которых я день и ночь буду сосать бонское вино.
Эта замечательная шутка рассмешила девку. Жеан вышел. Клвд едва успел броситься ничком на землю, чтобы не столкнуться с братом, иначе тот узнал бы его. По счастью, на улице было темно, а школяр был пьян. Однако он заметил лежавшего в уличной грязи архидьякона.
- О! О! - воскликнул он, - Вот кто сегодня здорово надрызгался!
Он подтолкнул ногою Клода, который боялся дохнуть.
- Мертвецки пьян! - продолжал Жеан. - Вот насосался! Настоящая пиявка, отпавшая от винной бочки. Ба, да он лысый,-сказал он наклоняясь.-Старик!.. Fortunate senex!*
* Счастливый старик (лат.).
И затем Клод услышал, как он, удаляясь, рассуждал"
- А все же благоразумие прекрасная вещь, и счастлив мой брат архидьякон, обладая добродетелью и деньгами.
Архидьякон встал и во весь дух побежал к Собору богоматери, громадные башни которого выступали во мраке над кровлями домов.
Когда он, запыхавшись, достиг Соборной площади, то вдруг отступил, не смея поднять глаза на зловещее здание.
- О, - тихо проговорил он, - неужели все это могло произойти здесь нынче, этим утром!
Наконец он осмелился взглянуть на храм. Фасад Собора был темен. За ним мерцало ночное звездное небо. Серп луны, уже поднявшейся высоко над горизонтом, остановился в этот миг над верхушкой правой башни и казался лучезарной птицей, взобравшейся на край балюстрады, прорезанной черным рисунком трилистника.
Монастырские ворота были уже на запоре, но архидьякон всегда носил при себе ключ от башни, где помещалась его лаборатория. Он воспользовался им, чтобы проникнуть в храм.
В храме царили пещерный мрак и тишина. По большим теням, падавшим отовсюду широкими полосами, он понял, что траурные сукна утренней церемонии еще не были сняты. В сумрачной глуби церкви мерцал большой серебряный крест, усыпанный блистающими точками, словно млечный путь в ночи этой гробницы. Высокие окна хоров поднимали над черными драпировками свои стрельчатые верхушки, стекла которых, пронизанные лунным сиянием, были расцвечены теперь только неверными красками ночи: лиловатой, белой, голубой, - эти оттенки можно найти только на лике усопшего. Увидев вокруг хоров эти озаренные мертвенным светом остроконечные верхушки окон, архидьякон принял их за митры погубивших свою душу епископов. Он зажмурил глаза, и, когда открыл их вновь, ему показалось, будто он окружен кольцом бледных, глядевших на него лиц.
Он бросился бежать по церкви. Но тогда ему почудилось, что храм заколебался, зашевелился, задвигался, ожил, что каждая толстая колонна превратилась в громадную лапу, которая топала по полу своей каменной ступней, что весь гигантский Собор превратился в чудесного слона, который пыхтел, переступая своими колоннами-ногами, с двумя башнями вместо хобота и с огромной черной драпировкой вместо попоны.
Его бред или безумие достигли того предела, когда внешний мир превращается в какой-то видимый, осязаемый и страшный Апокалипсис.
На одну минуту он почувствовал было облегчение. Углубившись в боковой придел, он заметил за чащей столбов красноватый свет. Он устремился к нему, как к звезде. Это была жалкая лампада, днем и ночью освещавшая общественный требник Собора, защищенный железной решеткой. Он жадно припал к священной книге, надеясь найти в ней утешение или поддержку. Требник был раскрыт на книге Иова, и он, скользнув по странице тупым взглядом, прочел:
"И некий дух пронесся пред лицом моим, и я почувствовал его легкое дуновение, и волосы мои встали дыбом".
Прочитав эти мрачные слова, он ощутил то, что ощущает слепец, уколовшийся о поднятую им с земли палку. Колени у него подкосились, и он рухнул на плиты пола, думая о той, которая скончалась в этот день. Он чувствовал, как через его мозг проходит и словно переполняет его какой-то отвратительный дым, и ему показалось, что голова его превратилась в одну из дымовых труб преисподней.
Он, повидимому, долго пролежал в таком состоянии, ни о чем не думая, сраженный и безвольный, во власти дьявола. Наконец силы вернулись к нему, и он решил искать убежища в башне, близ своего верного Квазимодо. Он встал, и так как ему, было страшно, он взял лампаду, горевшую перед требником Это было кощунством, но он уже не обращал на это внимания
Медленно взбирался он по башенной лестнице, проникнутый тайным ужасом, который свобщался, вероятно, и редким прохожим на Соборной площади, видевшим таинственный огонек, поднимавшийся в столь поздний час от бойницы к бойнице до самого верха колокольни.
Внезапно в лицо ему повеяло прохладой, он оказался у двери верхней галереи. Воздух был свеж; по небу неслись облака, широкие, белые валы которых, громоздясь друг на друга и стирая свои угловатые очертания, образовывали какой-то зимний ледоход. Лунный серп среди облаков казался небесным кораблем, потерпевшим крушение и затертым этими воздушными льдами.
Некоторое время он всматривался через промежутки между колонок решетки, соединявшей обе башни, сквозь дымку тумана и испарений, в безмолвную толпу дальних парижских кровель, острых, неисчислимых, скученных и маленьких, словно волны спокойного моря в летнюю ночь.
Луна бросала бледный свет, придававший небу и земле какой-то пепельный отлив.
В эту минуту башенные часы подали свой высокий надтреснутый голос. Пробило полночь. Священнику вспомнился полдень. Вновь било двенадцать
- О, - тихо прошептал он, - она теперь, должно быть, уже похолодела.
Вдруг порыв ветра задул лампаду, и почти в то же мгновение он увидел у противоположного угла башни какую-то тень, белое пятно, образ, женщину. Он вздрогнул. Рядом с женщиной стояла маленькая козочка, блеяние которой сливалось с последним ударом часов.
Он нашел в себе силы взглянуть на нее. То была она.
Она была бледна и сурова. Ее волосы так же, как и поутру, рассыпались по плечам. Но веревки на шее не было, руки были свободны. Она была свободна, она была мертва.
Она была одета в белую одежду, и белое покрывало спускалось с ее головы,
Медленной поступью подвигалась она к нему, глядя на небо. Колдовская коза следовала за нею. Бежать он не мог. Он чувствовал, что превратился в камень, что собственная тяжесть непреодолима. Каждый раз, когда она делала шаг вперед, он делал шаг назад, не более. Так отступил он под темный лестничный свод. Он леденел при мысли, что, может быть, и она направится туда же; если бы это случилось, он умер бы от ужаса.
Она действительно приблизилась к двери, ведущей на лестницу, на несколько мгновений остановилась, пристально вглядываясь в Темноту, но, не видя священника, прошла мимо.
Она показалась ему выше ростом, чем была при жизни;
сквозь ее одежду просвечивала луна; он слышал ее дыхание.
Когда она удалилась, он столь же медленно, как и призрак, стал спускаться по лестнице, чувствуя себя самого призраком; его взгляд блуждал, волосы стояли дыбом. Все еще держа в руке потухшую лампаду и спускаясь спиралью лестницы, он явственно слышал над своим ухом голос, который смеялся и повторял: "И некий дух пронесся пред лицом моим, и я почувствовал его легкое дуновение, и волосы мои встали дыбом",
II. Горбатый, кривой, хромой
Каждый город средневековья, каждый город Франции, вплоть до царствования Людовика XII, имел свои убежища. Эти убежища среди потопа карающих законов и варварских юрисдикции, заливавших Ситэ, были своего рода островками вне пределов досягаемости человеческого правосудия. Всякий причаливший к ним преступник был спасен. В ином предместье было столько же убежищ, сколько и виселиц. Это было злоупотребление безнаказанностью, рядом с злоупотреблением казнями-два вида зла, стремившихся обезвредить друг друга. Королевские дворцы, княжеские особняки, а главным образам храмы имели право убежища. Чтобы населить город, его целиком превращали на время в место убежища. Так Людовик XII в 1467 году объявил Париж убежищем.
Вступив в него, преступник был священен, пока не покидал города. Но один лишь шаг за пределы святилища - и он снова падал в пучину. Колесо, виселица, дыба неусыпной стражей окружали место убежища и непрерывно подстерегали свои жертвы, подобно акулам, снующим вокруг корабля. Бывали примеры, что приговоренные доживали до седых волос в каком-нибудь монастыре, на лестнице какого-нибудь дворца, в службах аббатства, под порталом храма, в таких случаях убежище превращалось в тюрьму.
Случалось иногда, что, по особому постановлению судебной палаты, неприкосновенность убежища нарушалась, и преступника отдавали в руки палача, но это бывало редко. Судьи боялись епископов, и когда оба эти сословия задевали друг друга, то судейской мантии нелегко было справиться с сутаной. Порой, как в деле убийц Маленького Жана, парижского палача, или в деле Эмери Руссо, убийцы Жана Валерэ, правосудие действовало через голову церкви и приводило в исполнение свой приговор. Но обыкновенно для этого требовалось постановление судебной палаты, и горе тому, кто, не имея такого приказа, осмеливался с оружием в руках переступить порог убежища. Убежища были окружены таким уважением, что, как гласит предание, оно иногда распространялось даже и на животных. Эмуан повествует, что, когда травимый Дагобером олень укрылся близ гробницы святого Дени, свора гончих остановилась, как вкопанная, заливаясь лаем.
В церкви обычно имелась келья, предназначенная для ищущих убежища. В 1407 году Николай Фламель выстроил на сводах церкви Сен-Жак-де-ла-Бушри такую комнату, стоившую ему четыре ливра шесть солей и шестнадцать парижских денье.
В Соборе богоматери такая келья была устроена над сводом бокового придела, под наружными опорными арками, напротив монастыря, там именно, где теперь жена башенного привратника устроила садик, который так же походит на висячие сады Вавилона, как латук на пальму, а привратница на Семирамиду.
Сюда-то, в эту келью, после своего бешеного триумфального бега через башни и галереи принес Квазимодо Эсмераль-ду. Пока длился этот бег, молодая девушка была почти в забытье: то приходя в себя, то снова теряя сознание, она чувствовала лишь, что поднимается в воздух, летит, что какая-то сила несет ее над землей. От времени до времени она слышала оглушительный смех и громовый голос Квазимодо Полураскрывая глаза, она смутно различала Париж, пестревший тысячами своих шиферных и черепичных кровель, словно сине-красной мозаикой, а прямо над собой - страшное, ликующее лицо Квазимодо. Тогда ее веки снова смыкались, ей казалось, что все кончено, что во время обморока ее казнили и что безобразный дух, руководивший ее судьбой, овладел ею и куда-то ее уносит. Она не осмеливалась взглянуть на него и не сопротивлялась.
Но когда задыхающийся и всклокоченный звонарь принес ее в келью, служившую убежищем, когда она почувствовала, как он огромными своими лапами осторожно развязывает веревку, изранившую ее руки, она ощутила сотрясение, подобное тому, которое внезапно среди ночи пробуждает пассажира судна, причалившего к берегу. Так пробудились и ее воспоминания и стали всплывать перед ней одно за другим. Она поняла, что находится в Соборе богоматери; она вспомнила, что была вырвана из рук палача, что ее Феб жив, что Феб разлюбил ее. Когда эти две мысли, из которых одна омрачала другую, одновременно представились несчастной, она повернулась " стоявшему перед ней страшному Квазимодо и сказала ему:
- Зачем вы спасли меня?
Он напряженно смотрел на нее, как бы пытаясь понять, что она хочет сказать. Она повторила вопрос. Тогда он с глубокой печалью взглянул на нее и исчез.
Она была удивлена.
Мгновение спустя он вернулся, неся в руках сверток, который положил к ее ногам. Это была одежда, оставленная для нее на пороге церкви сердобольными женщинами. Тут она взглянула на себя, увидела свою наготу и покраснела. Жизнь снова вступила в свои права.
Повидимому, Квазимодо почувствовал этот стыд. Он широкой ладонью закрыл глаза и вновь удалился, но уже медленными шагами.
Она поспешила одеться. Это было белое платье и белое покрывало - одежда послушниц Отель-Дье.
Едва она успела одеться, как Квазимодо вернулся. В одной руке он нес корзину, в другой тюфяк В корзине была бутылка, хлеб и кое-какая снедь. Он поставил корзину на землю и сказал:
- Кушайте
Затем разостлал тюфяк на каменном полу и сказал;
- Спите.
То был его собственный обед и его собственная постель. Цыганка, желая поблагодарить его, взглянула на него, но не могла вымолвить ни слова. Бедняга был действительно ужасен. Вздрогнув от страха, она опустила голову. Тогда он проговорил:
- Я вас пугаю? Я очень уродлив, не правда ли? Но вы не глядите на меня. Только слушайте. Днем оставайтесь здесь; ночью можете гулять по всему храму. Но ни днем, ни ночью не покидайте Собора. Вы погибнете. Вас убьют, а я умру!
Взволнованная, она подняла голову, чтобы ответить ему. Но он исчез. Она осталась одна, размышляя о странных речах этого чудовищного существа, пораженная звуком его голоса, столь грубого и тем не менее столь нежного.
Затем она осмотрела келью. Это была комната около шести квадратных футов с маленьким слуховым оконцем и дверью, выходившей на отлогий скат кровли, выложенной плоскими плитками Несколько водосточных труб, наподобие звериных морд, наклонялись над нею со всех сторон и вытягивали шеи, чтобы заглянуть в оконце За краем крыши виднелись верхушки тысячи труб, из которых поднимался дым всех очагов Парижа. Грустное зрелище для бедной цыганки, найденыша, смертницы, жалкого создания, лишенного отчизны, семьи, крова!
В то самое время, когда она особенно остро почувствовала свое одиночество, чья-то мохнатая и бородатая голова прижалась к ее рукам и коленям. Она вздрогнула (все ее теперь пугало), посмотрела-то была ее бедная козочка, проворная Джали, убежавшая за нею, когда Квазимодо разогнал стражу Шармолю, и уже целый час ластившаяся к ней, тщетно добиваясь, чтобы хозяйка на нее взглянула. Цыганка осыпала ее поцелуями
- О, Джали! - говорила она. - Как я могла забыть о тебе! А ты все еще меня помнишь! О, ты умеешь быть благодарной!
Словно какая-то невидимая рука приподняла тяжесть, давившую ей на сердце, и долго сдерживаемые слезы заструились из ее глаз Чем дальше, тем больше чувствовала она, как вместе со слезами уходит прочь все то, что было наиболее жгучего, наиболее горького в ее страданиях.
Когда стемнело, ночь показалась ей такой прекрасной, сияние луны таким кротким, что она вышла на верхнюю галерею, опоясывавшую Собор. Внизу под нею безмятежно покоилась земля, и мир осенил душу Эсмеральды.
III. Глухой
Проснувшись на следующее утро, она почувствовала, что выспалась. Это удивило ее. Она давно уже отвыкла от сна. Веселый луч восходившего солнца глянул в окошечко и ударил ей прямо в лицо. Одновременно с солнцем в окошке показалось нечто испугавшее ее; то было злополучное лицо Квазимодо. Невольно она снова закрыла глаза, но напрасно! Ей казалось, что даже сквозь свои розовые веки она видит эту маску урода, одноглазую и клыкастую. Не открывая глаз, она услыхала грубый голос, кротко говоривший ей:
- Не пугайтесь, я сам друг. Я пришел взглянуть, как вы спите. Ведь это не причиняет вам боли, не правда ли, если я пришел посмотреть на вас, когда вы спите? Что вам до того, что я около вас, когда глаза ваши закрыты? Теперь я уйду. Вот я скрылся за стеной. Вы можете открыть глаза.
И еще жалобнее, нежели слова, было то выражение, с которым они были произнесены. Тронутая ими цыганка раскрыла глаза. В оконце никого не было. Она подошла к нему и увидела бедного горбуна, скорчившегося в покорной и грустной позе возле угла стены. С трудом преодолевая отвращение, которое он ей внушал, она тихо проговорила:
- Подойдите.
По движению ее губ Квазимодо заключил, что она гонит его; он поднялся и, хромая, медленно стал отступать с опущенной головой, не смея даже поднять на молодую девушку свой полный отчаяния взгляд.
- Подойдите же, - крикнула она.
Но он продолжал удаляться. Тогда она выбежала из своей кельи, догнала его и схватила за руку. Почувствовав ее прикосновение, Квазимодо весь задрожал. Он умоляюще взглянул на нее своим единственным глазом и, видя, что она удерживает его, весь просиял от радости и нежности. Она хотела заставить его войти в свою келью, но он заупрямился и остановился у порога.
- Нет, нет, - проговорил он, - филину не место в гнезде жаворонка.
Тогда она грациозно уселась на своем ложе с уснувшей ко--зочкой в ногах. Оба некоторое время хранили неподвижность и молчание Он - любуясь ее красотой, она - удивляясь его безобразию Она открывала в Квазимодо все новые и новые уродства. От его кривых колен ее взгляд перебегал к горбатой спине, от горбатой спины к единственному глазу. Она не могла понять, как существует такое уродливое создание. Но на всем этом уродстве лежал отпечаток такой грусти и нежности, чтц она мало-помалу стала привыкать к нему.
Горбун первый нарушил молчание:
- Вы приказали мне вернуться?
Она утвердительно кивнула головой, сказав:
- Да.
Он понял ее кивок.
- Увы! - продолжал он нерешительно, - ведь я... глухой.
- Бедный! - воскликнула она с выражением доброты и сострадания.
Он скорбно улыбнулся.
- Вы находите, что мне только этого и недоставало? Не правда ли? Да, я глухой. Такой уж я есть. Это ужасно, не правда ли? А вы, вы так прекрасны!
В словах бедняги звучало такое глубокое сознание своего несчастья, что она не нашла в себе силы ответить ему. Да к тому же он не услышал бы ее Он продолжал:
- Я никогда так не чувствовал своего уродства, как теперь. Когда я сравниваю себя с вами, мне так жаль себя, несчастного урода Я кажусь вам зверем, скажите? А вы, вы солнечный луч, вы капля росы, вы песня птички. Я же - нечто ужасное, ни человек, ни зверь, я грубее, безобразнее, презреннее, чем булыжник.
Он засмеялся, и ничто на свете не могло сравниться с этим раздирающим сердце смехом.
Он продолжал:
- Я глухой, но вы можете разговаривать со мной жестами, знаками. У меня есть господин, который всегда так разговаривает со мной. Я скоро научусь угадывать ваше желание по движению ваших губ, по вашему взгляду.
- Так скажите, - улыбаясь, спросила она, - почему вы спасли меня?
Он внимательно глядел на нее, пока она говорила.
...
