- Вы хотите повесить этого человека? - с важностью обратилась она к Клопену.
- Да, сестра, - ответил король Алтынный, - если только ты не захочешь взять его в мужья.
Она сделала свою очаровательную гримаску, выпятив нижнюю губку.
Чтобы мебель служила долго, нужно потратить на неё достаточно средств. Купить хорошую, красивую, и качественную мебель можно в интернет магазине, в Москве и других городах России. Мебель
тут Вы найдете для всей семьи.
- Я беру его, - решила она.
Тут Гренгуар непоколебимо уверовал в то, что все, происходящее с ним с утра, лишь сон, а это - продолжение сна. Развязка хотя и была приятна, но слишком потрясла его. С шеи поэта сняли петлю и велели спуститься со скамьи. Он вынужден был сесть, так сильно был он потрясен. Герцог цыганский, не произнеся ни единого слова, принес глиняную кружку. Цыганка подала ее Гренгуару.
- Бросьте ее на землю, - сказала она. Кружка разлетелась на четыре части.
- Брат, - произнес тогда цыганский король, возложив на их головы свои руки, - она твоя супруга. Сестра - он твой супруг. На четыре года. Ступайте.
VII. Брачная ночь
По прошествии нескольких минут наш поэт очутился в небольшой каморке со сводчатым потолком, уютной и жарко натопленной, перед столиком, который, казалось, только того и ждал, чтобы позаимствовать какой-нибудь снеди из висящего на стене шкафика. В перспективе у Гренгуара была мягкая постель и общество хорошенькой девушки. Приключение было похоже на волшебство. Он начал не шутя почитать себя за сказочного принца. От времени до времени он внимательно осматривался, как бы желая убедиться, здесь ли еще та огненная колесница, запряженная двумя крылатыми химерами, которая одна могла столь стремительно перенести его из преисподней в рай. Иногда же, словно желая ухватиться за действительность и не потерять почвы под ногами, он пристально всматривался в прорехи своего камзола. Его рассудок, колеблясь в фантастических просторах, держался только на этой нити.
Молодая девушка не обращала на него никакого внимания; она уходила, возвращалась, передвигала табурет, болтала с козочкой, строила по временам свою гримаску, наконец она села возле стола, и Гренгуар мог вволю ее разглядывать.
Вы были когда-то ребенком, читатель, и, может быть, вам посчастливилось остаться им и по сей день. Несомненна, вы не раз в сияющий солнечный день, сидя на берегу быстрой речки ловили взором какую-нибудь очаровательную стрекозу, зеленую или голубую, которая быстрым, резким, косым лётом переносилась с кустика на кустик и словно лобзала кончики каждой ветки. Я проводил за этим занятием долгие дни - плодотворнейшие дня моей жизни. Вспомните, с каким любовным вниманием ваша мысль и взор были прикованы к этому маленькому вихрю пурпуровых и лазоревых крыл, свистящему и жужжащему, в центре Которого трепетал какой-то Неуловимый образ, затененный Самой стремительностью своего движения. Это воздушное создание, чуть видное сквозь трепетанье крылышек, казалась вам плодом воображения, казалось призрачным, неосязаемым, неразличаемым. А когда, наконец, стрекоза опускалась на верхушку тростника и вы, затаив дыхание, могли разглядеть продолговатые прозрачные крылья, длинное эмалевое одеяние и два хрустальных глаза, - как бывали вы изумлены и как опасались, что этот образ снова превратится и тень, а живое существо - в химеру. Припомните эти впечатления, и вам будет понятно, что испытывал Гренгуар, созерцая под видимой и осязаемой оболочкой ту Эсмеральду, которую до сей поры он видел лишь мельком за вихрем пляски, песни и суеты
"Так вот что такое Эсмеральда! - думал он, следя за ней рассеянным взором и все более и более погружаясь в мечтания. - Небесное создание и уличная плясунья! Столь много и столь мало! Она нанесла нынче утром последний удар моей мистерии, и она же спасла вечером мне жизнь. Злой гений! Ангел-хранитель! Прелестная женщина, клянусь честью! И если она решилась заполучить меня таким странным способом, значит, она любит меня до безумия. Да, кстати, - встав внезапно из-за стола, сказал он себе, охваченный тем чувством реальности, которое составляло основу его характера и философии, - как-никак, но ведь я ее муж!"
Эта мысль отразилась в его глазах, и он с таким предприимчивым и галантным видом подошел к молодой девушке, что она отшатнулась,
- Что вам угодно? - спросила она.
- Неужели вы сами не догадываетесь об этом, обожаемая Эсмеральда? - ответил Гренгуар с такой страстью, что сам себе удивился.
Цыганка изумленно посмотрела на него.
- Я не понимаю, что вы хотите сказать,
- Как же! - продолжал Гренгуар, все более и более воспламеняясь и воображая, что в конце концов он имеет дело всего лишь с добродетелью Двора чудес. - Как! Разве я не твой, нежная моя подруга? Разве ты не моя? - И он простодушно обнял ее за талию.
Она выскользнула у него из рук, как угорь. Отскочив на другой конец каморки, она наклонилась, затем вновь выпрямилась, и, раньше чем Гренгуар успел сообразить, откуда он взялся, в ее руке сверкнул маленький кинжал. Гордая, негодующая, сжав губы, красная, как наливное яблочко, стояла она перед ним. Ноздри ее раздувались, глаза сверкали. Тут же выступила вперед и белая козочка, уставив на Гренгуара свой лоб, вооруженный двумя хорошенькими позолоченными и весьма острыми рожками.
Стрекоза превратилась в осу и стремилась ужалить.
Наш бедный философ опешил и с глупым видом смотрел то на козочку, то на Эсмеральду.
- Пресвятая дева, - воскликнул он, опомнившись от изумления и обретя дар речи, - вот так храбрецы!
Цыганка нарушила молчание.
- А ты, как я погляжу, очень дерзкий плут.
- Простите, мадмуазель, - улыбаясь, ответил Гренгуар,- но зачем же вы взяли меня в мужья?
- А было бы лучше, если бы тебя повесили?
- Значит, вы вышли за меня замуж только ради того, чтобы спасти меня от виселицы? - спросил Гренгуар, несколько разочаровавшись в своих любовных упованиях.
- А о чем же другом я могла думать? Гренгуар закусил губы. "Ну, ну, -- пробормотал он, - видимо, Купидон далеко не столь благосклонен ко мне, как я предполагал. Но для чего же тогда было разбивать эту злосчастную кружку?"
Тем временем кинжал молодой цыганки и рожки козочки все еще находились в оборонительном положении.
- Эсмеральда, - сказал поэт, - заключим перемирие. Я не актуариус Шатлэ и не буду доносить, что вы, вопреки запрещениям и приказам господина парижского прево, носите при себе кинжал. Но все же вы должны знать, что восемь дней тому назад Ноэль Лекривен был присужден к уплате штрафа в десять су за то, что носил шпагу. Ну, да меня это не касается; я перехожу к делу. Клянусь вам вечным спасением, что я не подойду к вам без вашего согласия и разрешения. Только дайте мне поужинать.
В сущности, Гренгуар, как и господин Депрео, был "преотменно мало сластолюбив". Он не принадлежал к породе тех кавалеров и мушкетеров, которые берут девушек приступом. В любви, как и во всем остальном, он был противником крайних мер и предпочитал действовать выжидательно. Добрый ужин, приятная беседа с глазу на глаз, в особенности когда человек голоден, казались ему великолепной интермедией между прологом и развязкой любовного приключения.
Цыганка безмолвствовала. Затем, сделав презрительную гримаску, она, точно птичка, подняла головку и вдруг расхохоталась; маленький кинжал исчез так же быстро, как появился, и Гренгуар не успел разглядеть, куда пчелка спрятала свое жало.
Через минуту на столе очутились ржаной хлеб, кусок сала, несколько сморщенных яблок и жбан браги. Гренгуар с увлечением принялся за еду. Слыша бешеный стук его железной вилки о фаянсовую тарелку, можно было предположить, что вся его любовь обратилась в аппетит. Сидя напротив него, молодая девушка молча наблюдала за ним, явно поглощенная какими-то другими мыслями, которым она порой улыбалась, и милая ее ручка гладила головку козочки, нежно прижавшуюся к ее коленям.
Свеча желтого воска освещала эту сцену обжорства и мечтательности.
Заморив червячка, Гренгуар устыдился, заметив, что на столе осталось несъеденным лишь одно яблоко.
-А вы не голодны, мадмуазель Эсмеральда?-спросил он.
Она отрицательно покачала головой и устремила задумчивый взор на сводчатый потолок комнатки.
"Что ее там занимает? - спросил себя Гренгуар, посмотрев туда же, куда глядела цыганка - Не может быть, чтобы рожа каменного карлика, высеченного в центре свода. Чорт возьми! С ним-то я вполне могу соперничать".
И он окликнул ее:
-- Мадмуазель!
Она, казалось, ничего не слыхала.
Он повторил еще громче:
- Мадмуазель Эсмеральда!
Напрасно. Ее мысли витали где-то далеко, и голос Гренгуара был бессилен отвлечь ее. К счастью, в дело вмешалась козочка; она принялась тихонько дергать свою госпожу за рукав.
- Что тебе, Джали? - словно пробудившись от сна, быстро спросила цыганка.
- Она голодна, - ответил Гренгуар, обрадовавшись случаю завязать разговор.
Эсмеральда накрошила хлеба, и козочка грациозно начала его есть с ее ладони.
Гренгуар не дал молодой девушке времени опять впасть в задумчивость и осмелился задать ей щекотливый вопрос:
- Итак, вы не желаете, чтобы я стал вашим мужем?
Она пристально поглядела на него и ответила:
- Нет.
- А любовником? - спросил Гренгуар.
Она сделала гримаску и сказала:
- Нет.
- А другом? - настаивал Грепгуар.
Она опять пристально поглядела на него и, помедлив, ответила:
- Может быть.
Это "может быть", столь любезное сердцу философа, ободрило Гренгуара.
- А знаете ли вы, что такое дружба? - спросил он.
- Да, - ответила цыганка. - Это значит быть братом и сестрой; это - когда две души, не сливаясь, лишь соприкасаются; это - два перста одной руки.
- А любовь? - спросил Гренгуар.
- О, любовь! - промолвила она, и голос ее дрогнул, и очи заблистали. - Любовь - это когда двое едины. Когда мужчина и женщина превращаются в ангелов. Это - небо!
При этих словах лицо уличной плясуньи просияло чудесной красотой, которая необычайно потрясла Гренгуара. Красота эта, казалось ему, была в совершенном соответствии с почти восточной экзальтированностью ее слов. Ее розовые невинные уста слегка улыбались, непорочное и ясное чело, как зеркало от Дыхания, иногда затуманивалось какой-то мыслью, а из-под опущенных длинных черных ресниц струился неизъяснимый свет, придававший ее чертам ту идеальную нежность, которую впоследствии уловил Рафаэль в мистическом слиянии Девственности, материнства и божественности.
- Каким же надо быть, чтобы вам понравиться? - пpoдолжал Гренгуар.
- Нужно быть мужчиной.
- А я, - Спросил он, - разве я не мужчина?
- Мужчиной, у которого на голове каска, в руках шпага, а на сапогах золотые шпоры.
- Великолепно! - сказал Гренгуар. - Значит, без коня нет и мужчина. Вы любите кого-нибудь?
- Любовью?
- Да, любовью.
На минуту она задумалась, затем сказала с каким-то особым выражением:
- Я скоро это узнаю.
- Отчего же не сегодня вечером? - нежно спросил поэт. - Почему не меня?
Она серьезно взглянула на него.
- Я полюблю только того мужчину, который сумеет защитить меня.
Гренгуар покраснел и принял эти слова к сведению. Она, очевидно, намекала на ту слабую помощь, которую он оказал ей два часа тому назад, когда она попала в такое опасное положение. Это приключение, изгладившееся среди других его ночных передряг, вновь ожило в его памяти. Он хлопнул себя по лбу.
- Мне следовало бы с этого и начать! Простите мою ужасную рассеянность, мадмуазель. Скажите, каким образом вам удилось вырваться из когтей Квазимодо?
Этот вопрос заставил цыганку вздрогнуть.
- О! Ужасный горбун! - закрывая лицо руками, воскликнула она и задрожала, словно ее охватило холодом.
- Действительно, ужасный! Но как же вам удалось ускользнуть от него? - спросил Гренгуар, не отклоняясь от затронутого им вопроса.
Эсмеральда улыбнулась, вздохнула и промолчала.
- А знаете вы, почему он вас преследовал? - спросил Гренгуар, пытаясь обходным путем Вернуться к интересовавшей его теме.
- Не знаю,-ответила молодая девушка, а потом быстро прибавила: - Вы ведь тоже меня преследовали, а зачем?
- Клянусь честью, я этого не знаю.
Оба молчали. Гренгуар кромсал своим ножом стол, молодая девушка улыбалась и пристально глядела на стену, словно что-то видела за ней. Вдруг она едва слышно запела:
Quando las pintadas aves
Mudas estan, у la tierra... *
и так же неожиданно умолкнув, она принялась ласкать Джали.
* Когда цесарки меняют перья, и земли... (исп.).
- Какое хорошенькое животное, - сказал Гренгуар.
- Это моя сестричка, - ответила цыганка.
- Почему вас зовут Эсмеральдой? - спросил поэт.
- Не знаю.
- Однако?
Она вынула из-за пазухи маленькую овальную ладанку из зерен какого-то растения, висевшую у нее на шее на цепочке и источавшую сильный запах камфары. Ладанка была обтянута зеленым шелком, а посредине была нашита зеленая бусинка, похожая на изумруд.
- Может быть, из-за этого, - сказала она. Гренгуар хотел было взять ладанку в руки, но Эсмеральда отшатнулась
- Не прикасайтесь к ней: это амулет. Либо вы повредите ему, либо он вам.
Любопытство поэта разгоралось все сильнее.
- Кто же вам его дал? - спросил он.
Она приложила пальчик к губам и спрятала амулет на груди. Гренгуар попытался задать ей еще несколько вопросов, но она отвечала неохотно.
- Что означает слово "Эсмеральда"?*
* Esmeralda- по-испански - изумруд.
- Не знаю, - сказала она.
- На каком это языке?
- Должно быть, на цыганском.
- Я так и думал, - сказал Гренгуар. - Вы родились во Франции?
- Я ничего об этом не знаю.
- Живы ваши родители?
В ответ она запела на мотив старинной песни:
Отец мой орел,
Мать моя орлица.
Я пересекаю воды без челна,
Я пересекаю воды без ладьи.
Отец мой орел,
Мать моя орлица.
- Так, - сказал Гренгуар. - Сколько же вам было лет, когда вы приехали во Францию?
- Я была совсем малюткой.
- А в Париж?
- В прошлом году. Когда мы входили в Папские ворота, то над нашими головами пролетела камышовая славка, это было в конце августа, и я сказала себе: "Зима нынче будет суровая".
- Да, так оно и было, - сказал Гренгуар, восхищаясь тем, что разговор, наконец, завязался, - мне все время приходилось дыханием отогревать пяльцы. Вы, значит, обладаете даром пророчества?
Она снова вернулась к лаконической форме ответа:
- Нет.
- А тот человек, которого вы называете цыганским герцогом, - глава вашего племени?
-Да.
- А ведь это он сочетал нас браком, - робко заметил поэт.
Она сделала свою обычную гримаску.
- Я даже не знаю, как тебя зовут.
- Извольте! Пьер Гренгуар.
- Я знаю более красивое имя.
- Злая! - сказал поэт. - Но пусть так, я не буду сердиться. Послушайте, может быть, вы полюбите меня, узнав поближе. Вы с таким доверием рассказали мне свою историю, что я должен отплатить вам тем же. Итак, вам уже известно, что мое имя Пьер Гренгуар. Я сын сельского нотариуса из Гонесса. Двадцать лет тому назад, во время осады Парижа, отца моего повесили бургундцы, а мать мою зарезали пикар-дийцы. Следовательно, шести лет я остался сиротой, и подошвой моих ботинок служили лишь мостовые Парижа. Не знаю сам, каким образом мне удалось прожить с шести до шестнадцати лет. То торговка фруктами давала мне сливу, то булочник бросал корочку хлеба; по вечерам я старался, чтобы меня подобрал на улице ночной дозор; меня отводили в тюрьму, и там я находил для себя охапку соломы. Однако все это не мешало мне расти и худеть, как видите. Зимою я грелся на солнышке у подъезда особняка де Сане и находил бессмысленным, что костры Иванова дня зажигают летом... В шестнадцать лет я решил выбрать себе профессию. Одну за другой я испробовал все: я пошел в солдаты, но оказалось, что я недостаточно храбр для военной службы, затем я сделался монахом, но оказался недостаточно набожным и, кроме того, я не умел пить Тогда с отчаяния я поступил в обучение к плотникам, но оказался слишком слабосильным. Больше всего меня привлекала профессия школьного учителя. Правда, грамоты я не знал, но это меня не смущало. Убедившись через некоторое время, что для всех этих занятий мне чего-то нехватает и что я ни к чему не пригоден, я, следуя своему влечению, стал поэтом и композитором. Это ремесло как раз годится для бродяг, и это все же лучше, чем промышлять грабежом, на что меня подбивали некоторые вороватые парнишки из числа моих приятелей К счастью, я однажды встретил преподобного отца Клода Фролло, архидьякона Собора Парижской богоматери. Он принял во мне участие, и ему я обязан тем, что стал по-настоящему образованным человеком, знающим латынь, начиная с "De officiis"* Цицерона и кончая творениями отцов целестинских монахов. Я кое-что смыслю в схоластике, пиитике, стихосложении и даже в алхимии, этой премудрости из всех премудростей. Я автор той мистерии, которая сегодня с таким успехом и при таком громадном стечении народа была представлена в переполненной большой зале Дворца. Я написал также труд в шестьсот страниц о комете 1465 года, из-за которой один несчастный сошел с ума. На мою долю выпадали и другие успехи. Будучи несколько сведущ в артиллерийском деле, я работал над сооружением той огромной бомбарды Жеана Мога, которая, как вам известно, взорвалась на мосту Шарантон, когда ее хотели испробовать, и убила двадцать четыре человека зевак. Итак, вы видите, что я неплохая партия. Я знаю множество весьма забавных штучек, которым могу научить вашу козочку, - например, передразнивать парижского епископа, этого проклятого святошу, мельницы которого обдают грязью прохожих на всем протяжении Мельничного моста. А потом я получу за свою мистерию большие деньги, если мне ее оплатят. Словом, я весь к вашим услугам: и я, и мой ум, мои знания, моя ученость; я готов жить с вами так, как вам будет угодно, мадмуазель, - в целомудрии или в веселии, как муж с женою, буде вам то понравится, или как брат с сестрой, если вы это предпочтете.
* "Об обязанностях".
Гренгуар умолк, выжидая, какое впечатление его речь произведет на молодую девушку. Глаза ее были опущены. "Феб", - прошептала она и, обернувшись к поэту, спросила:
- Что означает слово "Феб"?
Гренгуар, хоть и не очень хорошо понимавший, какое отношение этот вопрос имел к тому, что он только что говорил, был все же непрочь блеснуть своей эрудицией и, приосаниваясь, ответил:
- Это латинское слово, оно означает "солнце".
- Солнце... - повторила цыганка.
- Так звали прекрасного стрелка, который был богом, - присовокупил Гренгуар.
- Богом... -повторила она, и ее голос зазвучал мечтательно и страстно.
В эту минуту один из ее браслетов расстегнулся и упал. Гренгуар быстро наклонился, желая поднять его, а когда выпрямился, то молодая девушка и козочка уже исчезли. Он услыхал, как щелкнула задвижка. Ведущая, повидимому, в соседнюю каморку маленькая дверь заперлась изнутри.
"Оставила ли она мне хоть постель?" - подумал наш философ.
Он обошел каморку. Единственной мебелью, пригодной для спанья, был довольно длинный деревянный ларь; но его крышка была резной работы, и это заставило Гренгуара, когда он на нем растянулся, испытать ощущение, подобное тому, какое испытал Микромегас, улегшись во всю длину на Альпах.
- Делать нечего, - сказал он, стараясь возможно удобнее примоститься на этом ложе, - приходится смириться. Однако какая странная брачная ночь! А жаль, в этой свадьбе с разбитой кружкой было нечто наивное и допотопное, что мне понравилось.
ВИКТОР ГЮГО
СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ
КНИГА ТРЕТЬЯ
I. Собор богоматери
Несомненно, еще и доныне Собор Парижской богоматери является благородным и величественным зданием. Но каким бы прекрасным Собор, дряхлея, ни оставался, нельзя не скорбеть и не возмущаться при виде тех бесчисленных разрушений и повреждений, которым и годы, и люди одновременно подвергли этот почтенный памятник старины, без малейшего уважения к памяти Карла Великого, заложившего первый камень, и к памяти Филиппа-Августа, положившего последний.
На челе этого старейшего патриарха наших соборов рядом с морщиной неизменно видишь шрам. Tempus edax, homo edacior*, что я охотно перевел бы таким образом; "Время слепо, а человек невежествен".
* Время прожорливо, человек еще прожорливей (лат.).
Если бы у нас с читателем хватило досуга проследить один за другим все те следы разрушения, которые отпечатались на этом древнем храме, мы бы заметили, что доля времени здесь ничтожна, что наибольший вред нанесли люди, и главным образом люди искусства. Я вынужден упомянуть "о людях искусства", ибо в течение двух последних столетий к их числу принадлежали личности, присвоившие себе звание архитекторов. Прежде всего - чтобы ограничиться лишь немногими наиболее значительными примерами - следует указать, что, без сомнения, немного найдется архитектурных страниц прекраснее той, какою является фасад этого Собора, где последовательно и в совокупности предстают перед нами три стрельчатых портала;
над ними - зубчатый карниз, словно расшитый двадцатью восемью королевскими нишами, громадное центральное окно-розетка с двумя другими окнами, расположенными по бокам, подобно священнику, стоящему между дьяконом и иподьяконом, высокая и легкая аркада галереи с лепными украшениями в форме трилистника, несущая на своих легких колоннах тяжелую площадку, и, наконец, две мрачные массивные башни с Шиферными навесами. Все эти гармонические части великолепного целого, воздвигнутые одни над другими в пять гигантских ярусов, в бесконечном разнообразии безмятежно разворачивают перед глазами свои бесчисленные скульптурные, резные и чеканные детали, могуче и неотрывно сливающиеся со спокойным величием целого. Это как бы огромная каменная симфония, колоссальное творение и человека, и народа; единое и сложное, подобно "Илиаде" и "Романсеро", которым оно родственно; чудесный результат соединения всех сил целой эпохи, где из каждого камня брызжет принимающая сотни форм фантазия рабочего, дисциплинированная гением художника; одним словом, это творение рук человеческих могуче и изобильно, подобно творению бога, у которого оно как будто заимствовало двойственный его характер: разнообразие и вечность.
То, что мы говорим здесь о фасаде, следует отнести и ко всему Собору в целом; а то, что мы говорим о кафедральном Соборе Парижа, следует сказать и обо всех христианских церквах средневековья Все в этом искусстве, возникшем само собою, последовательно и соразмерно. Смерить один палец ноги гиганта значит определить размеры всего его тела.
Но возвратимся к этому фасаду в том его виде, в каком он нам представляется нынче, когда мы благоговейно созерцаем суровый и мощный Собор, который, по словам его летописцев, наводит страх - quae mote sua terrorem incutit spectantibus*.
* Чья громада повергает в ужас зрителей (лат.).
Ныне в его фасаде недостает трех важных частей: прежде всего крыльца с одиннадцатью ступенями, приподнимавшего его над землей; затем нижнего ряда статуй, занимавших ниши трех порталов; и, в-третьих, верхнего ряда изваяний, некогда украшавших галерею первого яруса и изображавших двадцать восемь древних королей Франции, начиная с Хильдеберта и кончая Филиппом-Августом, с королевскою державою в руке.
Время, поднимая медленно и неудержимо уровень почвы Ситэ, заставило исчезнуть лестницу, но, дав поглотить все растущему приливу парижской мостовой одну за другой эти одиннадцать ступеней, усиливавших впечатление величавой высоты этого здания, время же вернуло Собору, быть может, больше, нежели отняло: оно придало его фасаду тот темный колорит веков, который претворяет преклонный возраст памятника в эпоху наивысшего расцвета его красоты.
Но кто низвергнул оба ряда статуй? Кто опустошил ниши? Кто вырубил посреди центрального портала эту новую незаконную стрельчатую арку? Кто отважился поместить туда эту безвкусную, тяжелую резную дверь в стиле Людовика XV рядом с арабесками Бискорнетта? - Люди, архитекторы, художники наших дней.
А внутри храма - кто поверг ниц исполинскую статую святого Христофора, столь же прославленную среди статуй, как большая зала Дворца правосудия среди других зал и шпиц Страсбургского собора среди колоколен? Кто столь грубо изгнал из храма мириады статуй, которые населяли все промежутки между колоннами нефа и хоров, - статуи коленопреклоненные, стоящие во весь рост, конные, статуи мужчин, женщин, детей, королей, епископов, воинов, каменные, мраморные, золотые, серебряные, медные, даже восковые? - Уж никак не время.
А кто подменил древний готический алтарь, пышно уставленный раками и ковчежцами, этим тяжелым каменным саркофагом, разукрашенным головами херувимов и облаками, похожим на попавший сюда архитектурный образчик церкви Валь-де-Грас или Дома инвалидов? Кто столь Нелепо вделал в плиты карловингского пола, работы Эркандуса, этот тяжелый каменный анахронизм? Не Людовик ли XIV, исполнявший волю Людовика XIII?
Кто заменил холодным, белым стеклом цветные витражи, поочередно притягивавшие восхищенный взор, наших предков то к розетке главного портала, то к окнам алтаря? И что сказал бы какой-нибудь причетник XIV века, увидев эту потрясающую желтую замазку, которой наши вандалы-архиеПи-скопы запачкали Собор? - Он вспомнил бы, что именно этой краской палач отмечал дома осужденных законом; он вспомнил бы отель Пти-Бурбон, также вымазанный в желтый цвет в ознаменование измены коннетабля, той самой желтой краской, про которую сказал Соваль, что она "еще более ста лет сохраняла свою свежесть". Причетник решил бы, что святой храм осквернен, и в ужасе бежал бы.
А если мы, минуя тысячу мелких проявлений варварства, поднимемся на самый верх Собора, то спросим себя: что сталось с той очаровательной маленькой колоколенкой, опиравшейся на точку пересечения свода, столь же хрупкой и столь Же смелой, как и ее сосед, шпиц Сент-Шапель (тоже снесенный)? Стройная, остроконечная, звонкая, ажурная, она, далеко опережая башни, так легко вонзалась в ясное небо! Один архитектор (1787), обладавший непогрешимым вкусом, ампутировал ее и решил, что здесь вполне достаточно, того широкого свинцового пластыря, напоминающего крышку котла, которым теперь заклеена эта рана.
Таково было отношение к дивным произведениям искусства средневековья почти повсюду, особенно во Франции.
На Соборе можно различить три вида более или менее глубоких повреждений. Прежде всего бросаются в глаза повреждения, нанесенные рукою времени: оно там и сям неприметно выщербило и покрыло ржавчиной поверхность здания; затем на него беспорядочно ринулись полчища политических и религиозных смут, - слепые и яростные по своей природе, они растерзали роскошный скульптурный и резной наряд Собора, выбили розетки, разорвали ожерелья из арабесок и статуэток, уничтожили изваяния - одни за тй, что те были в митрах, другие за то, что их головы венчали короны; довершили разрушения вычурные и нелепые моды, которые при неизбежном упадке зодчества, начиная с анархических, но великолепных отклонений эпохи Возрождения, сменялись одна за другой.
Моды нанесли больше вреда, чем революции. Они врезались в самую плоть средневекового искусства. Они посягали на самый его остов, они окорнали, искромсали, разрушили, убили в здании его форму, его символ, смысл и его красоту. Не довольствуясь этим, моды осмелились переделать его заново, на что все же не отваживались ни время, ни революция. Считая себя непогрешимыми в понимании "хорошего вкуса", они бесстыдно наложили на раны памятника готической архитектуры свои жалкие, недолговечные побрякушки, мраморные ленты, металлические помпоны, - настоящую проказу всех этих яйцеобразных украшений, завитков, ободков, драпировок, гирлянд, бахромы, каменных языков пламена, бронзовых облаков, дородных амуров и пухлых херувимов, которая начинает пожирать истинное искусство еще в молельне Екатерины Медичи, а два века спустя заставляет его, измученное и искаженное, окончательно угаснуть в будуаре Дюбарри.
...
