* Куда бежишь, человек? (исп.).
- Где я? - спросил поэт ужаснувшись.
- Во Дворе чудес, - ответило нагнавшее его четвертое чудовище.
- Клянусь душой, это правда! - воскликнул Гренгуар. - Ибо я вижу, что слепые прозревают и безногие бегают, но где же Спаситель?
Мы привыкли, что фотосессию делают только на праздники. Свадьба, юбилей, день рождения. Но можно сделать прекрасную фотосъемку просто так, для души. Это будет хорошим подарком себе самому.
Фотосессия в Москве со скидкой, это прекрасное предложение. Воспользуйтесь им, и Вы не пожалеете.
В ответ послышался зловещий хохот.
Злополучный поэт оглянулся кругом: он находился в том страшном Дворе чудес, куда в столь поздний час никогда не заглядывал ни один порядочный человек; в этом магическом круге, где бесследно исчезали городские стражники и служители Шатлэ, осмелившиеся туда проникнуть; в квартале воров - омерзительной бородавке на лице Парижа, клоаке, откуда каждое утро вырывался и куда каждую ночь вливался обратно выступающий из берегов столичных улиц гниющий поток пороков, нищенства и бродяжничества; в этом чудовищном улье, куда каждый вечер слетались со своей добычей трутни общественного строя; в этом обманчивом лжегоспитале, где гнездились цыган, расстрига-монах, развратившийся школяр, негодяи всех национальностей - испанской, итальянской, германской, всех вероисповеданий - иудейского, христианского, магометанского и языческого. Днем, покрытые язвами, сделанными кистью и красками, они просили милостыню, а ночью превращались в разбойников. Словом, он находился в громадной гардеробной, где в ту пору одевались и раздевались лицедеи той бессмертной комедии, которую грабеж, проституция и убийство играют на мостовых Парижа.
Это была обширная площадь неправильной формы и дурно вымощенная, как и все площади того времени, Там и сям на ней горели костры, вокруг которых кители странные группы людей Люди эти уходили, приходили, шумели. Слышался пронзительный смех, хныканье ребят, голоса женщин. Руки и головы этой толпы причудливо вычерчивались на светлом фоне костра. Изредка там, где, сливаясь со стелящимися по земле темными гигантскими тенями, дрожал отблеск огня, можно было различить пробегающую собаку, похожую на человека, и человека, похожего на собаку. В этом городе, как в пандемониуме, казалось, стерлись все видимые и расовые границы. Мужчины, женщины и животные, возраст, под, здоровье и недуги - все в этой толпе казалось общим, все совершалось одновременно, все слилось, перемешалось, наслоилось одно на другое, и на каждом лежал какой-то общий для всех отпечаток.
Несмотря на свою растерянность, Гренгуар при колеблющемся и скудном блеске костров мог разглядеть вокруг всей огромной площади мерзкое обрамление, образуемое ветхими домами, фасады которых, источенные червями, покоробленные и жалкие, пронзенные каждый одним или двумя освещенными слуховыми оконцами, в темноте казались ему собравшимися в кружки огромными старушечьими головами, чудовищными и хмурыми, которые, мигая глазами, смотрели на шабаш
То был какой-то новый мир, невиданный, неслыханный, уродливый, пресмыкающийся, копошащийся, неправдоподобный.
Все сильнее цепенея от страха, схваченный, как в тиски, тремя нищими, оглушенный множеством других людей, блеющих и лающих вокруг него, злополучный Гренгуар пытался собраться с мыслями и припомнить, не суббота ли нынче. Но-тщетно: нить его сознания и памяти была прервана, и, сомневаясь во всем, колеблясь между тем, что видел, и тем, что чувствовал, он задавал себе неразрешимый вопрос:
- Если я существую, - существует ли все окружающее? Если существует все окружающее, - существую ли я?
В это время среди шума и гама окружавшей его толпы раздался отчетливый крик:
- Отведем его к королю! Отведем его к королю!
-Пресвятая дева, - пробормотал Гренгуар,-я уверен, что здешний король-козел.
- К королю, к королю! - заорала толпа.
Его поволокли. Каждый старался вцепиться в него. Но трое нищих не упускали добычу "Он наш", - рычали они, вырывая его из рук остальных. Куртка поэта, и без того дышавшая на ладан, в этой борьбе испустила последнее дыхание.
Пересекая ужасную площадь, он почувствовал, что состояние умопомрачения у него прошло. Вскоре ощущение реальности вновь вернулось к нему, и он стал привыкать к окружающей обстановке. Первоначально его фантазия поэта, а может быть - самая простая и прозаическая причина - его голодный желудок породили словно дымку, словно туман, отделивший его от окружающего, сквозь который он мог все различать лишь в несвязных сумерках кошмара, во мраке сновидений, которые придают зыбкость очертаниям, искажают формы, скучивают предметы в груды непомерной величины, превращая вещи в химеры, а людей в призраки. Постепенно эта галлюцинация уступила место впечатлениям менее сбивчивым и менее преувеличенным. Вокруг него как бы начало светать; действительность била ему в глаза, она лежала у его ног и постепенно разрушала всю ту ужасающую поэзию, которая, казалось ему, окружала его. Ему пришлось убедиться, что перед ним не Стикс, а грязь, что его обступили не демоны, а воры, что дело идет не о его душе, а попросту о его жизни (ибо у него не было денег-этого драгоценного посредника мира, который столь успешно становится между честным человеком и бандитом). Наконец, вглядевшись поближе и с большим хладнокровием в эту оргию, он понял, что попал не на шабаш, а в кабак.
Двор чудес и был кабак, но кабак разбойников, весь залитый не только вином, но и кровью.
Когда одетый в лохмотья конвой доставил его, наконец, к цели, то представившееся его глазам зрелище отнюдь не было способно вновь вернуть его к поэтическому настроению" оно было лишено даже поэзии ада. То была самая настоящая прозаическая и грубая действительность питейного дома Если бы дело происходило не в XV столетии, то мы сказали бы, что Гренгуар от Микель-Анджело спустился до Калло.
Вокруг большого костра, пылавшего на широкой круглой каменной плите и лизавшего своими огненными языками раскаленные ножки порожнего в эту минуту тагана, было расставлено несколько трухлявых столов. Очевидно, они были размещены без участия какого-либо специалиста-лакея, иначе он позаботился бы о том, чтобы установить их параллельно, и приглядел бы по крайней мере за тем, чтобы они не соприкасались под таким острым углом. На столах поблескивали кружки, из которых вино и брага струились через край, а вокруг этих кружек собралось множество пьяных физиономий, раскрасневшихся от вина и огня. Толстопузый весельчак звонко целовал обрюзгшую, дебелою девку; "лукавец"-на воровском жаргоне нечто вроде лжесолдата - посвистывая, снимал тряпицы со своей фальшивой раны и разминал здоровое и крепкое колено, запеленутое с утра в тысячу бинтов, а какой-то хиляк, наоборот, подготавливал для себя назавтра из чистотела и бычачьей крови "христовы язвы" на ноге. Через два стола от них "святоша", одетый в полное облачение паломника, монотонно гнусил "тропарь царицы небесной" Неподалеку неопытный припадочный брал уроки падучей у опытного эпилептика, который учил его, как, жуя кусок мыла, можно вызвать пену на губах Тут же страдающий водянкой освобождался от своих мнимых отеков, причем четыре или пять воровок, сидевших поблизости от него и пререкавшихся из-за украденного вечером ребенка, вынуждены были зажать себе носы.
Все эуи фокусы два века спустя, по словам Соваля, казались столь забавными при дворе, что были, для потехи короля, изображены во вступлении к балету "Ночь", представленному в театре Пти-Бурбон.
"Никогда еще, - добавляет очевидец, присутствовавший при этом в 1653 году,-внезапные метаморфозы Двора чудес не были воспроизведены столь удачно. Изящные стихи Бенсе-рада подготовили нас к представлению".
Повсюду слышались раскаты грубого хохота и непристойные песни. Каждый пел на свой лад Люди судачили, ругались, не слушая соседей, чокались кружками, а под их стук вспыхивали ссоры, и тогда драчуны разбитыми кружками рвали друг на друге рубища.
Большая собака, сидя с поджатым хвостом у костра, пристально глядела на огонь. В этой оргии принимали участие также и дети. Украденный ребенок плакал и кричал Другой, четырехлетний карапуз, молча сидел на высокой скамье, свесив ножки под стол, доходивший ему до подбородка. Еще один степенно размазывал пальцем по столу оплывающее со свечи сало. Наконец четвертый крошка сидел в грязи, еле видный из-за котла, который он скреб черепицей, извлекая звук, от коего Страдивариус упал бы в обморок.
Возле костра возвышалась бочка, а на бочке восседал нищий: это был король на своем троне.
Трое нищих, державших Гренгуара, подтащили его к бочке, и на одну минуту дикий разгул затих, только ребенок продолжал скрести в котле.
Гренгуар не осмеливался ни вздохнуть, ни взглянуть.
- Hombre, quita tu sombrero!* - сказал один из трех плутов, завладевших им, и, прежде чем Гренгуар успел сообразнть, что это могло означать, с него стащили шляпу. Это была плохонькая шляпенка, но пригодная еще и в солнце, и в дождь Гренгуар вздохнул. Тем временем король с высоты своей бочки спросил:
- Это что за прощелыга?
* Шляпу долой, человек! (исп.).
Гренгуар вздрогнул. Этот голос, хоть и измененный звучащей в нем угрозой, все же напомнил ему другой голос - тот, который нынче утром нанес первый удар его мистерии, прогнусив во время представления: "Подайте христа-ради!" Гренгуар взглянул вверх. Перед ним действительно был Клопен Труйльфу.
Несмотря на знаки королевского достоинства, на Клопене Труйльфу было все то же рубище, только язва на его руке исчезла. Он держал плетку из сыромятных ремней, какие в те времена употребляли пешие стражники, чтобы оттеснять толпу. Эти плетки назывались "метелками". Голову Клопена венчал плотно охватывавший ее убор, закрытый сверху, и трудно было разобрать, был ли то детский колпачок или царская корона, до такой степени было одно похоже на другое.
Гренгуар, узнав в этом короле проклятого нищего из большой залы Дворца, сам не зная почему, приободрился.
- Мэтр... - пробормотал он. - Монсеньор... Сир... Как вас прикажете величать? - вымолвил он, достигнув постепенно высших степеней титулования и не зная, усилить ли их еще или сбавить.
- Величай меня как угодно - монсеньор, ваше величество или приятель, только не мямли. Что ты можешь сказать в свое оправдание?
"В свое оправдание? - подумал Гренгуар. - Плохо дело". И, запинаясь, ответил:
- Я тот самый, который нынче утром...
- Клянусь когтями дьявола, - перебил его Клопен, ~ говори свое имя, прощелыга, и больше ничего! Слушай. Ты находишься в присутствии трех могущественных властелинов:
меня, Клопена Труйльфу, государя царства Алтынного, преемника великого кесаря, верховного властителя королевства Арго, Матиаса Гуниади Спикали, герцога египетского и цыганского, - вон того желтолицего старика, у которого голова обвязана тряпкой, и Гильома Руссо, императора Галилеи, - того старика, который нас не слушает, а ласкает потаскуху. Мы -
твои судьи. Ты проник в царство Арго, не будучи его подданным, ты преступил законы нашего города. Если ты не capon, franc-mitou или rifode, что на наречии порядочных людей значит грабитель, попрошайка и бродяга, то должен понести за это наказание. Оправдывайся! Назови свое звание.
- Увы! - ответил Гренгуар. - Я не имею чести принадлежать ни к ворам, ни к бродягам. Я автор...
- Довольно, - не давая ему договорить, отрезал Труйльфу, - ты будешь повешен. Это совсем несложно, господа добропорядочные граждане! Как вы обращаетесь с нами, когда мы попадаем в ваши руки, так и мы обращаемся с вами здесь у себя. Закон, применяемый вами к бродягам, бродяги применяют к вам. Ваша вина, если он жесток. Надо же иногда полюбоваться на гримасу порядочного человека в пеньковом ожерелье. Это даже самой виселице придает нечто почтенное. Пошевеливайся, приятель! Раздай-ка поживей свое тряпье вот этим барышням. Я прикажу тебя повесить на потеху бродягам, а ты пожертвуй им на выпивку свой кошелек. Если тебе необходимо поханжить, то у нас среди мусора есть отличный каменный бог-отец, которого мы украли в церкви Сен-Пьер-о-Веф. В твоем распоряжении четыре минуты, чтобы навязать ему свою душу.
Эта речь звучала устрашающе.
- Здорово сказано, клянусь душой! - воскликнул царь галилейский, разбивая свою кружку, чтобы подпереть черепком ножку стола. - Право, Клопен Труйльфу проповедует не хуже самого святейшего папы!
- Всемилостивейшие императоры и короли, - хладнокровно сказал Гренгуар (каким-то чудом он снова обрел уверенность в себе и говорил решительно), - мое имя Пьер Гренгуар, я поэт, автор той самой моралитэ, которую нынче утром представляли в большой зале Дворца.
- А! Так это ты, мэтр! - воскликнул Клопен. - Я тоже там был, ей-богу. Ну, дружище, если ты докучал нам утром, это еще не резон миловать тебя вечером.
"Нелегко мне будет вывернуться из беды", - подумал Гренгуар, но тем не менее сделал еще одну попытку.
- Не понимаю, почему, - сказал он, - поэты не зачислены в нищенствующую братию. Бродягой был Эзоп, попрошайкой был Гомер, вором был Меркурий...
- Ты что нам зубы-то заговариваешь своей тарабарщиной! - заорал Клопен. - Тьфу, пропасть! Дай себя повесить и не кобелься!
- Прбстите, всемилостивейший государь царства Алтынного, - ответил Гренгуар, упорно и осторожно отстаивая свои позиции. - Об этом стоит подумать . одну минуту... Выслушайте меня... Ведь не осудите же вы меня, не выслушав?
Но его жалкий голос был заглушен раздававшимся вокруг него шумом. Маленький мальчик с еще большим остервенением скреб котел, а в довершение всего какая-то старуха поставила на раскаленный таган полную сковороду сала, трещавшего на огне, словно орава ребятишек, преследующая карнавальную маску.
Клопен Труйльфу, посовещавшись с герцогом египетским и вдребезги пьяным галилейским царем, пронзительно крикнул толпе:
- Молчать!
Но так как ни котел, ни сковорода не внимали ему и продолжали свой дуэт, то, соскочив с бочки, он одной ногой дал пинка котлу, который вместе с ребенком откатился шагов на десять, - другой - спихнул сковородку, причем все сало опрокинулось в огонь, и снова величественно взгромоздился на свой трон, не обращая внимания ни на заглушенные рыдания ребенка, ни на воркотню старухи, чей ужин сгорал великолепным белым пламенем.
Труйльфу подал знак, и герцог, император, "прокаженные" и архиплуты образовали полукруг, в центре которого стоял Гренгуар, все еще находившийся под стражей Это было полукружие, составленное из лохмотьев, рубища, мишуры, вил, топоров, оголенных здоровенных рук, дрожащих от пьянства ног, мерзких и осовелых, отупевших рож. За этим "круглым столом" нищеты, в центре, словно дож этого сената, словно король этого пэрства, словно папа этого конклава, господствовал Клопен Труйльфу Он возвышался над всеми прежде всего благодаря высоте своей бочки, а также благодаря грозному и свирепому высокомерию, зажигавшему его взор и сглаживавшему в его диком облике животные черты разбойника. Это была голова вепря среди свиных рыл.
- Послушай, - обратился он к Гренгуару, поглаживая жесткой рукой свой уродливый подбородок, - я не вижу причины, почему бы нам тебя не повесить. Правда, тебе это, по-видимому, противно, но это и понятно: вы, горожане, к этому не привыкли и воображаете, что это нивесть что! Впрочем, мы тебе зла не желаем Вот тебе средство выпутаться из затруднения Хочешь примкнуть к нашей братии?
Легко представить себе, какое действие произвело это предложение на Гренгуара, уже потерявшего надежду сохранить свою жизнь и готового сложить оружие. Он энергично ухватился за него:
- Конечно, хочу, еще бы! - воскликнул он.
- Итак, ты согласен вступить в шайку коротких клинков?
- Да, в шайку коротких клинков, - ответил Гренгуар
- Признаешь ли ты себя членом общины вольных горожан?
- Да, признаю себя членом общины вольных горожан.
- Подданным королевства Арго?
- Да.
- Бродягой?
- Бродягой.
- От всей души?
- От всей души.
- Имей в виду то, - продолжал король, - что все равно ты будешь повешен.
- Чорт возьми! - воскликнул поэт.
- Разница заключается в том, - невозмутимо продолжал Клопен, - что ты будешь повешен несколько позднее, более торжественно, за счет славного города Парижа, на отличной каменной виселице и порядочными людьми. Эго все-таки утешение.
- Да, конечно, - согласился Гренгуар.
- У тебя будут и другие преимущества. В качестве вольного горожанина ты не должен будешь платить за чистку и освещение улиц и в пользу бедных; а каждый порядочный парижанин вынужден это делать.
- Аминь, - ответил поэт, - я согласен. Я бродяга, арго-тинец, вольный горожанин, короткий клинок и все, что вам угодно. Всем этим я был уже давно, ваше величество, король государства Алтынного, ибо я - философ. А, как вам известно, et omnia in philosophia, omnes in philosopho continentur*.
* Философия и философы всеобъемлющи (лат.).
Король земли Алтынной насупился.
- За кого ты меня принимаешь, приятель? Что ты там болтаешь на арго венгерских евреев? Я не говорю по-еврейски. Я больше не граблю, я выше этого, я убиваю. Перерезать горло - это да, а срезать кошелек - ну нет!
Гренгуар силился вставить какие-то оправдания в этот поток слов, которым гнев придавал все большую отрывистость.
- Ваше величество, прошу вас простить меня, - бормотал он, - я говорил по-латыни, а не по-еврейски.
- А я тебе говорю, - с запальчивостью возразил Клопен, - что я не жид, и прикажу тебя повесить, отродье синагоги, вместе вот с этим ничтожным иудейским торгашом, который торчит рядом с тобой и которого я надеюсь вскоре увидеть пригвожденным к прилавку, как фальшивую монету.
И говоря это, он указал пальцем на низенького бородатого венгерского еврея, который докучал Гренгуару своим "facitote caritatem"*. Не разумея никакого иного языка, еврей недоумевающе наблюдал, как гнев короля алтынников внезапно обрушился на него.
* Сотворите милостыню (лат.).
Наконец его величество Клопен успокоился.
- Итак, прощелыга, значит, ты хочешь стать бродягой?
- Конечно, - ответил поэт.
- Хотеть - этого еще мало, - грубо ответил Клопен. - Хорошими намерениями похлебки не сдобришь, с ними разве только в рай попадешь. Но рай и Арго - вещи разные. Чтобы стать арготинцем, надо доказать, что ты на что-нибудь годен. Вот попробуй, обшарь чучело.
- Я обшарю кого вам будет угодно, - ответил Гренгуар. Клопен подал знак. Несколько арготинцев вышли из полукруга и вскоре вернулись. Они притащили два столба; внизу
у столбов были две лопатообразные подпорки, которые придавали им устойчивость, а сверху был прилажен поперечный брус. Все в целом представляло прекрасную переносную виселицу, и Гренгуар имел удовольствие видеть, как ее воздвигли перед ним в мгновение ока. Все в этой виселице было в исправности, даже веревка, грациозно качавшаяся под перекладиной.
"К чему они все это мастерят?" - с некоторым беспокойством спросил себя Гренгуар.
Звон колокольчиков, раздавшийся в эту минуту, положил конец его тревоге: звон этот издавало чучело, подвешенное бродягами за шею, - это было нечто вроде вороньего пугала, наряженного в красную одежду и увешанного таким множеством колокольчиков и бубенчиков, что их хватило бы на украшение упряжи тридцати кастильских мулов. Некоторое время, пока веревка раскачивалась, колокольчики звенели, затем стали постепенно затихать, и когда чучело, подчиняясь закону маятника, вытеснившего водяные и песочные часы, повисло неподвижно, их звон замер окончательно.
Клопен указал Гренгуару на старую расшатанную скамью, стоявшую под чучелом:
- Ну-ка, влезай!
- Чорт побери, - запротестовал Гренгуар, - я могу сломать себе шею, ведь скамья хромает, как двустишие Марциала: размер одной ноги у нее - гекзаметр, другой - пентаметр.
- Влезай! - повторил Клопен.
Гренгуар взобрался на скамью и, пробалансировав, нашел, наконец, равновесие.
- А теперь, - продолжал король алтынников, - зацепи правой ногой левое колено и встань на носок левой ноги.
- Ваше величество, вы непременно хотите, чтобы я повредил себе что-нибудь?
Клопен покачал головой.
- Послушай, приятель, ты слишком много болтаешь! Вот в двух словах, что от тебя требуется: ты должен, как я уже говорил, встать на носок левой ноги; в этом положении ты дотянешься до кармана чучела, обшаришь его и вытащишь оттуда кошелек. Если ты изловчишься сделать это так, что ни один колокольчик не звякнет, - твое счастье, ты станешь бродягой, и тогда нам останется только отлупить тебя хорошенько, на что уйдет восемь дней.
- Клянусь святым брюхом, - воскликнул Гренгуар, - придется быть осторожным. А ежели колокольчики зазвенят?
- Тогда тебя повесят, - ответил Клопен, - понимаешь?
- Я ничего не понимаю, - ответил Гренгуар.
- Ну, так слушай еще раз. Ты обшаришь чучело и вытащишь у него из кармана кошелек; ежели в это время звякнет хоть один колокольчик, ты будешь повешен. Понял?
- Да, ваше величество, понял. А затем?
- Ежели тебе удастся выкрасть кошелек так, что никто не услышит ни звука, тогда ты - бродяга, и в продолжение восьми дней сряду мы будем тебя лупить. Ну теперь, я надеюсь, ты понял?
- Нет, ваше величество, я опять ничего не понимаю. В чем же мой выигрыш, коли в одном случае я буду повешен, в другом - избит.
- А то, что ты станешь бродягой, - возразил Клопен, - этого, по-твоему, мало? Бить же мы тебя будем для твоей же пользы, это приучит тебя к побоям.
- Покорно благодарю, - ответил поэт.
- Ну, ну, живо, живо! - закричал король, топнув ногой по бочке, загудевшей, словно огромный барабан. - Обшарь чучело, и баста! Предупреждаю тебя в последний раз: если звякнет хоть один бубенец, тебя повесят вместо чучела.
Банда арготинцев, покрыв слова Клопена рукоплесканиями, выстроилась вокруг виселицы и разразилась самым безжалостным смехом. Тут Гренгуар понял, что служил им только потехой и, следовательно, мог ожидать чего угодно.
Итак, не считая слабой надежды на успех в навязанном ему страшном испытании, уповать ему было больше не на что. Он решился пойти на риск, но предварительно обратился с пламенной мольбой к чучелу, которое намеревался обобрать, - его легче было умилостивить, чем бродяг. Мириады колокольчиков с крошечными медными язычками казались ему мириадами разверстых змеиных пастей, готовых зашипеть и ужалить его.
- О! - пробормотал он. - Неужели возможно, чтобы моя жизнь зависела от малейшего колебания самого крошечного колокольчика? О! - молитвенно сложив руки, произнес он, - Звоночки, не трезвоньте, колокольчики, не звените, бубенчики, не бренчите.
Потом он попытался снова обратиться к Труйльфу.
- А ежели налетит порыв ветра? - спросил он.
- Ты будешь повешен, - без запинки ответил тот. Видя, что ему нечего ждать ни отсрочки, ни промедления, ни возможности как-либо отвертеться, Гренгуар мужественно покорился своей участи; он охватил правой ногой левую, встал на носок левой же ноги и протянул руку... но в ту самую минуту, когда он прикоснулся к чучелу, тело его, опиравшееся лишь на одну ногу, пошатнулось на скамье, у которой тоже нехватало одной ноги; чтобы удержаться, он инстинктивно ухватился за чучело и, потеряв равновесие, оглушенный роковым трезвоном тысячи колокольчиков, тяжело грохнулся на землю; чучело от толчка сначала описало круг, затем величественно закачалось между двумя столбами.
- Проклятие! - воскликнул, падая, Гренгуар и остался лежать, уткнувшись носом в землю, неподвижно, словно труп.
Он слышал зловещий трезвон над своей головой, дьявольский хохот бродяг и голос Труйльфу
- Ну-ка, подымите этого чудака и повесьте его без канители.
Он встал. Чучело уже успели отцепить и освободили место для Гренгуара.
Арготинцы заставили его влезть на скамью. К нему подошел сам Клопен и, накинув ему петлю на шею, потрепал его по плечу:
- Прощай, приятель, теперь, будь в твоем брюхе кишки самого папы, тебе все равно не отвертеться!
Слово "пощадите" замерло на устах Гренгуара. Он огляделся - нигде никакой надежды, все хохотали.
- Бельвинь де Летуаль, - обратился король Алтынный к какому-то отделившемуся от толпы верзиле, - ну-ка полезай на перекладину.
Бельвинь де Летуаль проворно вскарабкался на поперечный брус виселицы, и мгновение спустя Гренгуар, посмотрев вверх, с ужасом увидал его примостившимся на перекладине над его головой.
- Теперь, - сказал Клопен, - ты, Андри Рыжий, как только я хлопну в ладоши, вышибешь у него из-под ног скамью, ты, Франсуа Шант-Прюн, повиснешь на ногах этого бездельника, а ты, Бельвинь, прыгнешь ему на плечи, да все трое разом - поняли?
Гренгуар содрогнулся
- Ну, готовы? - спросил Клопен трех арготинцев, которые должны были ринуться на Гренгуара. Несчастный осужденный переживал ужасные мгновения, пока Клопен спокойно подталкивал ногою в огонь несколько еще не успевших загореться прутьев виноградной лозы. - Готовы? - повторил он и уже хотел хлопнуть в ладоши.
Еще секунда - и все было бы кончено.
Но вдруг он остановился, точно осененный какой-то неожиданной мыслью.
- Постойте! - воскликнул он. - Я совсем было позабыл!.. По нашему обычаю, нельзя повесить человека, не узнав раньше, не найдется ли женщины, которая захочет его взять. Ну, дружище, это твоя последняя надежда. Тебе придется выбрать между потаскушкой и веревкой.
Этот цыганский обычаи, сколь ни покажется он необычайным читателю, еще и доныне в весьма пространном изложении существует в старинном английском законодательстве. О нем можно справиться в "Заметках" Берингтона.
Гренгуар облегченно вздохнул. В течение получаса он уже второй раз возвращался к жизни, стало быть, слишком доверять этому счастью нельзя.
- Ола-э! - крикнул Клопен, снова взобравшись на свою бочку. - Ола! Бабье, девки, найдется ли среди вас - будь то ведьма или ее кошка - какая-нибудь распутница, которая пожелала бы его взять себе? Ола! Колетта Тележница, Елизавета Трувен, Симонна Жадуин, Мари Колченогая, Тонн Долговязая, Берарда Фануэль, Мишель Женайль, Клодина Грызи-Ухо, Матюрина Жирору! Ола! Изабо ла Тьери! Глядите сюда! Мужчина задаром! Кто хочет?
Несомненно, Гренгуар был очень мало привлекателен в том жалком состоянии, в котором находился. Женщины отнеслись равнодушно к этому предложению. Бедняга слышал, как они ответили: "Нет, лучше повесьте. Тогда все получим удовольствие".
Однако три женщины отделились от толпы и подошли посмотреть на него. Первая из них была толстуха с квадратным лицом. Она внимательно оглядела жалкую куртку философа. Его камзол был до такой степени изношен, что на нем было больше дыр, чем в печной решетке, на которой жарят каштаны. Девушка скорчила гримасу.
- Чистая рвань, - пробурчала она и обратилась к Гренгуару - Где твой плащ?
- Я потерял его, - ответил Гренгуар.
- А шляпа?
- У меня ее отняли.
- Башмаки?
- У них отваливаются подошвы.
- Твой кошелек?
- Увы, - запинаясь, ответил Гренгуар, - у меня нет ни полушки.
- Ну так попроси, чтобы тебя повесили, да еще скажи за это спасибо, - проговорила она и повернулась к нему спиной.
Вторая - старая, смуглая, морщинистая, омерзительная нищенка, до того безобразная, что даже во Дворе чудес казалась исключением, - покружила некоторое время вокруг Гренгуара. Ему стало страшно, а вдруг она пожелает его взять.
- Он слишком тощ, - пробормотала она сквозь зубы и отошла прочь.
Третья была молоденькая девушка, довольно свеженькая и не слишком безобразная. "Спасите меня", - шепнул ей бедняга. Она взглянула на него с состраданием, затем потупилась, поправила складку на юбке и остановилась в нерешительности Он следил за всеми ее движениями. Это была его последняя надежда. "Нет, - проговорила она наконец, - нет, Гйльом Вислощекий меня изобьет". И она замешалась в толпу.
- Ну, приятель, тебе не везет, - заметил Клопен.
И, поднявшись во весь рост на своей бочке, он, к величайшей потехе всех, закричал, подражая тону оценщика на аукционе:
- Никто не желает его приобрести? Раз, Два, три! - и, повернувшись лицом к виселице, он сказал, кивнув головой: - Остался за вами!
Бельвинь де Летуаль, Андри Рыжий и Франсуа Шант-Прюн снова приблизились к Гренгуару.
В эту минуту среди арготинцев поднялся крик:
- Эсмеральда! Эсмеральда!
Гренгуар вздрогнул и обернулся в ту сторону, откуда доносились возгласы. Толпа расступилась и пропустила непорочное и ослепительное создание. То была цыганка.
- Эсмеральда, - повторил Гренгуар, пораженный среди всех своих переживаний той быстротой, с какою это магическое слово связало все его воспоминания за этот день. Казалось, что это удивительное создание простирало до самого Двора чудес власть своего очарования и красоты. Арготинцы и арготинки тихо сторонились, уступая ей дорогу, их зверские лица как бы прояснялись от одного ее взгляда. Она приблизилась к осужденному своей легкой поступью. Хорошенькая Джали следовала за ней. Гренгуар был ни жив, ни мертв. Она с минуту молча глядела на него.
...
