- Феб? - спросил священник. - Почему же Феб?
- Не знаю, - ответил Гренгуар. - Быть может, это слово она считает одаренным каким-то магическим и тайным свойством. Она часто вполголоса повторяет его, когда ей кажется, что она одна.
Чтобы отправиться в путешествие, нужно для начала найти подходящую туристическую компанию, которая проконсультирует Вас по Вашим вопросам относительно поездки. Вы можете выбрать любой маршрут, к примеру,
Армения из Ростова-на-Дону. Опытные туроператоры подскажут, когда лучше всего ехать и как выбрать недорогой маршрут.
- Вы уверены в том, что это слово, а не имя? - спросил Клод, проницательным взором глядя на Гренгуара.
- Чье имя? - спросил поэт.
- Кто знает? - ответил священник.
- Знаете, что думаю я, мессир? Цыгане отчасти огнепоклонники и благотворят солнце. Вот откуда и взялось слово "Феб".
- Мне это не кажется столь ясным, как вам, мэтр Пьер.
- В сущности, меня это мало трогает. Пусть бормочет себе на здоровье своего "Феба", сколько ей заблагорассудится. Верно только то, что Джали любит меня уже почти так же, как и ее.
- Кто это Джали?
- Козочка.
Архидьякон подпер подбородок рукой и на мгновение задумался. Внезапно он круто повернулся к Гренгуару.
- И ты мне клянешься, что не прикасался к ней?
- К кому? - спросил Гренгуар. - К козочке?
- Нет, к этой женщине
- К моей жене? Клянусь вам, нет!
- А ты часто бываешь с ней наедине?
- Каждый вечер, не меньше часа. Отец Клод нахмурил брови.
- О! О! Solus cum sola non cogitabuntur orare Pater noster*.
- Клянусь душой, что я мог бы прочесть при ней и Pater noster, и Ave Maria, и Credo in Deum patrem omnipotentem*, и она обратила бы на меня столько же внимания, сколько курица на церковь.
* Мужчина с женщиной наедине не подумают читать "Отче наш" (лат).
* Начальные слова католических молитв.
- Поклянись мне утробой твоей матери, что ты и пальцем не прикасался к этой твари, - с силой повторил архидьякон.
- Я готов поклясться в этом и головой моего отца, поскольку между той и другой существует известное соотношение. Но, уважаемый учитель, разрешите и мне в свою очередь задать вам один вопрос.
- Спрашивай.
- Какое вам до всего этого дело?
Бледное лицо архидьякона вспыхнуло, как щеки молодой девушки. Некоторое время он молчал и затем с явным замешательством ответил:
- Слушайте, мэтр Пьер Гренгуар. Вы, насколько мне известно, еще не погубили свою душу. Я принимаю в вас участие и желаю вам добра. И вот, малейшее сближение с этой дьявольской цыганкой отдаст вас во власть сатаны. Вы ведь знаете, что именно плоть всегда губит душу. Горе вам, ежели вы приблизитесь к этой женщине. Вот и все.
- Я однажды было попытался, - почесывая у себя за ухом, проговорил Гренгуар, - это было в первый день, но накололся...
- У вас хватило на это бесстыдства, мэтр Пьер? И лицо священника омрачилось.
- В другой раз,-улыбаясь, продолжал поэт,-я, прежде чем лечь спать, приложился к замочной скважине и ясно увидел в сорочке самую прелестную из всех тех женщин, под чьими обнаженными ножками когда-либо скрипела кровать.
- Убирайся к чорту! - взглянув на него страшным взором, закричал священник, и, толкнув изумленного Гренгуара
в плечо, он большими шагами скрылся под самой темной из аркад Собора.
III. Колокола
Со дня казни у позорного столба люди, жившие близ Собора Парижской богоматери, заметили, что звонарский пыл Квазимодо значительно охладел. В былое время колокольный перезвон раздавался по всякому поводу: утренний благовест - к заутрене, призывный звон - к обедне, а в часы венчанья и крестин - полнозвучные гаммы, пробегавшие по малым колоколам и переплетавшиеся в воздухе, словно узор из пленительных звуков. Древний храм, трепещущий и гулкий, был наполнен неизбывным весельем колоколов. В нем постоянно ощущалось присутствие шумного своевольного духа, певшего всеми этими медными устами. Но ныне дух словно исчез. Собор казался мрачным и охотно хранящим безмолвие. В праздничные дни и в дни похорон обычно слышался сухой, будничный, простой звон, как то полагалось по церковному уставу, но не более. Из того двойного гула, который исходит от церкви и рождается органом внутри и колоколами извне, остался лишь голос органа. Казалось, что колокола лишились своей музыкальности А между тем Квазимодо все еще обитал там. Что же произошло с ним? Гнездились ли еще в его сердце стыд и отчаяние, пережитые им у позорного столба? Быть может, удары плети палача, не смолкая, еще звучали в его душе, и боль от наказания еще заглушала все его чувства вплоть до его страсти к колоколам? Или, быть может, "Мария" Собора богоматери обрела в его сердце соперницу, и большой колокол с его четырнадцатью сестрами был забыт ради чего-то более прекрасного?
Случилось, что в год от рождества Христова 1482 день Благовещения, 25 марта, пришелся во вторник В этот день воздух был так чист и прозрачен, что в сердце Квазимодо начала оживать былая любовь к колоколам. Он поднялся на северную башню, пока причетник раскрывал внизу настежь церковные двери. В то время они представляли собой громадные створы из крепкого дерева, обтянутые кожей, которая была прибита по краям железными позолоченными гвоздями. Резьба "сугубо искусной работы" обрамляла это сооружение.
Войдя в верхнюю клеть звонницы, он смотрел некоторое время на висевшие там шесть колоколов и грустно покачивая головой, словно сокрушаясь о том, что в его сердце между ним и его любимцами встало что-то чуждое. Но когда он раскачал их, когда он почувствовал, как заколыхалась вся эта гроздь колоколов, когда он увидел, - ибо слышать он не мог, - как по этой звучащей лестнице, словно птичка, перепархивающая с ветки на ветку, вверх и вниз, пробежали трепетные октавы, когда демон музыки, этот дьявол, потряхивающий искристой связкой стретто, трелей и арпеджио, завладел несчастным глухим, тогда он вновь обрел счастье. Он забыл все, и облегчение, испытываемое его сердцем, отразилось на его лице.
Он ходил взад и вперед, хлопал в ладоши, перебегал от одной веревки к другой, он голосом и жестом воодушевлял своих шестерых певцов, - так дирижер оркестра подбадривает искусных музыкантов.
- Ну! Габриэль, вперед! - говорил он. - Нынче праздник, затопи площадь звуками. Не ленись, Тибо! Ты отстаешь. Да ну же! Ты заржавел, бездельник, что ли? Так! Хорошо! Живей, живей, чтобы не видно было языка! Оглуши их всех, чтобы они стали такими же, как я! Так, Тибо, молодчина! Гильом! Гильом! Ведь ты самый большой, а Пакье самый маленький, и все же он тебя обгоняет. Бьюсь об заклад, что те, кто может слышать, слышат его лучше, чем тебя. Хорошо, хорошо, моя Габриэль! Сильней, еще сильней! Э! Вы там двое, на вышке! Воробьи! Вас вовсе не слышно. Это еще что за медные клювы? Они как будто зевают, вместо того чтобы петь! Извольте работать! Ведь нынче Благовещение. В такой отличный солнечный день и благовест должен звучать отлично! Бедняга Гильом, ты совсем запыхался, толстяк!
Он был совершенно поглощен колоколами, а они, все шесть, подстрекаемые его окриками, подпрыгивали вперегонки, встряхивая своими блестящими крупами, точно шумная запряжка испанских мулов, то и дело подгоняемая уколами заостренной палки погонщика.
Внезапно, взглянув в просветы между широкими шиферными щитками, перекрывавшими отвесную стену колокольни, он увидел остановившуюся на площади молоденькую девушку в причудливом наряде, расстилавшую ковер, на который вспрыгнула козочка. Вокруг них уже собиралась группа зрителей. Это зрелище круто изменило направление его мыслей, и подобно тому, как дуновение ветра охлаждает растопленную смолу, так это зрелище остудило его музыкальный пыл. Он остановился, повернулся спиной к колоколам и присел на корточки позади шиферного навеса, устремив на плясунью тот нежный, мечтательный и кроткий взор, который уже однажды поразил архидьякона Забытые колокола сразу смолкли, к великому разочарованию любителей церковного звона, внимательно слушавших его с моста Менял и разошедшихся С тем чувством недоумения, которое испытывает собака, когда ей, показав кость, дают камень.
IV. ANAГКН
Случилось, что в одно погожее утро того же марта месяца, кажется, в субботу 29 марта, в день святого Евстафия, наш молодой друг, школяр Жеан Фролло Мельник, одеваясь, заметил, что его штаны, где лежал кошелек, не издают больше металлического звука.
-
Бедный кошелек!
-
воскликнул он, вытаскивая его из кармана. - В тебе не осталось ни одного су. Однако здорово же тебя выпотрошили кости, пиво и Венера! Ты совсем пустой, сморщенный, дряблый! Точно грудь ведьмы! Я спрашиваю вас, судари мои, Цицерон и Сенека, произведения которых в покоробленных переплетах валяются вон там на полу, я спрашиваю вас, какая мне польза в том, что я лучше любого начальника монетного двора или еврея с моста Менял знаю, что золотое экю с короной весит тридцать пять унций по двадцать пять су и восемь парижских денье каждая, что экю с полумесяцем весит тридцать шесть унций по двадцать шесть су и шесть турских денье каждая, какая мне от этого польза, если у меня нет даже презренного лиара, чтобы поставить на двойную шестерку в кости? О, консул Цицерон, вот бедствие, из которого не выпутаешься пространными рассуждениями и всякими "quemadmodum" и "verum enim vero"*.
* "Каким образом" и "тем не менее" (лат.).
С грустью он стал одеваться. В то время как он шнуровал башмаки, его осенила некая мысль, но он отогнал ее; однако она вновь вернулась. Он надел жилет наизнанку, что служило признаком сильнейшей внутренней борьбы. Наконец с сердцем швырнул шапочку оземь и воскликнул:
- Тем хуже! Будь, что будет! Пойду к брату! Нарвусь на проповедь, зато раздобуду хоть одно экю.
Он поспешно набросил на себя кафтан с подбитыми мехом широкими рукавами, поднял с пола шапочку и в совершенном отчаянии выбежал из дому.
Он спустился по улице Гарп и Ситэ. Когда он проходил по улице Юшет, восхитительный запах мяса, жарившегося на безостановочно повертывавшихся вертелах, защекотал его обоняние. Он любовно взглянул на гигантскую съестную лавку, при виде которой у францисканского монаха Калатажирона однажды вырвалось сие патетическое восклицание:
"Veramente, questo rotisserie sono cosa stupenda!"* Но Жеану нечем было заплатить за завтрак, и он, тяжело вздохнув, вошел под портик Пти-Шатлэ, громадный шестигранник массивных башен, охранявших вход в Ситэ.
* "Поистине, эти харчевни изумительны!" (лат.),
Он даже не приостановился, чтобы, по принятому обычаю, швырнуть камнем в статую презренного Перинэ-Леклерка, сдавшего при Карле VI Париж англичанам, - преступление, за которое его статуя с лицом, избитым камнями и испачканным грязью, несла покаяние в продолжение трех столетий, стоя на перекрестке улиц Гарп и Бюси, словно у вечного позорного столба.
Перейдя через Малый мост и быстро миновав Новую улицу Сент-Женевьев, Жеан де Молендино очутился перед Собором Парижской богоматери. Тут им вновь овладела нерешительность, и некоторое время он прогуливался вокруг статуи "Серого господина", повторяя с тоской:
- Проповедь - вне сомнения, а вот экю - сомнительно! Он окликнул выходившего из Собора причетника:
- Где господин жозасский архидьякон?
- Мне кажется, он в своей башенной келье, - ответил причетник, - и я вам не советую его беспокоить, если только, конечно, вы не посол от кого-нибудь вроде папы или короля.
Жеан захлопал в ладоши:
- Чорт возьми! Вот прекрасный случай взглянуть на эту пресловутую колдовскую нору!
Это соображение убедило его окончательно; он решительно направился к маленькой темной двери и стал взбираться по винтовой лестнице святого Жиля, ведущей в верхние ярусы башни.
"Клянусь пресвятой девой, - размышлял он по дороге, - прелюбопытная вещь, должно быть, эта каморка, которую мой уважаемый братец скрывает, точно свой срам. Говорят, что он разводит там адскую стряпню и варит на большом огне философский камень. Фу, дьявол! Мне этот философский камень так же нужен, как булыжник. Я предпочел бы увидеть на его очаге небольшую яичницу на сале, чем самый большой на свете философский камень!"
Добравшись до галереи с колоннами, он перевел дух, ругая бесконечную лестницу и призывая на нее миллионы чертей; затем, пройдя сквозь узкую дверку северной башни, ныне закрытую для публики, он вновь стал подыматься наверх. Через несколько минут, миновав колокольную клеть, он увидел небольшую площадку, устроенную в боковом углублении, а под сводом - низенькую стрельчатую дверку. Свет, падавший из узкого отверстия, пробитого против нее в круглой стене лестничной клетки, позволял разглядеть огромный замок и массивные железные скрепы. Те, кто в настоящее время поинтересуется взглянуть на эту дверь, узнают ее по надписи, выцарапанной белыми буквами на черной стене:
"Я обожаю Корали. 1829. Подписано Эжен". "Подписано" значится в самом тексте.
- Уф! - вздохнул школяр. - Должно быть, здесь! Ключ торчал в замке. Жеан стоял возле самой двери. Тихонько приоткрыв ее, он просунул в отверстие голову.
Читателю несомненно приходилось видеть великолепные произведения Рембрандта, этого Шекспира живописи. В числе его многих чудесных гравюр особо примечателен один офорт, изображающий, как полагают, доктора Фауста На этот офорт нельзя смотреть без глубокого волнения. Мрачная келья. Посреди нее стол, загроможденный странными предметами-черепа, глобусы, реторты, циркули, покрытые иероглифами пергаменты. Ученый сидит перед столом, облаченный в широкую мантию. Меховая шапка надвинута на самые брови. Видна лишь верхняя половина его туловища. Он несколько привстал со своего огромного кресла, сжатые кулаки его опираются на стол. Он с любопытством и ужасом всматривается в светящийся широкий круг, составленный из каких-то магических букв и горящий на задней стене комнаты, словно солнечный спектр в камере обскуре Это каббалистическое солнце. Оно словно дрожит и освещает сумрачную келью таинственным сиянием. Жутко и прекрасно!
Нечто похожее на келью доктора Фауста представилось глазам Жеана, когда он осторожно просунул голову в полуотворенную дверь Это было такое же мрачное, слабо освещенное помещение И здесь тоже стояло большое кресло и большой стол, на нем лежали циркули и реторты С потолка свисали скелеты животных. На полу стоял глобус и несколько бокалов, в которых дрожали пластинки золота. Человеческие и лошадиные черепа лежали на манускриптах, испещренных буквами и чертежами. На полу, без всякой жалости к хрупкости их пергаментных страниц, были накиданы груды огромных раскрытых фолиантов. Словом, тут был собран весь сор науки И на всем этом хаосе - пыль и паутина. Но здесь не было ни круга светящихся букв, ни ученого, который восторженно созерцает огненное видение, подобно орлу, взирающему на солнце.
Однако же келья была обитаема. В кресле, склонившись над столом, сидел человек. Жеан, к которому человек этот сидел спиной, мог видеть лишь его плечи и затылок; но ему нетрудно было узнать эту лысую голову, на которой сама природа выбрила вечную тонзуру, как бы желая этим внешним признаком отметить неизбежность духовного призвания.
Итак, Жеан узнал брата Но дверь распахнулась так тихо, что Клод не догадался о присутствии Жеана. Любопытный школяр воспользовался этим, чтобы не спеша оглядеть комнату. Большой очаг, которого он в первую минуту не заметил, находился влево от кресла под слуховым окном. Дневной свет, проникавший в это отверстие, пронизывал круглую паутину, которая изящно вычерчивала свою тончайшую розетку на стрельчатом верхе слухового оконца В середине ее неподвижно застыл архитектор-паук, точно ступица этого кружевного колеса. На очаге в беспорядке были навалены всевозможного рода сосуды, глиняные пузырьки, стеклянные двугорлые реторты, угольные колбы. Жеан со вздохом заметил, что сковородки там не было.
"Вот так кухня, нечего сказать!" - подумал он.
Впрочем, в очаге не было огня, казалось, что его давно уже здесь не разводили. В углу валялась забытая и покрытая пылью стеклянная маска, которая, по всей вероятности, должна была предохранять лицо архидьякона, когда он изготовлял какое-нибудь взрывчатое вещество. Рядом лежал не менее запыленный поддувальный мех, на верхней доске которого медными буквами была выведена надпись: SPIRA, SPERA*.
На стенах, по обычаю герметиков, были начертаны многочисленные надписи: одни - написанные чернилами, другие - выцарапанные металлическим острием. Буквы готические, еврейские, греческие, романские перемешивались между собой, надписи как попало перекрывали одна другую, более поздние закрывали более старые, и все это переплеталось, словно ветви кустарника, словно пики во время схватки. Поистине, это было довольно беспорядочное столкновение всевозможных философий, знаний, самой разнообразной мудрости. То тут, то там выделялась какая-нибудь одна из этих надписей, блистая, словно знамя среди леса копий. Чаще всего это были краткие латинские или греческие изречения, которые так хорошо умели формулировать в средние века: Unde? Inde? - Homo homini monstrum. - Astra, castra, nomen, numen. - Mega biblion, mega kakon. - Sapere aude. - Flat ubi vult*, - и пр. Иногда встречалось и лишенное видимого смысла слово Anagkophagia*, которое, быть может, таило в себе горький намек на монастырский режим, иногда-какое-нибудь правило церковного поведения, изложенное гекзаметром: Coelc-stem dominum, terrestrem dicito damnum *. Местами попадалась какая-то тарабарщина на еврейском языке, в котором Жеан, не особенно сильный и в греческом, не понимал ни слова; и все это, где только возможно, было испещрено звездами, фигурами людей и животных, пересекающимися треугольниками, что придавало этой исчерченной стене сходство с листом бумаги, по которому обезьяна водила пером, обильно напоенным чернилами.
* Дыши, надейся! (лат.).
* Откуда? Оттуда? (лат.).
* Человек человеку зверь (лат.).
* Звезда, лагерь, имя, божество (лат.).
* Большая книга большое зло (греч.).
* Дерзай знать (лат.).
* Веет, где хочет (лат.).
* Уничтожение судьбою (греч.).
* Помни о небесном владыке и о земной гибели (лат.).
Общий вид каморки производил впечатление заброшенности и запустения, а скверное состояние приборов заставляло предполагать, что хозяин ее уже давно отвлечен от своих трудов иными заботами.
А между тем хозяина этого, склонившегося над обширной рукописью, украшенной странными рисунками, казалось, терзала какая-то мысль, которая непрестанно примешивалась к его размышлениям. Так, по крайней мере, заключил Жеан, услыхав, как его брат раздумчиво, с перерывами, словно мечтатель, грезящий наяву, восклицал:
- Да, Ману говорит это, и Зороастр учил тому же? солнце рождается от огня, луна - от солнца. Огонь - душа вселенной. Его первичные атомы, непрерывно струясь бесконечными потоками, изливаются на весь мир. В тех местах, где эти потоки скрещиваются на небе, они производят свет;
в точках своего пересечения на земле они производят золото. Свет и золото - одно и то же. Золото - огонь в твердом состоянии. Разница между видимым и осязаемым, между жидким и твердым состоянием одной и той же субстанции такая же, как между водяными парами и льдом. Не более того. Это не фантазия - это закон природы. Но как применить в науке этот закон? Как? Свет, заливающий мою руку, - золото! Это те же самые атомы, но лишь разреженные по определенному закону. На основании другого закона их можно уплотнить. Но как это сделать? Одни придумали закопать солнечный луч в землю. Аверроэс-да, это был Аверроэс-зарыл один из этих лучей под первым столбом с левой стороны в святилище корана
- большой Кордовской мечети, но вскрыть этот тайник, чтобы увидеть, удался ли опыт, можно только через восемь тысяч лет.
- Чорт возьми! - сказал про себя Жеан. - Долгонько же мне придется ждать моего экю!
- ... Другие полагают, - продолжал задумчиво архидьякон, - что лучше взять луч Сириуса. Но добыть этот луч в чистом виде очень трудно, так как по пути с ним сливаются лучи других звезд. Фламель утверждает, что проще всего брать земной огонь. Фламель! Какое пророческое имя, Flamma!* - Да, огонь! Вот и все. В угле заключается алмаз, в огне - золото. Но как извлечь его оттуда? Мажистри утверждает, что существуют некоторые женские имена, обладающие столь нежными и таинственными чарами, что достаточно во время опыта произнести их, чтобы опыт удался. Прочтем, что говорит об этом Ману: "Где женщины в почете, там боги довольны; где женщин презирают, там бесполезно взывать к божеству. Уста женщины всегда непорочны;
это струящаяся вода, это солнечный луч. Женское имя должно быть приятным, сладостным, неземным; оно должно оканчиваться на долгие гласные и походить на слова благословения". Да, мудрец прав, в самом деле: Мария, София, Эсмер... Проклятие! Опять эта мысль!
* Пламя (лат.).
И он с силой захлопнул книгу.
Он провел рукой по лбу, словно отгоняя навязчивый образ. Зятем взял со стола гвоздь и маленький молоток, рукоятка которого была причудливо разрисована каббалистическими знаками.
- С некоторых пор, - горько усмехаясь, сказал он, - все мои опыты заканчиваются неудачей. Одна мысль владеет мною и словно клеймит мой мозг огненной печатью. Я даже не могу разгадать тайну Кассиодора, светильник которого горел без фитиля и без масла. А между тем это сущий пустяк!
- Как для кого! - пробурчал про себя Жеан.
- ... Достаточно, - продолжал священник, - какой-нибудь одной несчастной мысли, чтобы сделать человека бессильным и безумным. О, как бы посмеялась надо мной Клод Пернель, которой не удалось ни на минуту отвлечь Николая Фламеля от его великого дела! Вот я держу в руке магический молот Зехиэля! Всякий раз, когда этот страшный раввин ударял в глубине своей кельи этим молотком по этому гвоздю, тот из его недругов, кого он обрекал на смерть, - будь он хоть за две тысячи лье,-уходил на целый локоть в землю. Даже сам король Франции за то, что однажды вечером опрометчиво постучал, в дверь этого волшебника, погрузился по колена в парижскую мостовую. Это произошло меньше чем три столетия тому назад. И что же! Этот молоточек и гвоздь принадлежат теперь мне, но в моих руках эти орудия не более опасны, чем "живчик" в руках кузнеца. Тогда как все дело заключается лишь в том, чтобы отыскать то магическое слово, которое произносил Зехиэль, когда ударял по гвоздю.
"Пустячок!" - подумал Жеан.
- Ну-ка, попытаемся! - воскликнул архидьякон. - В случае удачи я увижу, как из головки гвоздя сверкнет голубая искра. Эмен-хетан! Эмен-хетан! Нет, не то! Сижеани! Сижеани! Пусть этот гвоздь разверзнет могилу всякому, кто носит имя Феб... Проклятие! Опять! Вечно одна и та же мысль!
Он гневно отшвырнул молоток. Затем, низко склонившись над столом, глубоко уселся в кресло и, заслоненный его громадной спинкой, совершенно скрылся с глаз Жеана. В теч-е-ние нескольких минут Жеану был виден лишь его кулак, судорожно сжатый на какой-то книге. Внезапно Клод встал, схватил циркуль и молча вырезал на стене большими буквами греческое слово:
ANAГKH
- Он сошел с ума, - пробормотал Жеан, - гораздо проще написать Fatum *, ведь не все же обязаны знать по-гречески!
* Рок, судьба (греч. и лат.).
Архидьякон снова уселся в кресло и подпер голову руками, подобно больному, чувствующему тяжесть и жар в голове
Школяр с изумлением наблюдал за братом Он, открывавший свое сердце навстречу всем ветрам, следовавший лишь одному закону - влечениям природы, он, который дозволял страстям своим изливаться по руслам своих склонностей, он, у которого источник сильных чувств пребывал неизменно сухим, так щедро каждое утро открывались для него все новые и новые стоки, - он не понимал, не мог себе представить, с какой яростью бродит и кипит море человеческих страстей, когда ему некуда излиться; как оно переполняется, как вздувается, как рвется из берегов, как размывает сердце, как разражается внутренними рыданиями и глухими судорогами, пока, наконец, не прорвет свою плотину и не разворотит свое ложе Суровая ледяная оболочка Клода Фролло, его холодная личина высокой недосягаемой добродетели вводили Жеана в заблуждение. Жизнерадостный школяр никогда не задумывался над тем, сколько кипящей, яростной лавы таится в глубине покрытой снегом Этны.
Нам неизвестно, догадался ли обо всем этом жизнерадостный школяр, но, во всяком случае, при всем его легкомыслии он понял, что подсмотрел то, чего ему не следовало видеть, что он застиг душу своего старшего брата в одном из самых сокровенных ее проявлений и что Клод не должен об этом знать. Заметив, что архидьякон снова погрузился в неподвижность, Жеан бесшумно отступил назад и зашаркал перед дверью ногами, как человек, который только что пришел и предупреждает о своем приходе.
- Войдите! - крикнул изнутри кельи голос архидьякона. - Я поджидаю вас. Я нарочно оставил ключ в замке, войдите же, мэтр Жак!
Школяр смело переступил порог. Архидьякон, которому подобный визит в этом месте был нежелателен, вздрогнул
- Как, это вы, Жеан?
- Да, меня зовут тоже на "Ж", - отвечал румяный, дерзкий и веселый школяр.
Лицо Клода приняло свое обычное суровое выражение.
- Зачем вы явились сюда?
- Братец, - ответил школяр, стараясь придать своему лицу приличное, жалобное и скромное выражение и с невинным видом вертя в руках свою шапочку, - я пришел просить у вас..
- Чего?
- Некоторых наставлений, в которых я очень нуждаюсь. - Жеан не осмелился прибавить вслух: "и немного денег, в которых я нуждаюсь еще больше!" Последняя часть фразы не была им оглашена вовсе.
- Сударь, - сказал архидьякон холодным тоном, - я очень недоволен вами.
- Увы, - вздохнул школяр.
Клод повернул в четверть оборота свое кресло и пристально взглянул на Жеана.
- Я очень рад вас видеть.
Вступление не предвещало ничего хорошего. Жеан приготовился к жестокой головомойке.
- Жеан, мне ежедневно приходится выслушивать на вас жалобы. Что это было за побоище, когда вы отколотили палкой молодого виконта Альберта де Рамоншан?
- О! - ответил Жеан. - Подумаешь, какая важность! Скверный парнишка забавлялся тем, что забрызгивал грязью школяров, пуская свою лошадь вскачь по лужам.
- А кто это такой, - продолжал архидьякон, - Манэ Фаржель, на котором вы изорвали одежду? В жалобе сказано:
Tunicam dechiraverunt*.
- О, ла, ла! Просто дрянной плащ одного из школяров Монтегю. Только и всего!
- В жалобе сказано tunicam, а не cappettam*. Вы понимаете по-латыни? Жеан молчал.
- Да, - продолжал священник, покачивая головой,-вот как теперь изучают науки и литературу. По-латыни еле-еле разумеют, сирийского языка не знают, а греческий находится в таком презрении, что даже самых ученых людей, пропускающих при чтении греческое слово, не считают невеждами и говорят: Graecum est, поп legitur*.
* Разорвали одежду (на "кухонной" латыни)
* Сорочку, а не плащ (лат).
* По-гречески, чтению не подлежит (лат.).
Школяр с решительным видом вскинул глаза.
- Брат мой, угодно вам, чтобы я на чистейшем французском языке прочел вам вот это греческое слово, написанное на стене?
- Какое слово?
- ANAГКН.
Легкая краска выступила на желтых скулах архидьякона подобно клубу дыма, возвещающему о сотрясении в недрах вулкана. Но школяр этого не заметил.
- Хорошо, Жеан, - с усилием пробормотал старший брат, - что же означает это слово?
- Рок.
Обычная бледность вернулась на лицо Клода, а школяр беззаботно продолжал:
- А слово, начертанное пониже той же рукой - Anagneia, означает "скверна". Итак, вы видите, что я немного разбираюсь в греческом.
Архидьякон хранил молчание. Этот урок греческого языка заставил его задуматься.
Юный Жеан, обладавший лукавством балованного ребенка, счел этот момент подходящим, чтобы выступить со своей просьбой. Он заговорил самым умильным голосом:
- Добрый братец, неужели вы так сильно гневаетесь на Меня, что оказываете мне суровый прием из-за нескольких жалких пощечин и затрещин, что я надавал в честной схватке каким-то мальчишкам и карапузам, quibusdam marmosetis? Видите, братец Клод, латынь я тоже знаю.
Но все это вкрадчивое лицемерие не произвело на старшего брата обычного действия. Цербер не ухватился за медовый пряник. Ни одна морщина не разгладилась на лбу Клода.
- К чему вы все это клоните? - сухо спросил он.
- Хорошо, - решительно сказал Жеан, - скажу прямо, вот к чему: мне нужны деньги.
...
