- Ну что же, куманек, в таком случае народ перебей, а колдунью вздерни.
- Так, так, - тихо шепнул Рим Коппенолю, - наказать народ за его желание, а потом сделать то, чего желал этот народ.
Чистая вода, это залог здоровья. В крупных городах чистой воды нет вовсе. Поэтому, мы пользуемся покупной водой или фильтрами для очистки воды. Качественная
водоподготовка и умягчение накипи, это то, что должно быть в каждом доме. Многие кожные проблемы возникают именно от использования загрязнённой воды.
- Слушаю, государь, - ответил Тристан. - А если ведьма все еще в Соборе богоматери, то взять ее оттуда, несмотря на право убежища?
- Клянусь Пасхой! Действительно... убежище! - вымолвил король, почесывая себе за ухом. - Однако эта женщина должна быть повешена.
И тут, словно осененный какой-то внезапно пришедшей мыслью, он бросился на колени перед своим креслом, снял шляпу, положил ее на сиденье и, благоговейно глядя на одну из свинцовых фигурок, еe украшавших, произнес, молитвенно сложив на груди руки"
- О, Парижская богоматерь! Моя милостивая покровительница, прости мне! Я сделаю это только единственный раз! Эту преступницу надо покарать. Уверяю тебя, пречистая дева, моя всемилостивейшая госпожа, что эта колдунья недостойна твоей благосклонной защиты. Ведь тебе известно, владычица, что многие очень набожные государи нарушали привилегии церкви во славу божию и по государственной необходимости. Святой Гюг, епископ английский, дозволил королю Эдуарду схватить колдуна в своей церкви. Святой Людовик Французский, мой покровитель, с той же целью нарушил неприкосновенность храма святого Павла, а Альфонс, сын короля иерусалимского, - даже неприкосновенность церкви Гроба господня. Прости же меня на этот раз, богоматерь Парижская! Я этого больше не буду делать и принесу тебе в дар прекрасную серебряную статую, подобную той, которую я в прошлом году пожертвовал церкви богоматери в Экуи. Аминь.
И, осенив себя крестом, он поднялся с колен, снова надел свою шляпу и сказал Тристану:
- Поспешите, куманек, возьмите с собой господина де Шатопера. Прикажите ударить в набат. Раздавите чернь. Повесьте колдунью. Я так сказал. И я желаю, чтобы казнь была совершена вами. Вы отдадите мне в этом отчет... Идем, Оливье, я нынче не лягу спать. Побрей-ка меня.
Тристан-Пустынник поклонился и вышел. Затем король жестом отпустил Рима и Коппеноля.
- Да хранит вас господь, добрые мои друзья, господа фламандцы. Ступайте, отдохните немного. Ночь бежит, и время близится уже к утру.
Фламандцы удалились, и когда они в сопровождении коменданта Бастилии дошли до своих комнат, Коппеноль сказал Риму.
- Гм! Я сыт по горло этим кашляющим королем. Мне пришлось видеть пьяного Карла Бургундского, но он не был так зол, как этот больной Людовик XI.
- Мэтр Жак, - ответил Рим, - это потому, что вино ожесточает королей меньше, чем лекарство.
VI. "Petite flambe en baguenaud"
Выйдя из Бастилии, Гренгуар, с быстротой сорвавшейся с привязи лошади, пустился бежать вниз по улице Сент-Антуан. Добежав до ворот Бодуайе, он прямо направился к возвышавшемуся среди площади каменному распятию, точно мог различить во мраке человека в черном плаще с капюшоном, сидевшего на ступеньках у подножия креста.
- Это вы, мэтр? - спросил Гренгуар. Черная фигура встала.
- Страсти господни! Я киплю от нетерпения, Гренгуар. Сторож на башне Сен-Жервэ уж прокричал половину второго пополуночи.
-- О! - ответил Гренгуар. - В этом виноват не я, а ночная стража и король. Я еще благополучно от них отделался.
Я всегда упускаю случай быть повешенным. Такова моя судьба!
- Ты всегда все упускаешь, - ответил второй. - Но поспешим Знаешь ли ты пароль?
- Представьте, учитель, я видел короля. Я только что от него. На нем фланелевые штаны. Это целое приключение.
- Вот пустомеля-то! Что мне до твоих приключений? Известен тебе пароль бродяг?
- Да не беспокойтесь. Вот он, пароль: "Petite flambe en baguenaud".
- Хорошо. Без него нам не добраться до церкви Бродяги загородили все улицы. К счастью, они как будто натолкнулись на сопротивление. Может быть, мы поспеем еще вовремя.
- Конечно, учитель. Но как мы проберемся в Собор богоматери?
- У меня ключи от башен.
- А как мы оттуда выйдем?
- Позади монастыря есть потайная дверца, выходящая на Террэн, а оттуда к реке. Я захватил ключ от нее и еще с утра припас лодку.
- Однако я счастливо избег виселицы, - опять заговорил Гренгуар
- Ну, скорее! Бежим! - торопил его другой. И оба поспешным шагом направились к Ситэ.
VII. Шатопер, выручай!
Быть может, читатель припомнит, в каком критическом положении мы оставили Квазимодо. Отважный глухой, окруженный со всех сторон, утратил если не всякое мужество, то по крайней мере всякую надежду спасти не себя, - о себе он и не помышлял, - но цыганку. В смятении бегал он по галерее. Еще немного - и Собор богоматери будет взят бродягами. Внезапно оглушительный конский топот раздался на соседних улицах, показалась длинная вереница факелов и густая колонна всадников с отпущенными поводьями и пиками наперевес. На площадь, как ураган, обрушились неистовый шум и крики "Франция! Франция! Крошите мужичье! Шатопер, выручай! За прево! За прево!"
Приведенные в замешательство бродяги повернулись лицом к неприятелю.
Квазимодо, не слыша ничего, увидал обнаженные шпаги, факелы, острия пик, всю эту конницу, во главе которой узнал Феба. Он видел смятение бродяг, ужас одних, растерянность других, и в этой неожиданной помощи почерпнул такую силу, что отбросил от церкви уже вcтупивших было на галерею первых смельчаков.
Действительно, то прискакали отряды королевских стрелков. Однако бродяги действовали отважно Они оборонялись, как бешеные будучи атакованы с фланга, через улицу Сен-Пьер-о-Беф, а с тыла через Папертную улицу, подавшись к самому Собору богоматери, который они продолжали еще осаждать, а Квазимодо защищать, они оказались осаждающими и осажденными одновременно. Они находились в том же странном положении, в котором позже, в 1640 году, во время пресловутой осады Турина очутился граф Анри Д'Аркур, осаждавший принца Фому Савойского и сам обложенный войсками маркиза Леганез. Taurinum obsessor idem et obsessus, как гласила его надгробная надпись.
Схватка была ужасная. "Волчьей шкуре - собачьи клыки", -как говорит Матьё. Королевские конники, среди которых выделялся отвагой Феб де Шатопер, не щадили никого. Они рубили мечом тех, кто увернулся от копья. Бродяги, плохо вооруженные и объятые бешенством, кусались; все - мужчины, женщины, дети, - кидаясь на крупы и на груди лошадей, вцеплялись в них, как кошки, и зубами и ногтями. Другие совали факелы в лицо стрелкам. Третьи зацепляли железными крючьями всадников, стаскивали их с седла и рвали на части упавших.
Особенно выделялся один из бродяг, долгое время подкашивавший широкой блестящей косой ноги лошадей. Он был ужасен. Гнусаво распевая песню, он безостановочно то вздымал, то опускал косу. При каждом взмахе вокруг него ложился широкий круг раненых. Так спокойно и медлительно, покачивая головой, подвигался он к самому сердцу конницы, равномерной походкой коска, починающего свою ниву. Это был Клопен Труйльфу. Выстрел из пищали уложил его на месте.
Между тем окна домов вновь распахнулись. Жители, услышав воинственный клич королевских конников, вмешались в дело, и из всех этажей на бродяг дождем посыпались пули. Площадь затянуло густым дымом, прерываемым огненными вспышками мушкетных выстрелов. В этом дыму смутно вырисовывался фасад Собора богоматери и ветхий Отель-Дье, из слуховых окон которого, выходивших на его кровлю, глядели на площадь изможденные лица больных.
Наконец бродяги сдались. Усталость, недостаток хорошего оружия, испуг от внезапного нападения, пальба из окон, бурный натиск королевских конников - все это сломило их силы.
Они прорвали цепь нападавших и разбежались по всем направлениям, оставив на площади груды мертвецов, Когда Квазимодо, ни на мгновение не перестававший сражаться, увидел это бегство, он упал на колени и простер руки к небесам. Затем, опьянев от радости, он с быстротою птицы понесся к келейке, подступ к которой от так отважно защищал. Теперь им владела лишь одна мысль: преклонить колени перед той, которую он только что вторично спас.
Когда он вошел в келью, она была пуста.
ВИКТОР ГЮГО
СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ
КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ
I. Башмачок
В то время как бродяги осаждали Собор, Эсмеральда спала. Вскоре все возраставший вокруг Собора шум и беспокойное блеяние ее козочки, проснувшейся раньше, чем она, пробудили ее от сна. Она привстала на постели, прислушалась, огляделась; потом, испуганная шумом и светом, бросилась вон из кельи, чтобы узнать, что случилось. Вид самой площади, вид мечущихся по ней призраков, беспорядок этого ночного нападения, отвратительная толпа, еле различимая в темноте, словно туча прыгающих лягушек, хриплое кваканье, несколько красных факелов, мелькавших и скрещивавшихся во мраке, словно блуждающие огоньки, бороздящие туманную поверхность болота,-все это зрелище произвело на нее впечатление какой-то таинственной битвы, завязавшейся между призраками шабаша и каменными чудовищами Собора. Проникнутая с детства суевериями цыганского племени, она прежде всего предположила, что случайно присутствует при каком-то колдовстве, которое совершают таинственные ночные существа. Ужаснувшись, она бросилась назад и притаилась в своей келье, моля свое убогое ложе не посылать ей таких страшных кошмаров.
Постепенно ее первый испуг рассеялся. По непрерывно возраставшему шуму и многим другим проявлениям реальной жизни она почувствовала, что ее обступают не призраки, но живые существа. Тогда ужас ее не усилился, но лишь преобразился. Она подумала о том, что, быть может, народ возмутился, чтобы силой взять ее из убежища. Мысль о том, что ей вторично предстоит прощаться с жизнью, надеждой, Фебом, который неизменно присутствовал во всех ее грезах, глубокая беспомощность, невозможность бегства, отсутствие всякой поддержки, заброшенность, одиночество - все эти мысли и еще тысячи других придавили ее тяжелым гнетом. Она упала на колени, лицом в постель, обхватив руками голову, объятая тоской и страхом. И, цыганка, идолопоклонница, язычница, - она стала рыдая просить о помощи христианского бога и молиться пресвятой богородице, оказавшей ей гостеприимство. Бывают в жизни минуты, когда даже неверующий готов исповедывать религию того храма, который окажется всего ближе к нему. Так лежала она довольно долго, повергшись наземь, не столько молясь, если говорить правду, сколько дрожа и леденея, обвеваемая дыханием этой все ближе и ближе подступавшей к ней разъяренной толпы, ничего не понимая во всем этом неистовстве, не разбираясь в том, что затевается, что творится вокруг нее, чего хотят, но смутно предчувствуя страшную развязку.
Вдруг среди этих терзаний она услышала возле себя шаги. Она обернулась. Два человека, из которых один нес фонарь, вошли в ее келью. Она слабо вскрикнула.
- Не пугайтесь, - произнес показавшийся ей знакомым голос,-это я.
- Кто вы? - спросила она.
- Пьер Гренгуар.
Это имя успокоило ее. Она подняла глаза и узнала поэта. Но рядом с ним стояла какая-то темная фигура, закутанная с головы до ног и поразившая ее своим безмолвием.
- А ведь Джали узнала меня раньше, чем вы, - произнес Гренгуар с упреком.
И действительно, козочка не стала дожидаться, пока Гренгуар назовет себя по имени. Лишь только он вошел, она трогательно принялась тереться об его колени, осыпая поэта нежностями и белой шерстью, ибо она в ту пору линяла. Гренгуар столь же нежно отвечал на ее ласки.
- Кто это с вами? - понизив голос, спросила цыганка.
- Не беспокойтесь, - ответил Гренгуар, - это один из моих друзей.
Затем философ, поставив фонарь на пол, присел на корточки и, обнимая Джали, восторженно воскликнул:
- Что за прелестное животное! Правда, оно отличается больше своей чистоплотностью, чем величиной, но смышленое, ловкое и ученое, словно какой-нибудь грамматик. Ну-ка, Джали, посмотрим, не запамятовала ли ты что-нибудь из твоих забавных штучек? Ну, как делает мэтр Жак Шармолю...
Человек в черном не дал ему договорить. Он подошел к Гренгуару и грубо тряхнул его за плечо.
Гренгуар вскочил.
- Правда, - сказал он, - я и забыл, что нам надо торопиться. Но, учитель, это все же еще не основание, чтобы так обращаться с людьми! Мое дорогое, прелестное дитя, ваша жизнь в опасности, и жизнь Джали также. Вас опять хотят повесить. Мы ваши друзья и пришли спасти вас. Следуйте за нами
- Неужели это правда? - воскликнула она, потрясенная.
- Истинная правда. Бежим скорей!
- Охотно, - пролепетала она, - Но отчего ваш друг молчит?- Его родители были чудаки и оставили ему в наследство молчаливый характер, - ответил Гренгуар.
Эсмеральде пришлось удовлетвориться этим объяснением. Гренгуар взял ее за руку, его спутник поднял фонарь и пошел впереди них Оцепенев от страха, молодая девушка позволила увести себя. Коза вприпрыжку побежала за ними: она так радовалась встрече с Гренгуаром, что поминутно тыкалась рожками ему в колени, заставляя поэта то и дело спотыкаться.
- Вот она, жизнь! - говорил философ всякий раз, как спотыкался - Зачастую именно лучшие друзья подставляют нам ножку!
Они быстро спустились с башенной лестницы, пересекли Собор, безлюдный и сумрачный, но весь звучавший отголосками сражений, что составляло ужасающий контраст с его безмолвием, и вышли через Красные врата на монастырский двор. Монастырь опустел. Монахи укрылись в епископском дворце где творили соборную молитву; двор тоже опустел, лишь несколько перепуганных слуг забилось в темные углы Беглецы -направились к калитке выходившей на Террэн. Человек в Чёрном отомкнул эту калитку имевшимся у него ключом. Нашему читателю уже известно, что Террэном назывался мыс, обнесенный со стороны Ситэ оградой, мыс этот принадлежал капитулу Собора Парижской богоматери и представлял собой восточную оконечность острова за монастырем. Здесь не было ни души, и шум осады смягчился расстоянием. Крики шедших на приступ бродяг доносились смешанным, отдаленным гулом. Свежий ветер с реки шелестел листвой единственного дерева, росшего на самой оконечности Террэна. Можно было ясно расслышать шелест листьев. А между тем беглецы еще не избегли опасности. Ближайшими к ним зданиями были епископский дворец и Собор. Повидямому, в епископском дворце был страшный переполох. Сумрачный массив здания бороздили перебегавший от окна к окну огоньки, точно яркие искры, проносящиеся в причудливом беге по темной кучке пепла от сгоревшей бумаги. Рядом-две необъятные башни Собора богоматери, покоившиеся на главном корпусе здания, вырисовывались черными силуэтами на огромном багровом фоне площади. Они казались двумя гигантскими таганами в очаге циклопов.
Все то, что было видно от раскинувшегося окрест Парижа, представлялось глазу смесью колеблющихся темных и светлых тонов. Подобное освещение заднего плана можно видеть на полотнах Рембрандта.
Человек, несший фанарь, направился к оконечности мыca Террэн. Там у самой воды! шел оплетенный дранкой подустивший частокол, за которой цеплялось несколько чахлый лоз дикого винограда, напоминал вытянутые пальцы. Позади, в теня, отбрасываемой этим плетнем был привязан челнок. Человек жестом приказал Гренгуару и его спутнице сойти в него. Козочка прыгнула вслед за ними. Незнакомец вошёл последним. Затем, перерезав веревку, которой был привязан челнок, он оттолкнулся длинным богром от берега, схватил весла, сел на носу и изо всех сил принялся грести к середине реки. Течение Сены в этом месте было очень быстрое, и ему стоило немалого труда отчалить от острова.
Первой заботой Гренгуара, когда ан вошел в лодку, было взять козочку к себе на колени. Он сел на корме, а молодая девушка, которой незнакомец внушал безотчетный страх, села рядом с поэтом, прижавшись к нему.
Когда наш философ почувствовал, что лодка поплыла, он захлопал в ладоши и поцеловал Джали в темя между рожками
- Ох, - воскликнул Он, - наконец-то мы все четверо спасены!
И с глубокомысленным видом добавил:
- Порой мы обязаны счастливым исходом великого предприятий удаче, порой - хитрости.
Лодка медленно плыла к правому берегу, молодая девушка со скрытым беспокойством наблюдала за незнакомцем. Он заботливо заслонил свет потайного фонаря и, точно призрак, вырисовывался в темноте на носу лодки. Его опущенный на лицо капюшон казался маской, и при каждом взмахе вёсел его руки, с которых свисали широкие черные рукава, походили на большие крылья летучей мыши За все это время Он не произнес ни единого слова, не издал ни единого звука. В лодке слышался лишь равномерный плеск весел да журчание тысячи струй за бортом челнока.
- Клянусь душой! - воскликнул вдруг Гренгуар. - Мы здесь все бодры и веселы, как сычи! Молчим, как Пифагорийцы или рыбы! Клянусь Пасхой, друзья мои, я бы очень хотел, чтобы кто-нибудь заговорил! Звук человеческого голоса-это музыка для слуха. Слова эти принадлежат не мне, но Дидиму Александрийскому, - блестящее изречений! Несомненно, Дидим Александрийский - весьма незаурядный философ Скажите мне хоть одно слово, прелестное дитя, умоляю вас, хоть одно слово!.. Кстати, вы делали когда-то такую забавную гримаску - скажите, осталась ли она у вас? Известно ли вам, моя милочки, что все места убежищ входят в круг ведения высшей судебной палаты, и вы подвергались большой опасности в вашей келейке в Соборе богоматери. Увы! Колибри вьет гнездышко в пасти крокодила... Учитель, а вот и луна выплывает... Только бы нас не приметили... Мы совершаем похвальный поступок, спасая эту девушку, и тем не менее, если нас поймают, то повесят именем короля. Увы! Ко всем человеческим поступкам можно относиться двояко: за что клеймят одного, за то другого венчают лаврами. Кто благоговеет перед Цезарем, тот порицает Катилину. Не так ли, учитель? Что вы скажете о такой философии? Я ведь знаю философию по инстинкту, как пчелы геометрию: ut apes geometriam. Ну что же! Никто мне не хочет отвечать? Вы оба, я вижу, не в духе. Приходится болтать одному. В трагедиях это именуется монологом. Клянусь Пасхой!.. Надо вам сказать, что я только что видел короля Людовика XI и от него перенял эту божбу... Итак, клянусь Пасхой, они все еще продолжают здорово рычать там, в Ситэ... Противный злюка этот старый король! Он весь закутан в меха. Он все еще не уплатил мне за эпиталаму и чуть было не приказал повесить меня сегодня вечером, а это было бы очень некстати... Он скряга и скупится на награды достойным людям. Ему следовало бы прочесть четыре тома "Adversus avaritiam"* Сальвиана Кельнского. Право! У него весьма узкий взгляд на литераторов, и он позволяет себе варварскую жестокость. Это какая-то губка для высасывания денег из народа. Его казна - это больная селезенка, распухающая за счет всех других органов тела. Поэтому то жалобы на плохие времена превращаются в ропот против короля. Под властью этого благочестивого тихони виселицы так и трещат от множества повешенных, плахи загнивают от проливаемой крови, тюрьмы лопаются, как переполненные утробы! Одной рукой он грабит, другой-вешает. Это прокурор господина Налога и государыни Виселицы. У знатных отнимают их сан, а бедняков без конца обременяют новыми налогами. Это король, ни в чем не знающий меры! Я его не люблю. А вы, учитель?
* "Против скупости" (лат.)
Человек в черном не мешал говорливому поэту болтать. Он боролся с сильным течением узкого рукава реки, отделявшего округлый берег Ситэ от мыса острова Богоматери, ныне именуемого островом Людовика.
- Кстати, учитель! - вдруг спохватился Гренгуар. - Заметили ли вы, ваше преподобие, когда мы пробивались сквозь эту толпу взбесившихся бродяг, бедного чертенка, которому ваш глухарь собирался размозжить голову о перила галереи королей? Я близорук и не мог его распознать. Не знаете ли вы, кто бы это мог быть?
Незнакомец не ответил ни слова, но внезапно выпустил весла, руки его повисли, словно надломленные, голова поникла на грудь, и Эсмеральда услышала судорожный вздох. Она затрепетала. Она уже слыхала эти вздохи.
Лодка, предоставленная самой себе, несколько минут плыла до течению. Но человек в черном выпрямился, вновь взялся за весла и стал грести вверх по реке. Он обогнул мыс острова Богоматери и направился к Сенной пристани.
- А, вот и особняк Барбо, - сказал Гренгуар. - Глядите-ка, учитель, видите вы эту группу черных крыш, образующих такие причудливые углы, - вон там, под низко нависшими, волокнистыми, мутными и грязными облаками, между которыми лежит эта раздавленная, расплывшаяся луна, точно желток, пролившийся из разбитого яйца? Это прекрасное здание. В нем имеется часовня, увенчанная небольшим сводом, сплошь покрытым отличной резьбой. Над ней вы можете разглядеть колокольню с весьма изящно вырезанными просветами. При доме есть парк, а в нем - пруд, птичник, "эхо", площадка для игры в мяч, лабиринт, домик для диких зверей и множество тенистых аллей, очень притягательных для богини Венеры. Есть там и любопытное дерево, которое именуют "Сластолюбец", ибо оно своею сенью прикрывало любовные утехи одной знатной принцессы и галантного остроумного коннетабля Франции. Увы, что значим мы, жалкие философы, перед каким-нибудь коннетаблем? То же, что грядка капусты и редиски по сравнению с садами Лувра. Впрочем, это не имеет значения! Жизнь человеческая как для нас, так и для сильных мира сего исполнена добра и зла. Страдание всегда сопутствует наслаждению, как спондей чередуется с дактилем. Учитель, я должен рассказать вам историю особняка Барбо. Она кончается трагическим образом. Дело происходило в тысяча триста девятнадцатом году, в царствование Филиппа, самого долговязого из всех французских королей. Мораль всего этого повествования заключается в том, что искушения плоти всегда гибельны и коварны Не надо заглядываться на жену ближнего своего, как бы ни были наши чувства восприимчивы к ее прелестям. Мысль о прелюбодеянии непристойна. Прелюбодеяние - это любопытство изведать наслаждение, которое по праву принадлежит другому... Ого! А шум-то, там, пожалуй, все усиливается!
Действительно, суматоха вокруг Собора все увеличивалась. Они прислушались. До них явственно долетели победные крики. Внезапно сотни факелов, при свете которых засверкали каски воинов, замелькали по всему Собору, по всем ярусам башен, на галереях, под опорными арками. Очевидно, кого-то искали, и вскоре до беглецов отчетливо донеслись отдаленные возгласы: "Цыганка! Ведьма! Смерть цыганке!
Несчастная закрыла лицо руками, а незнакомец яростно принялся грести к берегу. Тем временем философ предался размышлениям. Он прижимал к себе козочку и осторожно отодвигался от цыганки, которая все Теснее и теснее льнула к нему, словно это было ее единственное, последнее прибежище.
Несомненно, Гренгуар находился в мучительном затруднении. Он думал о том, что, по существующим законам, маленькая козочка, если ее схватят, тоже должна быть повешена, что ее будет очень жалко, эту бедную Джали; что две жертвы, ухватившиеся за него, - многовато для одного человека и что его спутник, наконец, ничего лучшего и не желает, как взять цыганку на свое попечение. Он переживал жестокую борьбу, в которой, как Юпитер в "Илиаде", поочередно взвешивал судьбу цыганки и козы и смотрел то на одну, то на другую влажными от слез глазами, бормоча сквозь зубы: "Но я ведь не могу спасти вас обеих".
Резкий толчок Дал им знать, что лодка, наконец, причалила к берегу. Зловещий гул все еще стоял над Ситэ. Незнакомец встал, приблизился к цыганке и хотел протянуть ей руку, чтобы помочь выйти из лодки, но она оттолкнула его и ухватилась за рукав Гренгуара, который, весь отдавшись заботам о козочке, в свою очередь оттолкнул ее. Тогда она без посторонней помощи выпрыгнула из лодки. Она была так взволнована, что не понимала ни того, что делает, ни того, куда идет. С минуту она простояла, растерянно глядя на струившиеся воды реки. Когда же она несколько пришла в себя, то увидела, что осталась на берегу одна с незнакомцем. Повидимому, Гренгуар воспользовался моментом высадки на берег и скрылся вместе с козочкой среди теснившихся друг к другу домов прибрежной Амбарной улицы.
Бедная цыганка затрепетала, увидев себя наедине с этим человеком. Она хотела говорить, кричать, звать Гренгуара, но язык не повиновался ей, и ни один звук не вырвался из ее уст. Вдруг она почувствовала, как ее руку схватила сильная и холодная рука незнакомца Ее зубы застучали, лицо стало бледнее падавшего на нее лунного луча. Человек не проронил ни слова. Быстрыми шагами он направился к Гревской площади, держа ее за руку. Она смутно почувствовала, что сила рока непреодолима. Ее охватила слабость, она больше не сопротивлялась и бежала рядом, поспевая за его быстрыми шагами. В этом месте набережная шла в гору. А ей казалось, что она спускается по крутому откосу.
Она огляделась вокруг. Ни одного прохожего. Набережная была совершенно безлюдна. Шум и движение толпы слышались только со стороны буйного, пламеневшего заревом Ситэ, от которого ее отделял рукав Сены. Оттуда доносилось ее имя вперемежку с угрозами смерти. Париж лежал вокруг нее огромными глыбами мрака.
Незнакомец продолжал все так же безмолвно и так же быстро увлекать ее вперед. Она не узнавала ни одного из тех мест, по которым они шли. Проходи мимо какого-то освященного окна, она сделала усилие, отшатнулась от священника и крикнула:
- Помогите!
Какой-то горожанин открыл окно, выглянул из него в одной рубашке, с лампой в руках, тупо оглядел набережную. Произнес несколько слов, которых она не расслышала, и вновь Захлопнул ставень. Это был последний луч надежды, и он угас.
Человек в Черном не произнес ни звука и, крепко Держа ее за руку, зашагал еще быстрее. Измученная, она уже более не сопротивлялась и покорно следовала за ним.
От времени до времени она собирала последние силы и голосом, прерывавшимся От стремительного бега по неровной мостовой, задыхаясь спрашивала:
- Кто вы? Кто же вы?
Он не отвечал.
Так шли они все время вдоль набережной и дошли до какой-то довольно обширной площади, слегка освещенной луной То была Гревская площадь. Посреди площади возвышалось нечто похожее на черное распятие. То была виселица. Эсмеральда все это узнала и поняла, где находится.
Человек остановился, обернулся к ней и приподнял капюшон.
- О, - пролепетала она, окаменев на месте, - я так я знала, что это опять он!
То был священник. Он казался собственной тенью. Это была игра лунного света, когда все предметы кажутся тенями.
- Слушай, - сказал он, а она содрогнулась при звуке этого рокового голоса, которого она давно уже не слыхала. Он говорил отрывисто и задыхаясь, что всегда служит признаком глубокого внутреннего волнения. - Слушай Мы пришли. Я хочу с тобой поговорить. Это Гревская площадь. Дальше пути нет! Судьба предала нас друг другу. В моих руках твоя жизнь, в твоих - моя душа. Вот ночь и вот площадь, за их пределами пустота. Так слушай же меня Я хочу сказать тебе . Но только не упоминай о твоем Фебе! (Говоря все это, он, не выпуская ее руки, метался взад и вперед, точно человек, который не в силах устоять на месте) Не упоминай о нем! Если ты произнесешь его имя, я не знаю, что я сделаю, но это будет ужасно!
Выговорив это, он, словно тело, нашедшее центр тяжести, вновь стал неподвижен, но речь его выдавала все то же волнение, а голос становился все глуше:
- Не отворачивайся от меня. Слушай! Это очень серьезная вещь. Во-первых, вот что произошло... Это вовсе не шутка, клянусь тебе. Что такое я говорил? Помоги мне вспомнить! Ах, да. Есть постановление высшей судебной палаты, вновь предающее тебя виселице. Я вырвал тебя из их рук. Но они преследуют тебя. Гляди!
Он протянул руку к Ситэ. Там действительно продолжались поиски. Шум все приближался. Башня дома Заместителя верховного судьи, расположенная напротив Гревской площади, была полна шума и света. На противоположном берегу видны были воины, бежавшие с факелами и кричавшие:
"Цыганка! Где цыганка? Смерть ей! Смерть!"
- Ты сама видишь, что они ищут тебя и что я не лгу. Я люблю тебя. Молчи! Лучше не говори со мной, если хочешь сказать, что ненавидишь меня. Я не хочу больше этого слышать!.. Я только что спас тебя... Подожди, дай мне прежде договорить... Я могу совсем спасти тебя. Я все приготовил. Дело за тобой. Если ты захочешь, я могу...
Тут он оборвал свою речь:
- Нет, нет, я говорю не то!
И, устремившись вперед, не выпуская ее руки, так что и она должна была бежать, он направился прямо к виселице и, указав на нее пальцем, холодно произнес:
- Выбирай между нами.
Она вырвалась из его рук и упала к подножию виселицы, обнимая эту зловещую, последнюю опору. Затем, слегка повернув прелестную головку, она через плечо взглянула на священника. Она походила на божью матерь у подножия креста. Священник стоял недвижно, указывая на виселицу, застывший, словно статуя.
Наконец цыганка проговорила:
- Я боюсь ее меньше, чем тебя!
Тогда рука его медленно опустилась, и, устремив исполненный глубокой безнадежности взгляд на камни мостовой, он прошептал:
- Если бы эти камни могли говорить, они сказали бы:
вот человек, который поистине несчастен.
И снова он заговорил. Молодая девушка, коленопреклоненная у подножия виселицы и вся окутанная длинными своими волосами, не прерывала его. Теперь в его голосе звучали горестные и нежные ноты, мучительно противоречившие надменной суровости его лица.
- Я люблю вас! О! Это правда! Значит, от пламени, что сжигает мое сердце, не вырывается ни одна искра наружу? Увы, девушка, денно и нощно, денно и нощно пылает оно! Неужели это не вызывает жалости? Днем и ночью горит любовь-это пытка. О! Я слишком страдаю, мое бедное дитя! Это, поверь мне, заслуживает сострадания. Вы видите, я говорю с вами кротко. Мне так хочется, чтобы вы больше не чувствовали ко мне отвращения. Разве виноват мужчина, когда он любит женщину? О боже мой! Как! Вы, значит, никогда не простите мне! Вы вечно будете ненавидеть меня? Значит, все кончено! Вот это и делает меня таким злобным и страшным самому себе. Вы даже не глядите на меня! Быть может, вы думаете о чем-то другом в тот миг, когда, трепеща, я стою пред вами на пороге готовой поглотить нас вечности! Только не говори со мною об офицере! Пусть я паду к вашим ногам, пусть я буду лобзать,-не стопы ваши, нет, этого вы не позволите, - но землю, попираемую ими! Пусть я, словно ребенок, захлебнусь от рыданий, пусть вырву из груди, - нет, не слова, а мое сердце, мою душу, - и все будет напрасно, все! А между тем в вашей душе живет нежность и милосердие, вы сияете благостной кротостью, вы так пленительны, добры, сострадательны и прелестны. Увы! В вашем сердце живет жестокость лишь ко мне одному! О! Какая судьба!
...
