Он закрыл лицо руками. Молодая девушка услышала, что он плачет. Это было в первый раз. Стоя перед нею и сотрясаемый рыданиями, он был более жалок и унижен, чем ползая перед нею на коленях. Так плакал он некоторое время.
В каждом доме есть какая-нибудь бытовая техника. Чайники, утюги, стиральные машины и т.д. Все это, средства первой необходимости. Наша
бытовая техника для дома будет прекрасным подарком для каждой семьи. Наш товар качественен и приемлем по цене.
- Нет, - заговорил он снова, несколько успокоившись, - я не нахожу нужных слов. А между тем я хорошо обдумал то, что должен был сказать вам. А сейчас я дрожу, трепещу. В решительную минуту я слабею, я чувствую, что некая высшая сила обволакивает нас, у меня заплетается язык. О, я сейчас упаду наземь, если вы не сжалитесь надо мною, над собой! Не губите себя и меня! Если бы вы знали, как я люблю вас! Какое сердце я отдаю вам! О, какое отречение от всех добродетелей! Какое безнадежное небрежение к себе! Ученый - я надругался над наукой; дворянин - я опозорил свое имя; священнослужитель-я требник превратил в подушку для похотливых грез; я плюнул в лицо своему богу! Все для тебя, чаровница! Чтобы быть достойным твоего ада! А ты отвергаешь грешника! О, я должен высказать тебе все! Еще более... нечто еще более ужасное! О да, еще более ужасное!..
При этих словах его лицо приняло совершенно безумное выражение. Он замолк на секунду и снова заговорил громким голосом и словно обращаясь к самому себе:
- Каин, что сделал ты с братом своим? Он опять замолк, потом продолжал:
- Что сделал я с ним, господи? Я призрел его, я вырастил его, вскормил, я любил его, боготворил, и я его убил! Да, господи, вот только что, на моих глазах, ему размозжили голову о плиты твоего дома, и это по моей вине, по вине этой женщины, из-за нее...
Его взор был дик. Его голос угасал, он еще несколько раз, через долгие промежутки, машинально, словно длительно замиравший колокол, повторил:
- По ее вине... По ее вине...
Потом язык его уж не мог выговорить ни одного внятного слова, а между Тем губы еще шевелились, вдруг ноги его подкосились, он рухнул на землю и остался недвижен, уткнувшись головою в колени.
Движение девушки, высвободившей из-под него свою ногу, заставило его очнуться. Он медленно провел рукою по впалым щекам и некоторое время с изумлением глядел на свои мокрые пальцы.
- .Что это? - прошептал он. - Я плакал! И. внезапно повернувшись к девушке, он с несказанной мукой произнес:
-- И вы равнодушно глядели на мои слезы! Дитя, знаешь ли ты, что эти слезы - кипящая лава? Так это правда! Ничто не трогает нас в том, кого мы ненавидим. Если бы я умирал на твоих глазах, ты смеялась бы. О, Нет! Я не хочу тебя видеть умирающей! Одно слово! Одно лишь слово прощения! Не говори мне, что Ты любишь Меня, скажи лишь, что ты согласна, и этого будет достаточно. Я спасу Тебя. Если же нет... О! Время бежит. Всем святым умоляю тебя, не жди, Чтобы я снова превратился в камень, чтобы стал таким, как эта виселица, которая тоже зовет тебя! Подумай о том, что в моих руках наши судьбы. Я безумен, я могу все погубить! Под нами бездонная пропасть, куда я низвергнусь вслед за тобой, несчастная, дабы преследовать тебя вечно. Одно-единственное доброе слово! Скажи слово, только одно слово!
Она разомкнула губы, чтобы ответить ему. Он упал перед ней на колени, готовясь с благоговением внять слову Сострадания, которое, быть может, сорвется, наконец, с ее губ.
- Вы убийца! - проговорила она. Священник яростно схватил ее в объятия и разразился отвратительным хохотом.
- Ну, хорошо! Убийца! - ответил он. -- Но ты будешь принадлежать мне. Ты не пожелала, чтобы я был твоим рабом, так я буду твоим господином. Ты будешь моей! Есть у меня берлога, куда я утащу тебя. Ты пойдешь за мной! Тебе придется пойти за мной, иначе я выдам тебя! Надо либо умереть, красавица, либо принадлежать мне! Принадлежать священнику, вероотступнику, убийце! И сегодня, этой же ночью, слышишь ли ты? Идем! Веселей! Идем! Поцелуй меня, глупенькая! Могила или мое ложе.
Его взор сверкал вожделением и бешенством. Его губы похотливо впивались в шею молодой девушки. Она билась в его руках. Он осыпал ее бешеными поцелуями.
-Не смей меня кусать, чудовище!-кричала она.- О, гнусный, грязный монах! Оставь меня! Я вырву твой гадкие седые волосы и швырну их тебе в лицо!
Он краснел, бледнел, наконец, выпустил ее и мрачно насупился. Думая, что победа осталась за нею, она продолжала:
- Говорю тебе, что Я Принадлежу моему Фебу, что Феба люблю, что Феб прекрасен! А ты, пой, ты стар и уродлив! Уйди!
Он испустил дикий вопль, словно преступник, которого прижгли каленым железом.
- Так умри же! - вскричал он, заскрежетав зубами. Она увидела его страшный взгляд и хотела бежать. Он поймал ее, встряхнул, поверг на землю и быстрыми шагами направился к Роландовой башне, волоча ее за руки по мостовой. Дойдя до башни, он обернулся к ней
- Спрашиваю тебя в последний раз: согласна Ты быть моею?
Она ответила твердо:
- Нет.
Тогда он громко крикнул:
- Гудула! Гудула! Вот цыганка! Отомсти ей! Девушка почувствовала, как кто-то схватил ее за локоть. Она оглянулась и увидела костлявую руку, высунувшуюся из оконца, проделанного в стене; эта рука схватила ее, словно железными клещами.
- Держи ее крепко! - сказал священник. - Это беглая цыганка Не выпускай ее. Я пойду за стражей. Ты увидишь, как ее повесят.
Гортанный смех послышался в ответ на эти жестокие слова. - Ха-ха-ха-ха! - Цыганка увидела, что священник бегом бросился по направлению к мосту Богоматери. Как раз с этой стороны доносился топот скачущих лошадей.
Молодая девушка узнала злую затворницу. Задыхаясь от ужаса, она попыталась вырваться. Она извивалась судорожными и отчаянными движениями, она старалась освободиться, но та держала ее с неслыханной силой. Ее худые я костлявые пальцы, терзавшие ее руку, впились в нее, точно эти пальцы были припаяны к ее кисти. Это было хуже, чем цепь, хуже, чем железный браслет, чем железное кольцо, - это были сознательные, одушевленные клещи, высунувшиеся из стены.
Обессилев, Эсмеральда прислонилась к стене, и тогда ею овладел страх смерти. Она подумала о прелести жизни, о молодости, о синем небе, о красоте природы, о любви Феба, - обо всем, что ускользало от нее, и обо всем, что приближалось к ней, - о священнике, ее предавшем, о палаче, который придет, о виселице, стоявшей у ней перед глазами. И тогда она почувствовала, как у нее от ужаса зашевелились волосы на голове Она услыхала зловещий хохот затворницы и ее шепот:
"Ага, ага! Ты будешь повешена!"
Помертвев, она обернулась к оконцу и увидела сквозь решетку озверелое лицо вретишницы.
- Что я вам сделала? - спросила она, почти теряя сознание.
Затворница не ответила, а принялась нараспев, возбужденно и насмешливо бормотать: "Цыганка, цыганка, цыганка!"
Несчастная Эсмеральда горестно поникла головой, поняв, что имеет дело с существом, в котором не осталось ничего человеческого.
Внезапно затворница, словно вопрос цыганки только сейчас дошел до ее сознания, сказала:
- Что ты мне сделала, хочешь ты знать? А! Ты хочешь знать, что ты мне сделала, цыганка? Ну так слушай! У меня был ребенок! Понимаешь? Ребенок был у меня! Ребенок, говорю я тебе!.. Прелестная маленькая девочка! Моя Агнеса, - продолжала она взволнованно, целуя какой-то предмет в темноте. - И вот, видишь ли, цыганка, у меня отняли моего ребенка, у меня украли мое дитя. Мое дитя пожрали! Вот что ты сделала мне.
Молодая девушка ответила:
- Увы! Быть может, меня тогда еще не было на свете!
- О, нет! - ответила затворница. - Ты уже жила. Вы были бы ровесницы! Вот уже пятнадцать лет, как я нахожусь здесь, пятнадцать лет, как я страдаю, пятнадцать лет я молюсь, пятнадцать лет я бьюсь головой о стены... Я говорю тебе, что моего ребенка украли цыгане, слышишь ты? И они своими зубами растерзали его... Есть у тебя сердце? Так представь себе, что это такое-дитя, которое играет, сосет грудь, которое спит. Это сама невинность! Так вот! Это у меня отняли и убили! Про это знает господь бог. Ныне пробил мой час, я сожру цыганку! Я бы искусала тебя, если бы не прутья решетки! Моя голова через них не пролезет. Бедная малютка! Ее украли сонною! А если они разбудили ее, когда схватили, то она кричала напрасно: меня не было возле!.. Ага, цыганские матери, вы пожрали мое дитя! Теперь взгляните, как умрет ваше!
И она начала хохотать и скрежетать зубами; и нельзя было отличить одно от другого в этом охваченном бешенством существе. День едва занимался. Словно пепельной пеленой была подернута вся эта сцена, и все яснее и яснее вырисовывалась на площади виселица. С противоположного берега, от моста Богоматери, все явственнее доносился до слуха несчастной осужденной конский топот,
- Сударыня! - воскликнула она, ломая руки и падая на колени, растрепанная, отчаявшаяся, обезумевшая от ужаса, - сударыня, сжальтесь надо мной! Они приближаются! Я ничего вам не сделала! Неужели вы хотите видеть, как я умру на ваших глазах такой лютой смертью? Я уверена, в вашем сердце есть жалость! Это слишком страшно! Дайте мне убежать! Отпустите меня! Я не хочу умирать!
- Отдай мне ребенка! - ответила затворница.
- Сжальтесь! Сжальтесь!
- Отдай ребенка!
- Отпусти меня, ради бога!
- Отдай ребенка!
Молодая девушка вновь упала, обессилевшая, сломленная, глаза ее казались уже стеклянными, как у мертвой.
- Увы! - пролепетала она. - Вы ищете свою дочь, а я своих родителей.
- Отдай мою крошку Агнесу! - продолжала Гудула.- Ты не знаешь, где она? Так умри! Я объясню тебе. Послушай, я была гулящей девкой, у меня был ребенок, и его отняли! Это сделали цыганки. Теперь ты понимаешь, почему ты должна умереть. Когда твоя мать-цыганка придет за тобою, я скажу ей: "Мать, погляди на эту виселицу!" А может быть, ты вернешь мне дитя? Может быть, ты знаешь, где она? Где моя дочь? Иди, я покажу тебе. Вот ее башмачок, - все, что мне от нее осталось. Не знаешь ли ты, где другой? Ежели знаешь, скажи, и если это даже на другом конце света, я поползу за ним на коленях.
При этих словах она другой рукой показывала цыганке из-за решетки маленький вышитый башмачок Уже настолько рассвело, что можно было разглядеть и форму и цвет башмачка.
- Покажите мне башмачок! - сказала, трепеща, цыганка. - Боже мой! Боже!
Своей свободной рукой она поспешно раскрыла маленькую ладанку, украшенную зелеными бусами, висевшую у нес на шее.
- Ладно! Ладно! - ворчала про себя Гудула. - Хватайся за свой дьявольский амулет.
Вдруг ее голос оборвался, и, задрожав всем телом, она испустила вопль, вырвавшийся из самых глубин ее души:
- Дочь моя!
Цыганка вынула из ладанки башмачок, как две капли воды похожий на первый. К башмачку был привязан кусочек пергамента, на котором было написано следующее двустишие:
Еще один такой найди,
И мать прижмет тебя к груди,
Быстрее молнии затворница сличила оба башмачка, прочла надпись на пергаменте и припала к оконной решетке лицом, сияющим небесной радостью, крича:
- Дочь моя! Дочь моя!
- Мать моя! - ответила цыганка.
Перо бессильно описать эту встречу. Стена и железные прутья решетки разделяли их.
- О, эта стена! - воскликнула затворница. - Видеть тебя и не обнять! Дай руку! Твою руку!
Молодая девушка просунула в оконце свою руку; и затворница припала к ней, прильнула к ней губами и замерла в этом поцелуе, не подавая иных признаков жизни, кроме судорожного рыдания, по временам потрясавшего все ее тело. Но слезь! ее струились ручьями в молчании, во тьме, подобно ночному дождю Бедная мать потоками изливала на эту обожаемую руку тот темный, бездонный, таившийся в ее душе источник слез, где капля за каплей пятнадцать лет копилась вся ее мука.
Вдруг она вскочила, отбросила со лба длинные пряди седых волос и, не говоря на слова, принялась обеими руками, более яростно, чем львица, раскачивать решетку своего логова. Прутья не поддавались. Она бросилась в угол своей кельи, схватила там тяжелый камень, служивший ей изголовьем, и с такой силой швырнула его в решетку, что ОДНИ из прутьев, брызнув искрами; сломался Второй удар окончательно надломил старую крестообразную перекладину, которой было загорожено окно Тогда она голыми руками сломала оставшиеся прутья я отогнула их ржавые концы. Бывают мгновения, когда руки женщины Обладают нечеловеческой силой.
Расчистив таким образом путь, на что ей Понадобилось не более одной минуты, Она схватила свою дочь за талию и втащила в келью.
- Сюда! Я Спасу тебя от гибели! - бормотала она. Тихо опустив ее на землю, затворница вновь подняла ее и стала носить на руках, словно та все еще была ее малюткой Агнесой. Она ходила взад и вперед по узкой келье, опьяненная, неистовая, радостная Она кричала, пела, целовала свою дочь, что-то говорила ей, разражалась хохотом, исходила слезами, и все это одновременно, словно в каком-то неистовстве.
- Дочь моя! Дочь моя!-говорила она.-Моя дочь со мной! Вот она! Милосердный господь вернул мне ее. Эй, вы! Идите все сюда! Есть там кто-нибудь? Пусть взглянет, моя дочь со мной! Иисусе сладчайший, как она прекрасна! Пятнадцать лет ты заставил Меня ждать, милостивый боже, все для того, чтобы вернуть ее мне красавицей. Так, значит, цыганки не сожрали ее! Кто же это выдумал! Моя малютка-дочь! Моя малютка, поцелуй меня! Добрые цыганки! Я люблю цыганок... Да, это ты! Так вот почему мое сердце всегда трепетало, когда ты проходила мимо! А я-то думала, что это от ненависти! Прости меня, мой Агнеса, прости меня! Я казалась тебе очень злой, не правда ли? Я люблю тебя . Где твоя крошечная родинка на шейке, где она, покажи! Вот она. О, как ты прекрасна! Это я вам подарила ваши огромные глаза, сударыня. Поцелуй меня. Я люблю тебя! Теперь мне все равно, что у других матерей есть дети, теперь мне до этого нет дела. Пусть они придут сюда. Вот она, моя дочь. Вот ее шейка, ее глазки, ее волосы, ее ручка. Видали вы кого-нибудь прекраснее, чей она? О, я ручаюсь вам, что у нее будут поклонники! Пятнадцать лет я плакала. Вся красота моя истаяла-и вот вновь расцвела в ней Поцелуй меня!
Она нашептывала ей тысячу безумных слов, все очарование которых таилось в их выразительности. Она привела в такой беспорядок одежду молодой девушки, что та краснела; она гладила ее шелковистые волосы, целовала ее ноги, колени, лоб, глаза и всем восхищалась. Молодая девушка подчинялась всему я лишь изредка тихонько, с бесконечной нежностью повторяла:
- Матушка!
- Видишь ли, моя доченька, - говорила затворница, прерывая свою речь поцелуями, - я буду очень любить тебя. Мы уедем отсюда. Мм будем счастливы! Я получила кое-какое наследство в Реймсе, на нашей родине. Ты помнишь Реймс? А, нет, ты не можешь его помнить, ты была еще крошкой. Если б ты знала, какая ты была хорошенькая, когда тебе было четыре месяца! У
тебя были такие крошечные ножки, что любоваться ими приходили Даже из Эпернэ, а ведь это за семь лье от Реймса! У нас будет свое поле, свой домик. Ты будешь спать в моей постели. Боже мой! Боже мой! Кто б мог этому поверить? Моя дочь со мной!
- Матушка,--промолвила молодая девушка, справившись, наконец, со своим волнением, - цыганка все это мне предсказывала. Среди нас была одна добрая цыганка, которая всегда заботилась обо мне, как кормилица, - Она умерла в прошлом году. Это она надела мне на шею ладанку. Она постоянно твердила "Малютка, береги эту безделушку. Это сокровище. Оно Тебе поможет найти мать. Ты носишь мать свой на груди". Она это предсказала, цыганка!
Вретишница вновь сжала дочь в объятиях.
- Дай я поцелую тебя! Ты так мило все это рассказываешь. Когда мы приедем на родину, то пойдем в церковь и обуем в эти башмачки статую младенца Иисуса. Мы должны это сделать для милосердной пречистой девы. Боже мой! Какой у тебя прелестный голосок! Когда ты сейчас говорила со мною, это звучало) как музыка! О боже всемогущий! Я нашла своего ребенка! Возможно ли этому поверить? Нет, от чего же еще можно умереть, если я не умерла от такого счастья!..
И вновь принялась хлопать в ладоши, смеяться и восклицать- "Мы будем счастливы!"
В эту минуту со стороны моста Богоматери и с набережной в келью донеслось бряцание оружия в все приближающийся топот скакавших лошадей. Цыганка с отчаяньем бросилась в объятия вретишницы.
- Матушка, спаси меня! Они идут! Затворница побледнела.
- О небо! Что ты говоришь! Я совсем забыла. За тобой гонятся! Что же ты сделала?
- Не знаю, - ответило несчастное дитя, - но меня приговорили к смерти.
- К смерти! -воскликнула Гудула, пошатнувшись, словно сраженная молнией. - К смерти! - медленно повторила она, пристально глядя на дочь.
- Да, матушка, - растерянно продолжала девушка.-Они хотят меня убить. Вот они идут за мной. Эта виселица - для меня! Спаси меня! Спаси меня! Они уже близко! Спаси меня!
Затворница несколько мгновений стояла, словно каменное изваяние, затем, с сомнением покачав головой, разразилась хохотом, своим ужасным прежним хохотом
- О! О! Нет, да ты просто видела страшный сон! Как! Потерять ее - это длилось пятнадцать лет, - потом найти, и только на одну минуту? И ее отберут у меня! Теперь отнимут, когда она прекрасна, когда она уже выросла, когда она говорит со мной, когда она любит меня. Они придут сожрать ее на моих глазах, на глазах матери? О, нет! Это невозможно! Милосердный господь не допустит этого.
Конный отряд, видимо, остановился Издали послышался чей-то голос, говоривший:
- Сюда, господин Тристан! Священник сказал, что мы найдем ее возле Крысиной норы. Вновь послышался конский топот. С отчаянным воплем затворница вскочила.
- Беги! Беги, дитя мое! Я вспомнила-все! Ты права. Это идет твоя смерть! О ужас! Проклятье! Беги!
Она просунула голову в оконце и быстро отшатнулась назад.
- Стой,-тихо, отрывисто и мрачно сказала она, судорожно сжимая руки цыганки, помертвевшей от ужаса. - Стой! Не дыши! Везде солдаты. Тебе не убежать. Слишком светло.
Сухие ее глаза горели. Она умолкла. Крупными шагами ходила она по келье, время от времени останавливалась, вырывала у себя клок седых волос и разрывала их зубами.
Вдруг она сказала:
- Они приближаются. Я с ними поговорю. Спрячься сюда в этот угол. Они не заметят тебя. Я скажу, что ты убежала, что я тебя не удержала, клянусь богом!
Она поместила свою дочь, которую все время носила на руках, в самый дальний угол кельи, куда снаружи нельзя было заглянуть. Там она усадила ее, позаботившись о том, чтобы руки и ноги ее не выступали из тени, распустила ее черные волосы и, прикрыв ими ее белое платье, поставила перед ней свою кружку и камень - единственное ее имущество, - уверенная в том, что эта кружка и этот камень помогут ей скрыть дочь. Покончив со всем этим, она, немного успокоившись, упала на колени и принялась молиться. День только занимался, и Крысиная нора еще тонула во мраке.
В это мгновение возле самой кельи послышался зловещий голос священника, кричавшего:
- Сюда! - кричал он. - Сюда, капитан Феб де Шатопер! При звуке этого имени, этого голоса Эсмеральда, притаившаяся в своем углу, зашевелилась.
- Не шевелись! - прошептала Гудула.
В ту же секунду у кельи раздался шум голосов, конский топот и бряцанье оружия. Тогда мать быстро вскочила и встала перед оконцем, чтобы загородить его. Она увидела большой вооруженный отряд пешей и конной стражи, выстроившийся на Гревской площади. Начальник спрыгнул с лошади н подошел к ней
- Старуха, - сказал этот человек свирепого вида, - мы ищем ведьму, чтобы ее повесить Нам сказали, что она у тебя
Несчастная мать постаралась принять самый равнодушный вид и ответила:
- Не понимаю, что вы такое говорите. Человек продолжал
- Чорт возьми! Что же он нам напел, этот сумасшедший архидьякон? Где он?
- Господин, - ответил один из стрелков, - он исчез.
- Ну, старая дура, - продолжал начальник, - гляди у меня, не врать! Тебе поручили стеречь колдунью. Ты куда ее девала?
Затворница, боясь отнекиваться, чтобы не возбудить этим подозрений, угрюмо и с показным простодушием ответила:
- Если вы говорите об этой высокой девчонке, которую мне час тому назад навязали, так она, скажу вам, укусила меня, и я ее выпустила. Ну, вот! А теперь оставьте меня в покое.
Начальник отряда скорчил недовольную гримасу.
- Смотри, не вздумай врать мне, старая карга! - повторил он. - Я Тристан-Пустынник, кум короля. Тристан-Пустынник, понимаешь? - Оглядывая Гревскую площадь, он добавил: - Здесь на это имя отзывается эхо.
- Будь вы хоть Сатана-Пустынник, больше того, что я сказала, я не скажу, и бояться вас мне нечего, - сказала Гудула, к которой снова вернулась надежда.
- Вот так баба, чорт возьми! - воскликнул Тристан. - Так, значит, проклятая девка улизнула! Ну, а в какую сторону она побежала?
Гудула с равнодушным видом ответила:
- Кажется, по Овечьей улице.
Тристан обернулся и подал своему отряду знак двинуться в путь. Затворница перевела дыхание.
- Господин, - вдруг вмещался один стрелок, - спросите-ка старую ведьму, почему у нее сломаны прутья оконной решетки?
Этот вопрос наполнил сердце несчастной матери мучительной тревогой. Однако она не окончательно потеряла присутствие духа.
- Они были всегда такие, - запинаясь, ответила она.
- Ба! - возразил стрелок. - Еще вчера они красовались в виде черного креста, призывавшего к благочестию! - Тристан подозрительно взглянул на затворницу.
- Что это ты, кумушка, путаешь?
Несчастная сообразила, что все зависит от ее выдержки, и, тая в душе смертельную тревогу, она рассмеялась. На это способна лишь мать.
- Ба!-сказала она.-Да этот человек пьян, что ли? Еще год тому назад тележка, груженная камнями, задела решетку оконца и погнула прутья! Уж как я проклинала возчика!
- Это верно, - поддержал ее другой стрелок, - я сам это видел.
Всегда и всюду найдутся люди, которые все видели. Это неожиданное свидетельство стрелка ободрило затворницу, которую этот допрос заставил пережить чувства человека, переходящего пропасть по лезвию ножа.
Но ей суждено было непрестанно переходить от надежды к отчаянию.
- Если бы решетку сломала тележка, то прутья вдавились бы внутрь, а они выгнуты наружу,-заметил первый стрелок.
- Эге! - обратился Тристан к стрелку. - Нюх-то у тебя, словно у следователя Шатлэ. Ну, что ты на это скажешь, старуха?
- Боже мой! - воскликнула дрожащим от слез голосом доведенная до отчаяния Гудула. - Клянусь вам, господин, что эти прутья поломала тележка. Вы ведь слыхали, вон тот человек сам это видел. А потом какое все это имеет отношение к цыганке?
- Гм!.. - проворчал Тристан.
- Чорт возьми! - воскликнул стрелок, польщенный похвалою начальника. - А надлом на прутьях-то совсем свежий!.. Тристан покачал головой. Гудула побледнела.
- Когда, говорите вы, проезжала здесь тележка?
- Да вроде как месяц тому назад или недели две, мон-сеньор. Хорошо-то я не упомнила!
- А сначала она говорила, что год, - сказал стрелок,
- Вот это уж подозрительно, - оказал Тристан.
- Монсеньор! - закричала она, продолжая прижиматься к оконцу и трепеща при мысли, что подозрение может заставить их заглянуть в келью. - Господин, клянусь, эту решетку сломала тележка. Клянусь вам всеми небесными ангелами. А если я вру, то пусть я буду проклята навеки, пусть буду вероотступницей!
- Уж очень ты горячо клянешься, -- сказал Тристан, окидывая ре инквизиторским взглядом.
Бедная женщина чувствовала, что все больше теряет самообладание, что она начинает делать промахи, и с ужасом сознавала, что говорит совсем не то, что надо.
Как раз в эту минуту прибежал стрелок и крикнул:
- Господин, старая ведьма все врет! Колдунья не могла бежать через Овечью улицу. Заградительную цепь не снимали всю ночь, и сторож говорит, что никто не проходил.
Тристан, лицо которого с каждой кинутой становилось все мрачнее, потребовал объяснения у затворницы.
- Ну, а на это что скажешь?
Она попыталась преодолеть и это новое затруднение
- Откуда я знаю, господин, может быть, я и ошиблась. Кажется, она переправилась через реку.
- Но это же в обратную сторону, - сказал Тристан -Да, мало вероятно, чтобы она захотела вернуться в Ситэ, где ее ищут. Ты врешь, старуха!
- И кроме того, - вставил первый стрелок, - ни с той, ни с другой стороны нет никаких лодок.
- Она могла броситься вплавь, - сказала затворница, отстаивая пядь за пядью свои позиции.
- Разве женщины умеют плавать? - заметил стрелок.
- Чорт возьми! Старуха, ты врешь! Ты врешь! - гневно крикнул Тристан. - Меня так и подмывает плюнуть на эту колдунью и схватить тебя вместо нее. Четверть часика в застенке вырвут правду из твоей глотки! Идем-ка, следуй за нами.
Она с. жадностью ухватилась за эти слова.
- Как вам угодно, господин. Пусть будет по-вашему! Пытка? Я готова! Ведите меня. Скорей, скорей! Идемте тотчас жe! "А тем временем, - думала она, - моя дочь успеет скрыться".
- Чорт возьми! - сказал Тристан. - Она так и рвется на дыбу! Не пойму я этой сумасшедшей!
Из отряда выступил седой сержант ночного дозора и, обратившись к нему, сказал:
- Она действительно сумасшедшая, господин. И если она упустила цыганку, то не по своей вине. Она их ненавидит. Пятнадцать лет я в ночном дозоре и каждый вечер слышу, как она проклинает цыганок на все лады. Если та, которую мы ищем, маленькая плясунья с козой, то эту она особенно ненавидит.
Гудула сделала над собой усилие и сказала:
- Да, эту особенно.
Остальные стрелки единодушно подтвердили слова старого сержанта. Это убедило Тристана-Пустынника. Потеряв надежду что-либо вытянуть из затворницы, он повернулся к ней спиной, и она с невыразимым волнением глядела, как он медленно направлялся к своей лошади.
- Ну, трогай! - проговорил он сквозь зубы. - Вперед! Надо продолжать поиски. Я не усну, пока цыганка не будет повешена.
Однако он еще помедлил, прежде чем вскочить на лошадь. Гудула ни жива ни мертва следила за тем, как он беспокойно оглядывал площадь, словно охотничья собака, чующая дичь и не решающаяся уйти. Наконец он тряхнул головой и вскочил в седло. Подавленное ужасом сердце Гудулы снова забилось, и она прошептала, обернувшись к дочери, на которую до сей поры ни разу не решилась взглянуть:
- Спасена!
Бедняжка все это время просидела в своем углу, боясь вздохнуть, боясь пошевельнуться, с одной лишь мыслью о предстоящей смерти.
Она не упустила ни единого слова из всего разговора матери с Тристаном, и все муки матери находили отклик и в ее сердце. Она чувствовала, как трещала нить, которая держала ее над бездной, двадцать раз ей казалось, что вот-вот нить эта порвется, и только сейчас она вздохнула свободнее и, наконец, почувствовала под ногами опору. В эту минуту до нее донесся голос, говоривший Тристану:
...
