Некоторые из этих предместий имели довольно важное значение Таково, например, начиная от Турнель, предместье Сен-Виктор с его одноарочным мостом через Бьевр, с его аббатством, в котором сохранилась эпитафия Людовика Толстого-epitaphium Ludovici grossi, с церковью, увенчанной восьмигранным шпилем, окруженным четырьмя колоколенками XI века (такой же точно можно видеть и до сих пор в Этампе, его еще не разрушили) Далее - предместье Сен-Марго, уже имевшее в то время три церкви и один монастырь, еще далее, оставляя влево мельницу Гобеленов, ее четыре белые стены, можно было увидеть предместье Сен-Жак с чудесным резным распятием на перекрестке.
Жизнь и творчество Пушкина еще долго будет интересовать не одно поколение. Александр Сергеевич
Пушкин, это личность, которая может родиться раз в сто лет. Это человек мирового масштаба. На персональном сайте, посвященном творчеству А.С.Пушника, можно посмотреть его галерею рисунков, ознакомиться с личной жизнью и творчеством.
Потом - церковь Сен-Жак-дю-Го-Па, которая в то время была еще готической, остроконечной, прелестной, церковь Сен-Маглуар XIV века, прекрасный неф которой Наполеон превратил в сеновал; Нотр Дам-де-Шан, с византийской мозаикой. Наконец, минуя стоящий в открытом поле картезианский монастырь - роскошное здание, современное Дворцу правосудия, с множеством палисадничков, и руины Вовера, пользующиеся такой дурной славой, глаз встречал на западе три романские стрелы церкви Сен-Жер-мен-де Пре, а позади нее бывшее в то время уже большой общиной Сен-Жерченское предместье, которое расчленялось на пятнадцать-двадцать улиц Один из углов этого предместья был отмечен островерхой колокольней Сен-Сюльпис Тут же рядом можно было разглядеть четырехстенную ограду Сен-Жерменской ярмарочной площади, где ныне расположен рынок; затем - вертящийся позорный столб, принадлежавший аббатству, - прелестную круглую башенку, под свинцовым конусом, еще дальше - черепичный завод и улицу Дю-Фур, ведущую к общественной хлебопекарне, мельницу на пригорке и больницу для прокаженных - изолированный домик, которого сторонились Но что особенно притягивало взоры - это само аббатство Сен Жермен, этот производивший внушительное впечатление и как церковь, и как ленное владение монастырь, этот дворец духовенства, в котором парижские епископы считали за честь провести хотя бы одну ночь, его трапезная, которая, благодаря стараниям архитектора, по облику, красоте и великолепному окну-розетке напоминала собор, его изящная часовня богородицы, монументальный дортуар, обширные сады, опускная решетка, подъемный мост, словно выстроенная на зеленом фоне окрестных лугов зубчатая ограда, дворы, где среди отливающих золотом кардинальских мантий сверкали доспехи воинов, - все это, сгруппированное и сплоченное вокруг трех высоких романских шпилей, прочно покоившихся на готическом своде, вставало на горизонте великолепной картиной
Когда, наконец, вдосталь насмотревшись на Университетскую сторону, вы обращались к правому берегу, к Городу, панорама резко изменялась. В сущности, Город, хотя и более обширный, чем Университет, не представлял единства С первого взгляда нетрудно было заметить, что он распадается на несколько совершенно обособленных частей Та часть Города на востоке, которая и теперь еще называется "болотом" (в память о том болоте, куда Камюложен завлек Цезаря), представляла собою скопление дворцов. Весь этот квартал тянулся до самой реки Четыре почти смежных особняка- Жуй, Сане, Барбо и особняк королевы-отражали в водах Сены свои шиферные крыши, прорезанные стройными башенками. Эти четыре здания заполняли все пространство от улицы Нонендьер до аббатства целестинцев, игла которого изящно оттеняла линию их зубцов и пиньонов. Несколько позеленевших от плесени лачуг, нависших над водой перед этими роскошными особняками, не мешали разглядеть прекрасные линии их фасадов, их широкие квадратные окна с каменными косяками, их стрельчатые портики, уставленные статуями, четкие грани стен из тесаного камня и все те Очаровательные архитектурные случайности, благодаря которым кажется, будто готическое зодчество в каждом памятнике прибегает к новым сочетаниям. Позади этих дворцов, разветвляясь по всем направлениям, то в продольных пазах, то в виде частокола, то вся в зубцах, как крепость, то прячась, как загородный домик за раскидистыми деревьями, тянулась бесконечная причудливая ограда того удивительного дворца Сен-Поль, в котором король Франции мог свободно и роскошно разместить двадцать два принца королевской крови, таких, как дофин и герцог Бургундский, с их слугами и с их свитой, не считая знатных вельмож и императора, когда тот посещал Париж, а также львов, которым были отведены особые палаты в этом королевском дворце. Заметим, что в то время помещение царственной особы состояло не менее чем из одиннадцати покоев, от парадного зала и до молельной, не считая галерей, бань, ванных комнат и иных, не имеющих специального назначения комнат, которые относились к каждому отдельному помещению, не говоря об отдельных садах, отводимых для каждого королевского гостя, не говоря о кухнях, кладовых, людских, общих трапезных, задних дворах, где находились двадцать два главных служебных помещения, от хлебопекарни и до винных погребов, не говоря о помещениях для разнообразных игр - в шары, в мяч, в обруч, - о птичниках, рыбных садках, зверинцах, конюшнях, стойлах, библиотеках, оружейных палатах и кузницах. Вот что представлял собою тогда королевский дворец, будь то Лувр или Сен-Поль. Это был город в городе.
С той башни, на которой мы стоим, дворец Сен-Поль, полузакрытый от нас четырьмя большими зданиями, о которых мы только что упоминали, был еще очень внушителен и великолепен. В нем легко можно было различить три особняка, которые Карл пристроил к своему дворцу, хотя они и были искусно спаяны с главным зданием при помощи ряда длинных галерей с расписными окнами и колонками. Это были: особняк Пти-Мюс, с резной балюстрадой, изящно окаймлявшей его крышу; особняк аббатства Сен-Мор, имевший вид крепости, с массивной башней, бойницами, амбразурами, небольшими железными бастионами и гербом аббатства между двух выемок для подъемного моста на широких саксонских воротах; особняк графа д'Этамп, с разрушенной вышкой круглой замковой башни, зазубренной, как петушиный гребень; местами три-четыре вековых дуба образовывали там купы, наподобие громадных кочанов цветной капусты; в прозрачных водах сажалок, переливающихся светом и тенью, глаз подмечал вольные игры лебедей; а дальше -множество дворов, живописную глубину которых можно было разглядеть; Львиный дворец с низкими сводами на приземистых саксонских столбах, с железными решетками, из-за которых постоянно слышалось рычанье; над всем этим вздымалась чешуйчатая стрела церкви Благовещенья. Слева находилось жилище парижского прево, окруженное четырьмя тончайшей резьбы башенками. В середине, в глубине, находился самый дворец Сен-Поль со всеми его размножившимися фасадами, с постепенными приращениями со времен Карла V, этими смешанного стиля наростами, которыми в продолжение двух веков обременяла его фантазия архитекторов, со сводчатыми алтарями его часовен, пиньонами его галерей, с тысячью флюгеров на все четыре стороны и двумя смежными башнями, конические крыши которых, окруженные у основания зубцами, напоминали островерхие, с приподнятыми полями шляпы.
Продолжая подниматься ступень за ступенью по этому простирающемуся в отдалении амфитеатру дворцов и преодолев глубокую лощину, словно вырытую среди кровель Города и обозначавшую улицу Сент-Антуан, ваш взор достигал, наконец, Ангулемского подворья, обширного строения, созданного усилиями нескольких эпох, в котором новые, незапятнанной белизны части столь же мало шли к целому, как красная заплата к голубой мантии. Тем не менее, изумительная остроконечная и высокая крыша нового дворца, щетинившаяся резными желобами, покрытая свинцовыми полосами, на которых тысячей фантастических арабесок вились искрящиеся инкрустации из позолоченной меди, эта крыша, столь своеобразно разукрашенная, грациозно возносилась над бурыми развалинами старинного дворца, толстые башни которого, раздувшиеся от времени, словно бочки, осевшие от ветхости и треснувшие сверху донизу, напоминали толстяков с расстегнувшимися на брюхе жилетами. Позади этого здания высился лес стрел дворца Ла-Турнель. Ничто в мире, ни Альгамбра, ни Шамборский замок, не могло представить более волшебного более воздушного, более чарующего зрелища, чем этот высокоствольный лес стрел, колоколенок, дымовых труб, флюгеров, спиральных и винтовых лестниц, сквозных фонарей, словно сплошь изрешеченных пробойником, павильонов, веретенообразных башенок, или, как их тогда называли, "вышек" всевозможной формы, высоты и расположения. Все это походило на гигантскую каменную шахматную доску.
Направо от Ла-Турнель ершился пук огромных иссиня-черных башен, вставленных одна в другую и как бы перевязанных окружающим их рвом. Эта башня, в которой было прорезано больше бойниц, чем окон, этот вечно вздыбленный подъемный мост, эта вечно опущенная решетка, все это - Бастилия. Эти торчащие между зубцами подобия черных клювов, что напоминают издали дождевые желоба, - пушки. Под их жерлами, у подножия чудовищного здания - ворота Сент-Антуан, заслоненные двумя башнями. А там, за Ла-Тур-нель, вплоть до самых стен, воздвигнутых Карлом V, расстилался, весь в богатых узорах зелени и цветов, бархатистый ковер королевских полей и парков, в центре которого, по лабиринту деревьев и аллей, можно было различить знаменитый сад Дедала, который Людовик подарил Куактье. Обсерватория этого медика возвышалась над лабиринтом, словно одинокая мощная колонна с маленьким домиком на месте капители. В этой лаборатории составлялись страшные гороскопы. Ныне на этом месте Королевская площадь. Как мы только что сказали, дворцовый квартал, о котором мы старались дать некоторое понятие читателю, отмечая, впрочем, лишь наиболее примечательные строения, заполнял угол, образуемый на востоке оградою Карла V в Сеною. Центр города был загроможден жилыми домами. Это скопление жилищ, тесно лепящихся друг к другу, подобно ячейкам в улье, не лишено было красоты. Кровли большого города, подобно морским волнам, являют собой зрелище величественное. Скрещенные, спутанные улицы, соединяясь, образовывали сотни затейливых фигур.
Вокруг рынков они располагались в форме звезды с тысячью лучей. Улицы Сен-Дени и Сен-Мартен, со всеми их бесчисленными разветвлениями, как два мощных дерева, поднимались рядом, переплетая свои сучья; а дальше, по всем направлениям, змеились улицы Штукатуров, Стекольщиков, Ткачей и пр. Окаменевшую зыбь местами прорывали прекрасные здания. Одним из них была башня Шатлэ, высившаяся в начале моста Менял, за которым, под колесами моста Менял, пенились воды Сены; это была уже не римская башня времен Юлиана Отступника, но феодальная башня XIII века, сооруженная из столь крепкого камня, что за три часа работы его не удавалось продолбить киркою глубже, чем на четверть. К ним относилась и великолепная квадратная колокольня церкви Сен-Жак-де-ла-Бушри, углы которой были как бы сточены благодаря скульптурным украшениям и уже достойная восхищения, хотя в XV веке она еще не была закончена. В частности, ей тогда недоставало тех четырех чудовищ, которые, взгромоздившись впоследствии на углы ее крыши, кажутся еще и ныне четырьмя сфинксами, загадавшими новому Парижу загадку старого Парижа. Ваятель Ро установил их лишь в 1526 году, получив за свой труд двадцать франков. Таков был и "Дом с колоннами", выходивший фасадом на Гревскую площадь, о которой мы уже дали некоторое представление нашему читателю. Далее - церковь Сен-Жервэ, испорченная с тех пор порталом "хорошего вкуса"; Сен-Мери, чьи древние стрельчатые своды почти не отличались от полукруглых; церковь Сен-Жан, великолепный шпиль которой вошел в поговорку; и еще десятки других памятников, которые не погнушались укрыть свои чудеса в этом хаосе темных, узких, и глубоких улиц; прибавьте к этому каменные резные кресты, которыми еще больше, чем виселицами, изобиловали перекрестки улиц; кладбище Невинных, художественная ограда которого видна была издали за кровлями; вертящийся позорный столб над кровлями Центрального рынка, с его верхушкой, выступавшей между двух дымовых труб улицы Коссонри; лестницу, поднимавшуюся к церкви Круа-дю-Трауар, на перекрестке того же названия, где вечно кишел народ; кольцо лачуг Хлебного рынка; то тут, то там остатки древней ограды Филиппа-Августа, затерявшиеся среди массы домов; башни, словно изглоданные плющом, провалившиеся ворота, осыпающиеся, бесформенные куски стен, набережную с тысячами лавчонок и залитыми кровью живодернями. Сену, покрытую судами от Сенной гавани и до самой Епископской тюрьмы, - вообразите себе все это, и вы будете иметь смутное понятие о том, что такое представляла собою в 1482 году имеющая форму трапеции центральная часть Города.
Кроме этих двух кварталов, застроенных - один дворцами, другой домами, третьей частью панорамы, открывавшейся на Город, был длинный пояс аббатств, охватывавший почти всю его окружность с востока на запад и образовавший позади крепостных стен, замыкающих Париж, вторую внутреннюю ограду из монастырей и часовен. Таким образом, вплотную к парку Ла-Турнель, между улицей Сент-Антуан и старой улицей Тампль, расположен был монастырь святой Екатерины, с его необозримым хозяйством, кончавшимся лишь у городской стены Парижа. Между старой и новой улицами Тампль находилось аббатство Тампль - зловещая, высокая и уединенная громада башен, встававшая посреди обширной зубчатой ограды. Между новой улицей Тампль и Сен-Мартен было аббатство Сен-Мартен-великолепно укрепленный монастырь, расположенный среди садов. Опоясывающие его башни и венцы его колоколен по мощи и великолепию уступали разве лишь церкви Сен-Жермен-де-Пре. Между улицами Сен-Дени и Сен-Мартен шла ограда аббатства святой Троицы. А далее, между улицами Сен-Дени и Монторгейль, было аббатство Христовых невест. Рядом с ним виднелись прогнившие кровли и полуразрушенная ограда Двора чудес, - то было единственное мирское звено среди этой благочестивой цепи монастырей.
И, наконец, четвертой частью города, четко выделявшейся среди скопления кровель правого берега и занимавшей западный угол городской стены и весь берег вниз по течению реки, был новый узел дворцов и особняков, теснившихся у подножья Лувра. Древний Лувр Филиппа-Августа, колоссальное здание, главная башня которого объединяла двадцать три других мощных башни, окружавших ее, не считая башенок, издали казался как бы втиснутым между готическими фронтонами особняка Алансон и Малого Бурбонского дворца. Эта многобашенная гидра, исполинская охранительница Парижа, с ее неизменно настороженными двадцатью четырьмя головами, с ее чудовищными свинцовыми или чешуйчатыми крупами, отливающими металлическим блеском, великолепно завершала очертания Города с западной стороны.
Итак, он представлял собою исполинский квартал жилых домов,-то именно, что римлянами называлось insula*,- имевший по обе стороны две группы дворцов, увенчанных - одна Лувром, другая Ла-Турнель, и ограниченный на севере длинным поясом аббатств и огородов; взгляду все это представлялось слитным и однородным целым. Над множеством зданий, чьи черепичные и шиферные кровли вычерчивались одни на фоне других причудливыми звеньями, вставали резные, складчатые, узорные колокольни сорока четырех церквей правого берега. Мириады улиц пробивались сквозь толщу этого квартала; пределами его с одной стороны служила ограда из высоких стен с четырехугольными башнями (башни ограды Университета были круглые), а с другой - перерезаемая мостами Сена с множеством идущих по ней судов. Таков был город в XV веке.
* Дословно "остров".
За городскими стенами к самым воротам жались предместья, но отнюдь не столь многочисленные и более разбросанные, нежели на Университетской стороне. Здесь были десятка два лачуг, скучившихся за Бастилией вокруг странных изваяний Круа-Фобен и упорных арок аббатства Сент-Антуан-де-Шан; далее шел затерявшийся средь нив Попенкур, веселенькая деревенька Ла-Курталь со множеством кабачков, городок Сен-Лоран с церковью, колокольня которой сливалась издали с остроконечными башнями ворот Сен-Мартен;
предместье Сен-Дени, с обширной оградой монастыря Сен-Ладр; за Монмартрскими воротами белели стены, окружающие Гранж-Бательер; за ними тянулись меловые откосы Монмартра, в котором в то время было почти столько же церквей, сколько мельниц, и где теперь уцелели лишь мельницы, ибо современное общество требует одной лишь пищи телесной. Наконец за Лувром виднелось углублявшееся в луга предместье Сент-Онорэ, уже и в то время весьма обширное;
дальше зеленело селение Малая Бретань и раскидывался свиной рынок с круглившейся посредине его ужасной печью, в которой копа-то варили заживо фальшивомонетчиков. Между предместьями Куртиль и Сен-Лоран вы уже, наверное, приметили на вершине холма, среди пустынной равнины, какое-то здание, издали походившее на развалины колоннады с рассыпавшимся основанием То был не Парфенон, не храм Юпитера Олимпийского, - то был Монфокон.
Теперь, если перечисление такого множества зданий, каким бы кратким мы ни старались его сделать, не раздробило окончательно в сознании читателя общего представления о старом Париже, по мере того как мы его старались воспроизвести, повторим в нескольких словах наиболее существенное.
Итак, в центре - остров Ситэ, напоминающий по форме исполинскую черепаху, высунувшую наподобие лап свои мосты в чешуе кровельных черепиц из-под серого щита крыш;
налево, как бы высеченная из цельного куска, - трапеция Университета, плотная, сбитая, ощетинившаяся; направо - обширный полукруг Города, с многочисленными садами и памятниками Ситэ, Университет и Город - все эти три части Парижа испещрены множеством улиц. Поперек протекает Сена, "кормилица Сена", как называет ее отец дю Брель, загроможденная островами, мостами и судами. Вокруг простирается бескрайная равнина, пестреющая, словно заплатами, тысячью нив, усеянная прелестными деревушками; налево - Исси, Ванвр, Вожирар, Монруж, Шантильи с его круглой и четырехугольной башнями, а направо - двадцать других селений, начиная с Конфлана и кончая Виль-л'Эвек. На дальнем горизонте вставала круглая кайма холмов, словно стенки бассейна. Наконец вдали, на востоке - Венсен с семью четырехгранными башнями; на юге - островерхие башенки Бисетра;
на севере - игла Сен-Дени, а на западе - Сен-Клу и его крепостная башня Вот Париж, которым с высоты башен Собора Парижской богоматери любовались вороны в 1482 году.
Однако именно об этом городе Вольтер сказал, что "до Людовика XIV в нем было лишь четыре прекрасных памятника" купол Сорбонны, Валь-де-Грас, новый Лувр, и не помню какой четвертый, возможно - Люксембург К счастью, Вольтер тем не менее написал "Кандида" и остался, среди длинной вереницы людей, сменявших друг друга в бесконечном ряду поколений, непревзойденным мастером дьявольского смеха Это доказывает, впрочем, лишь то, что можно быть гением в области одного вида искусства и ничего не понимать в чуждых ему остальных. Ведь вообразил же Мольер, что оказал большую честь Рафаэлю и Микель-Анджело, назвав их "Миньярами своего времени".
Однако вернемся к Парижу XV столетия.
Он был в те времена не только прекрасным городом, но и городом, являвшимся одновременно произведением искусства и истории средних веков, каменной летописью. Это был город, состоявший лишь из двух слоев - слоя романского и слоя готического, ибо римский слой уже давно исчез, исключая лишь термы Юлиана, где он еще пробивался сквозь толстую кору средневековья. Что касается кельтского слоя, то его образцов уже не находилось даже при рытье колодцев.
Пятьдесят лет спустя, когда эпоха Возрождения примешала к этому, столь строгому и вместе с тем столь разнообразному, единству блистательную роскошь своей фантазии и архитектурных систем, оргию римских полукруглых сводов, греческих колонн и готических линий арок, свою столь изящную и совершенную скульптуру, свое исключительное пристрастие к арабескам и акантам, свое архитектурное язычество, современное Лютеру, - Париж предстал перед нами, быть может, еще более прекрасным, хоть и менее гармоничным для глаза и мысли. Но это великолепие не было продолжительным. Эпоха Возрождения оказалась недостаточно беспристрастной: ее не удовлетворяло созидание - она хотела ниспровергать, правда, она нуждалась в свободном пространстве. Таким образом вполне готическим Париж был лишь одно мгновение Еще не закончив церкви Сен-Жак-де-ла-Бушри, уже приступали к снесению старого Лувра.
С тех пор великий город изо дня в день утрачивал свой облик. Париж готический, под которым изглаживался Париж романский, исчез в свою очередь; возможно ли рассказать, какой Париж заменил его?
Существует Париж Екатерины Медичи в Тюильри*, Париж Генриха II в Отель-де-Виль; оба эти здания еще выдержаны в строгом вкусе. Париж Генриха IV - это Королевская площадь; кирпичные фасады с каменными углами и шиферными кровлями, трехцветные дома. Париж Людовика XIII - в Валь-де-Грас; здесь характеру зодчества свойственны приплюснутость, линия сводов напоминает ручку корзины, колонны кажутся пузатыми, купола горбатыми. Париж Людовика XIV - в Доме инвалидов, громоздком, пышном, позолоченном и холодном. Париж Людовика XV-в церкви Сен-Сюльпис: завитки, банты, облака, червячки, листья цикория все высеченное из камня. Париж Людовика XVI - в Пантеоне - плохой копии с собора св. Петра в Риме (к тому же здание как-то нескладно осело, что отнюдь его не украсило). Париж времен Республики - в Медицинской школе убогое подражание римлянам и грекам, столь же напоминающее Колизей или Парфенон, как конституция III года напоминает законы Миноса; 9 истории зодчества этот стиль называют "стилем мессидора". Париж Наполеона - на Вандомской площади, он действительно великолепен - это бронзовая колонна, отлитая из пушек. Париж времен Реставрации - в бирже;
это очень белая колоннада, поддерживающая очень гладкий фриз; здание имеет форму четырехугольника и обошлось в двадцать миллионов.
* Мы с грустью, смешанной с негодованием, видели, как пытались увеличить, переделать и перекроить, то есть разрушить, этот восхитительный дворец. Руки современных нам зодчих слишком грубы, чтобы касаться этого хрупкого создания Возрождения. Будем надеяться, что они этого и не осмелятся сделать. Кроме того, разрушить сейчас Тюильри было бы не только грубым варварством, которое заставило бы покраснеть даже пьяного вандала, но было бы предательством. Тюильри не просто шедевр искусства шестнадцатого века, но и страница истории девятнадцатого. Этот дворец принадлежит уже не королю, но народу. Не будем касаться его. Его чело дважды отмечено нашей революцией. Один из его фасадов пробит ядрами 10 августа, другой-29 июля. Это святыня.
Париж, 7 апреля 1831 г. (Прим. к пятому изданию.)
С каждым из этих характерных для эпохи памятников связано, по сходству стиля, манеры и облика, некоторое количество зданий, рассеянных по разным кварталам города: глаз знатока сразу отметит их и безошибочно определит время их возникновения. Кто умеет видеть, тот даже по ручке дверного молотка сумеет восстановить дух века и характер данного царствования
Таким образом Париж не имел определенного лица. Это собрание образцов зодчества нескольких столетий, причем лучшие из них исчезли. Столица растет лишь за счет зданий, но каких зданий! Если так пойдет и дальше, Париж будет обновляться каждые пятьдесят лет Поэтому историческое значение его зодчества с каждым днем стирается. Все реже и реже встречаются памятники, словно жилые дома затопляют и поглощают их. Наши предки обитали в каменном Париже, наши потомки будут обитать в Париже гипсовом. Что же касается новых памятников современного Парижа, то мы охотно воздержимся говорить о них Это не значит, что мы не отдаем им должного. Церковь святой Женевьевы, создание господина Суфло, несомненно является одним из самых удачных савойских пирогов, которые когда-либо выпекались из камня. Дворец Почетного легиона тоже очень изысканное пирожное Купол Хлебного рынка поразительно похож на фуражку английского жокея, насаженную на длинную лестницу; башни церкви Сен-Сюльпис напоминают два больших кларнета,-это ведь ничем не хуже чего-нибудь иного, а кривая и жестикулирующая вышка телеграфа на их крыше вносит приятное разнообразие Портал церкви святого Роха по своему великолепию равен лишь порталу церкви святого Фомы Дквинского Он также обладает рельефным изображением Голгофы, помещенным в углублении, и солнцем из позолоченного дерева. И то, и другое совершенно изумительно! Фонарь лабиринта Ботанического сада также весьма замысловат Что касается дворца биржи, греческого по колоннаде, римского по дугообразной форме окон и дверей и эпохи Возрождения по большому, низкому своду, то в ПРТОМ это, несомненно, вполне законченный и безупречный памятник зодчества. Доказательством тому служит невиданная и в Афинах аттическая надстройка, прекрасную и строгую линию коей местами грациозно пересекают печные трубы. Заметим кстати, что если облик здания обычно должен соответствовать его назначению, и настолько, что это назначение само о себе возвещает одним лишь характером постройки, то безусловно следует восхищаться памятником, который одинаково легко может служить и королевским дворцом и палатой общин, городской ратушей и учебным заведением, манежем и академией, складом товаров и зданием суда, музеем и казармами, гробницей, храмом и театром. Но пока это лишь биржа. Кроме того, каждое здание должно быть приноровлено к известному климату. Очевидно, здание биржи, словно по заказу, создано специально для нашего хмурого и дождливого неба. Его крыша почти плоская, как на Востоке, - поэтому зимой, во время снегопада, ее подметают. И нет сомнения, что крыши для того и строятся, чтобы их подметать. А что касается назначения, о котором мы только что говорили, оно отвечает ему превосходно: оно с таким же успехом служит во Франции биржей, как в Греции могло бы быть храмом. Правда, зодчему немалого труда стоило скрыть циферблат часов, который нарушил бы чистоту прекрасных линий фасада, но в возмещение оставалась колоннада, опоясывающая здание; под ее сенью, в торжественные дни религиозных празднеств, может величественно продефилировать депутация от биржевых маклеров и менял.
Все это, несомненно, великолепные памятники. Присоединив еще к этому множество красивых, веселых и разнообразных улиц, вроде улицы Риволи, я не теряю надежды, что когда-нибудь вид Парижа с воздушного шара явит то богатство линий, то изобилие деталей, то многообразие, то не поддающееся определению грандиозное в простом и нежданное в прекрасном, что отличает шахматную доску.
Но каким бы прекрасным вам ни показался современный Париж, восстановите Париж XV столетия, воспроизведите его в памяти; посмотрите на белый свет сквозь этот удивительный лес шпилей, башен, колоколен, разлейте по необъятному городу Сену, разорвите ее клиньями островов, сожмите ее арками мостов, - Сену, всю в зеленых и желтых переливах, более переменчивую, чем змеиная кожа; четко вырежьте на голубом горизонте готический профиль старого Парижа; заставьте в зимнем тумане, цепляющемся за бесчисленные трубы, колыхаться его контуры; погрузите город в глубокий ночной мрак и полюбуйтесь прихотливой игрой теней и света в этом мрачном лабиринте зданий; бросьте на него лунный луч, который смутно обрисует его и выведет из тумана большие головы башен; или, не тронув светом этот черный силуэт, углубите тени на бесчисленных острых углах шпилей и пиньонов и заставьте его внезапно выступить более зубчатым, чем пасть акулы, на медном небе заката, - а тогда сравнивайте.
Но если вы хотите получить от старого города такое впечатление, которого современный Париж вам уже дать не может, то при восходе солнца, утром в день большого праздника, на Пасху или Троицу, взойдите на какое-нибудь возвышенное место, где бы столица была у вас перед глазами, и дождитесь пробуждения колоколов. Глядите, как по сигналу, данному с неба, - ибо подает его солнце, - сразу дрогнут тысячи церквей. Сначала - редкий, перекидывающийся с одной церкви на другую перезвон, словно оркестранты предупреждают друг друга о начале. Затем, внезапно, глядите, - ибо кажется, что иногда и ухо обретает зрение, - глядите, как от каждой колокольни одновременно вздымается как бы колонна звуков, облако гармонии. Сначала голос каждого колокола, поднимающийся в яркое утреннее небо, чист и звучит как бы отдельно от других, но, мало-помалу усиливаясь, звуки растворяются один в другом: они смешиваются, они сливаются, они звучат согласно в великолепном оркестре. Теперь это звонкая симфония, непрерывно изливающаяся из бесчисленных колоколен. Она трепещет, вьется, прыгает, порхает над городом и далеко за пределы горизонта разносит оглушительный гул своих раскатов.
А между тем это море гармонии отнюдь не хаотично. Несмотря на всю свою ширину и глубину, оно не утрачивает прозрачности. Вы различаете, как из каждой отдельной звонницы змеится согласный подбор колоколов. Вы можете расслышать диалог степенного большого колокола и крикливого тенорового, вы различаете, как с одной колокольни на другую перебрасываются октавы; вы видите, как они возносятся, легкие, окрыленные, пронзительные, источаемые серебряным колоколом, и как грузно падают разбитые, фальшивые октавы деревянного. Вы наслаждаетесь богатой скользящей то вверх, то вниз гаммой семи колоколов церкви святого Евстафия; вы видите, как в эту гармонию вдруг невпопад врываются несколько ясных стремительных ноток и как, промелькнув тремя-четырьмя ослепительными зигзагами, они гаснут, словно молния. Там запевает аббатство Сен-Мартен, - голос этого певца и резок, и надтреснут; а ближе, в ответ ему, слышен угрюмый, зловещий голос Бастилии; с другого конца к вам доносится низкий бас мощной башни Лувра Царственный хор колоколов Дворца правосудия шлет непрерывно во все концы лучезарные трели, на которые через равномерные промежутки падают тяжкие удары набатного колокола Собора Парижской богоматери, и трели сверкают, точно искры на наковальне под ударами молота.
Порою доносится в разнообразных сочетаниях звон тройного набора колоколов церкви Сен-Жермен-де-Прё. И, время от времени разверзаясь, это море божественных звуков расступается и Пропускает быструю, резкую фразу с колокольни церкви Благовещенья, которая, разлетаясь, искрится, словно бриллиантовый звездный пучок. И смутно, приглушенно, из самых недр оркестра еле слышно доносится церковное пение, которое словно испаряется сквозь поры сотрясаемых звуками сводов.
Поистине вот опера, которую стоит послушать. Смешанный гул, обычно стоящий над Парижем днем, - это говор города; ночью - это его дыхание; а сейчас - город поет. Прислушайтесь же к этому хору колоколов; присоедините к нему рокот полумиллионного населения, извечный ропот реки, непрерывные вздохи ветра, торжественный отдаленный квартет четырех окружных лесов, раскинувшихся по гряде холмов на далеком горизонте, подобно исполинским трубам органов, смягчите этой полутенью то, что в главной партии оркестра звучит слишком хрипло и слишком резко, и скажите - есть ли в целом мире что-нибудь более пышное, более радостное, более сверкающее и более ослепительное, чем это смятение колоколов и звонниц, чем это горнило музыки, чем эти десять тысяч медных голосов, звучащих согласно из каменных флейт, высотою в триста футов, чем этот город-оркестр, чем эта симфония, гудящая, словно буря?
ВИКТОР ГЮГО
СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
I. Добрые души
За шестнадцать лет до описываемого нами события в одно погожее воскресное утро на фоминой неделе, после обедни, в деревянные ясли, вделанные в паперть Собора Парижской богоматери, с левой стороны, против исполинского изображения святого Христофора, на которое с 1413 года взирала коленопреклоненная каменная статуя рыцаря мессира Антуана Дезэссара до того времени, пока не додумались сбросить и святого, и верующего, - было положено живое существо Именно на это деревянное ложе, по издавна установившемуся обычаю, полагалось класть подкидышей, взывая к общественному милосердию Отсюда каждый, кто хотел, мог взять его на призрение Перед яслями стояла медная чаша для пожертвований
То подобие живого существа, которое покоилось в утро фомина воскресенья 1467 года на этой доске, возбуждало сильнейшее любопытство довольно внушительной группы зрителей, столпившихся около яслей. В группе преобладали особы прекрасного пола, и преимущественно старухи Впереди, склонившись ниже всех над яслями, стояли четыре женщины Судя по их серым платьям монашеского покроя, они принадлежали к одной из благочестивых общин Я не вижу причин, почему бы истории не увековечить для потомства имена этих четырех скромных и почтенных особ Это были Агнеса ла Герм, Жеанна де ла Тарм, Генриетта ла Готьер и Гошера ла Виолет Все четыре были вдовы, все четыре - добрые души из братства Этьен-Одри, вышедшие из дому с дозволения своей настоятельницы, чтобы послушать проповедь согласно уставу Пьера д'Эльи.
Впрочем, если в эту минуту славные сестры этого странноприимного братства и соблюдали устав Пьера д'Эльи, то они, несомненно, с легким сердцем нарушали устав Михаила де Браш и кардинала Пизанского, столь бесчеловечно предписывающий им молчание
- Что это такое, сестрица? - спросила Агнеса у Гошеры, рассматривая крошечного подкидыша, который, перепугавшись множества устремленных на него глаз, пищал и ежился в яслях.
- Что только с нами станется, если начали производить на свет подобных детей? - сказала Жеанна.
- Я мало что смыслю в младенцах, - ответила Агнеса, - но уверена, что на этого и глядеть-то грешно.
- Это вовсе и не младенец, Агнеса.
- Это полуобезьяна, - заметила Гошера.
- Это знамение, - вставила свое слово Генриетта ла Готьер.
- В таком случае, - сказала Агнеса, - это уже третье, начиная с воскресенья крестопоклонной недели: не прошло еще и восьми дней, как случилось чудо с тем издевавшимся над пилигримами нечестивцем, которого так божественно покарала богоматерь Обервилье, а то было вторым чудом за этот месяц.
- Этот так называемый подкидыш просто омерзительное чудовище, - сказала Жеанна.
- И так вопит, что способен оглушить даже певчего, - продолжала Гошера. - Да замолчишь ли ты, наконец, ревун этакий!
...
